Если бы

- Я нарисовал уже семерых, Лоренцо, сколько ещё? - Один. Риарио, сам знаешь. Но нарисовал ты шестерых, второй-то из них вовсе на себя не похож. Болтаясь в петле, конечно, он и не был похож на себя. Живым Франческо так жалко никогда не выглядел, даже когда стоял перед Лоренцо на коленях и надеялся, что тот одумается после слов Боттичелли. Он наверняка надеялся, но наверняка и прикусил язык, чтобы не просить сохранить себе жизнь. Если бы ему хотя бы тогда удалось наступить на свою гордость и сказать хотя бы "пожалуйста", висельников Сандро писал бы меньше. Во всем виноват старый Пацци, конечно. Франческо наверняка был бы жив, если бы его ушлый дядя попался Лоренцо раньше. Он полетел бы из окна первым, Сальвиати выкинули бы вторым, а на Франческо не хватило бы ни сил, ни гнева. Может, ему сломали бы руки, которыми он совершил свое преступление. Лоренцо сам бы сломал. Может быть, бил бы его лицом о первую попавшуюся стену, пока нос не провалится. Но старый Пацци выиграл себе время, и успел наговорить ещё кучу всего, пока его шея была свободна, а шея Франческо уже была сломана. Лоренцо едва ли его слышал, и сейчас не вспомнил бы ни слова. Отчётливо помнил только, как веревка Франческо гудела от натяжения громче, чем звенел ледяной гнев в его собственных висках. Казалось, тронь - и лопнет, как струна. В зале было ужасно душно. - Я сделал то, о чем жалею, Сандро. Ты был прав, - сидя пьяным под ногами семи повешенных на собственной стене, Лоренцо готов был признать это. Да что угодно признал бы, будь от этого толк. - Он убил твоего брата, как ты мог поступить иначе? - У него никогда не было... Знаешь, он ведь был гордый, Сандро, но бесхребетный. Он этого не хотел, я его знаю. Говорю тебе, не хотел. - Но он сделал это. - Старик Пацци сделал это его руками, или Марко Веспуччи, да хоть сам дьявол. А ты меня не остановил, ты слишком быстро сдался. - Ты бы его не простил, Лоренцо, что уж теперь... - И не прощаю. Но теперь мне даже ненавидеть некого. - Риарио? - Нет, он просто должен умереть, он мне безразличен. - Ты все равно не вернёшь его назад, Лоренцо. А если бы мог, то зачем? - Чтобы он страдал, конечно. Чтобы видел, как остался ни с чем, чтобы побирался по улицам и видел мою Флоренцию, в которой ему места нет и которой он никогда не заслуживал. - Нет, - Сандро забрал кувшин с неразбавленным вином из рук Лоренцо, вынул из-за пазухи лист простой бумаги, свёрнутый трубкой, и вручил ему, - Ты просто хочешь смотреть, как он страдает. Как он живёт, вообще-то. - Хочу. Что там? - Он. Ты сказал, что на стене Франческо вышел ужасно. Я сделал для тебя набросок по памяти. Если хочешь на него смотреть - лучше напишу тебе его отдельно. А то сидишь тут, как восьмой повешенный. - Я тебя не просил. - Отдавай тогда. Эскиз вышел неплохой, может, и сгодится когда-нибудь, - Сандро протянул руку, но рисунок обратно не получил. - И кого ты из него сделаешь? Змею на кусте? - Нет. Не знаю, кого-нибудь сделаю, может. - Зачем? - Я же художник. Предатель он или нет, но красота в нем была. Не божественная, может, но все равно. - Он не был красив. - Если бы не был - ты бы не желал вытащить его из могилы и украшать свою Флоренцию его страданиями. - У него разве есть могила? Сандро не отвечал, а кувшин с вином убрал подальше. - Сделай из него Нарцисса, Сандро. - Нарцисс был юноша. Франческо было уже за тридцать. - Тогда напиши его молодым, если помнишь. Молодым, самовлюблённым, бестолковым ослом, - Лоренцо поднялся на ноги, отряхнулся кое-как от пыли и свежей извести, - а в отражение ему приделай барана. - Не стану. - Конечно, ты не станешь. Конечно нет, Сандро. - Пойди, проспись. На рисунке - Лоренцо не разворачивал его несколько дней - портрет Франческо, в три четверти. Это его лицо в один из тех дней, когда его называли новым братом Лоренцо. Не портрет, конечно, - так, набросок, но не в пример лучше того, что Сандро намалевал на стене, может, специально. На бумаге Франческо жив, на стене определенно мертв. Это забавно, ведь при жизни Франческо часто приходилось слышать от Лоренцо шутки о том, что он выглядит так, будто вот-вот отдаст концы, или как будто недавно преставился - едва ли не каждый день с тех пор, как из подвижного, худого и смуглого мальчишки он превратился сперва в тощего долговязого юнца, а потом, когда на него, как на старшего брата, свалилось бремя всех бед Пацци, - в того мужчину, каким он был. Он и был Pazzi - сумасшедший. Удивительно, как человек может быть одновременно настолько твердолобым и таким тонкокожим, - Лоренцо удивлялся этому каждый раз, когда Франческо, наслушавшись сплетен или речей своего дяди, начинал видеть в нем врага рода человеческого. - Мы не друзья, Медичи, - он мог говорить так и отталкивать от себя Лоренцо хоть каждую неделю, а потом, дня два пожив вместе со своими новыми убеждениями, сам шел за примирением, и примирившись, мог в тот же день возненавидеть Лоренцо снова за любую, даже самую безобидную шутку в свой адрес. Ненавидел Франческо так, что на него и посмотреть бывало страшно: черный от злости, он разве что не искрился, и ходил мрачный, как сама смерть, - казалось, от него даже тянет могильным холодом. В детстве же его ненависть часто выглядела смешно. Он должен был и мог бы стать братом Лоренцо, и стал бы, если бы ненавидел себя самого чуть меньше, или если бы старый Пацци его хоть когда-нибудь хоть сколько-то любил. - Я делаю это, потому что желаю этого для тебя, и всё, - Лоренцо даже сам верил в свои слова, предлагая Франческо Имолу, - Потому что доверяю тебе, и потому что ты мой друг. Неизвестно, в чьей голове мысль о том, что все это только потому, что Джулиано отказался, зародилась первой - в голове подлеца Якопо или у самого Франческо. Как к нему ни подступись - наткнешься на стену выученных предрассудков, чужих предубеждений и поразительной инфантильности. Об этом Лоренцо, однажды выпив изрядно, даже подумывал написать в стихах. Написал бы о том, какой великой личностью был бы Франческо, будь у него личность вообще, написал бы, что невозможно быть настолько самовлюблённым и до такой степени ненавидеть себя, и сжёг бы. Стихами о Франческо и к Франческо он, наверное, мог бы уже не один раз истопить камин, - поэзию Франческо ценил мало, а признания в высокой и постыдной любви прочесть не смог бы ни между строк, ни прямым текстом. - Я не желаю тебе зла, Франческо, я люблю тебя, как брата, как мужчину, - да как хочешь! Я тебе не враг, пойми ты это, - Лоренцо сказал это однажды за столом, естественно, пьяный - настолько, что едва стоял. Слышал Сандро, даже очнувшийся от пьяного сна, наверняка слышал Джулиано, хоть даже и не поднял лица от столешницы, а Франческо, из всех самый трезвый, не услышал. Только пожал плечами и расстегнул пару пуговиц у горла. От выпивки его всегда бросало в жар. - Ещё на площадь выйди и скажи. Пусть все знают, а что? - Сандро это едва выговорил, а потом снова уронил голову на свои руки, и сразу же засопел. Франческо молчал. Об этом Франческо вообще всегда молчал. Ни слова, ни полслова. Сколько бы ни зажимался с Лоренцо по углам в юности, пока никто не видит, сколько бы раз ни развязывал ворот его рубахи, как бы долго ни лежал на его простынях, спрятав лицо в подушку, пока Лоренцо накручивает на палец его волосы где-нибудь на виске. - Лежи и не шевелись. Схожу, разбужу Сандро, пусть тебя рисует, - Лоренцо, наверное, и в самом деле пошел бы. Вскочил с постели, завязал халат на поясе кое-как, не надевая даже рукавов - он точно притащил бы Сандро за подол прямо к себе в постель, если бы Франческо не нашел тогда в себе сил кинуть в него его же подушкой. И подушка, и простыни - вся постель пахла изящными духами Клариче только потому, что сам Лоренцо принес на себе этот тонкий аромат из супружеской спальни. Особенно тяжело для Лоренцо было молчать об этом все то время, что Франческо строил из себя того Пацци, каким видел его и себя Якопо, - задирал нос, кривил уже взрослое свое лицо, как капризный ребенок, при виде любого из Медичи, а само имя Медичи не говорил, а выплевывал. Он был невыносим, его хотелось ударить по лицу посильнее - с тех пор, как из мальчика он превратился в мужчину, это ему даже шло. Ему шло быть слегка побитым и помятым, но наверняка не повешенным - Лоренцо не нашел в себе сил посмотреть на его лицо, когда Франческо ещё висел на стене. Сальвиати же выглядел даже менее мерзко, чем пока был жив. Старый Пацци просто был мертв, как ему и полагалось. Лоренцо мог бы увидеть Франческо в последний раз, когда всем троим перерубили веревки, но сейчас, спустя столько времени, был уверен, что увидел бы вместо Франческо чужой труп с посмертно переломанными ногами и свернутой шеей. Не узнал бы его мертвым, как не узнавал теперь нарисованным на собственной стене. Может, он вовсе не мертв, может, чудом выжил, - эта мысль самая тяжёлая из всех мыслей о Франческо. Тяжёлая, потому что все это фантазии, и потому ещё, что трудно поверить в чью-то смерть, если не было ни похорон, ни могилы. Якопо Пацци не упокоился заслуженно, и новости о том, что его по частям таскают по всему городу, Лоренцо никак не трогали. Он не боялся увидеть вдруг на улице его ногу или руку, пожранную собаками, или даже голову, насаженную на черенок метлы - Лоренцо не смотрел по сторонам потому, что это могла бы оказаться голова Франческо. Свалявшиеся волосы, солома в грязных колтунах, разбитое о землю при падении со стены или растоптанное лицо, высохшие глаза и отрезанные уши - все это существовало только в страхах Лоренцо, но совершенно ясно, что могло бы существовать и на самом деле. Даже если этого не произошло, то сейчас Франческо наверняка догнивает где-то в канаве или на дне какой-нибудь реки, возможно, вместе с каким-нибудь куском Якопо. - Я нарисую еще, если хочешь, - Сандро начал этот разговор сам, без вступления и надлежащей болтовни. - Он мертв, Сандро, оставь его в покое. - Как оставить, если он все ещё висит у тебя в доме. Если кто и должен оставить его в покое, так это ты. Ты уже убил его, зачем тебе его вечный труп на стене? - Ты знаешь, что с ним стало? - Не знаю. - Может, слышал что-то? - Нет. Наверняка пролежал в покойницкой какое-то время. А потом - сам знаешь. - Похоронен с ворами, самоубийцами и прочим сбродом в одной куче за городом. - Может, так. Валяться в покойницкой, конечно, лучше, чем валяться по частям в подворотнях. Но окажись он там, то наверняка остался бы лежать на столе голым или в одном исподнем - дорогую рубаху с него стащили бы сразу, а затем накинули бы на него грязную мешковину от предыдущего мертвеца. Может, даже до общей могилы его не донесли, и кто-нибудь из учеников Леонардо потрошил его, как петуха, уже на следующий день. Теперь, когда все уже сделано, Лоренцо думает, какой падалью сам выглядел в глазах Франческо, когда смотрел на него, ободранного и униженного, сверху вниз, когда смотрел ему в глаза, прекрасно понимая страх, и когда сказал: "Повесить". Так же, наверное, в глазах всех Пацци выглядел его дед. В тот день Франческо увидел перед собой того самого подлого, коварного, кровожадного Медичи, которого так ненавидел его дядя, и в которого сам он за тридцать лет так до конца и не поверил. А может, он и не хотел пощады, и через петлю наконец отделался и от своего дяди, и от Лоренцо, и от себя самого. Всех троих в тот день он ненавидел, наверное, одинаково. Сандро тоже в этом виноват. Он слышал, как Лоренцо объяснялся в любви к Франческо однажды, видел, как Лоренцо бьётся о панцирь давних обид Франческо, как рыба об лёд, и как сам Франческо задыхается в этой своей воображаемой, но крепкой скорлупе собственными заблуждениями и предрассудками. Он художник, он видел. Не мог не видеть. Видел - и не остановил Лоренцо, когда Франческо стоял перед ним на коленях, наконец вырванный из своей раковины. Пытался, но недостаточно. Лоренцо виноват больше всех, это ведь он толкнул Франческо обратно в руки его дяди, он втянул этого ребенка в теле мужчины во взрослые игры в политику. Или же он виноват в том, что вовсе зря считал Франческо ребенком, и стоило бы всегда говорить с ним прямо, не пытаясь избежать ссоры, обиды, ругани. Даже бранящийся, громкий, проклинающий всех и белый от гнева Франческо все равно лучше, чем мертвый. От любых своих чувств он все равно когда-то бы остыл, как всегда бывало, а после смерти уже не согреется. После крупной ссоры, каких он мог устроить хоть до десяти на дню, Франческо можно было крепко обнять, его плечи становились мягче, лицо - светлее, и до следующей перепалки с проклятиями и базарной бранью он бывал даже похож на обычного человека, как будто не таскал за собой все свои обиды, разочарования и травмы. Теперь Лоренцо думал, что, может, за этим Франческо обнимал его перед мессой так долго. Может, пытался передумать, а не просто искал броню. Или думал, что переживет этот день, и хотел прожить его менее несчастным. А может, он желал смерти Лоренцо так сильно, что просто пытался убедиться, что ненавистный Медичи все ещё жив. - Франческо Пацци, я люблю тебя, и ты должен в это поверить. Это возможно, и это так, - это было одно из последних признаний Лоренцо. Заставить Франческо слушать было трудно, как и всегда: он то отворачивался, то закатывал глаза, запрокидывал голову или отмахивался. - Любишь ты Клариче, восхищаешься Лукрецией, хочешь Флоренцию у своих ног, а все остальное - блажь, - Франческо умудрился сказать это, когда Лоренцо лежал у него на груди и целовал его запястье. - И тебя тоже люблю, не веришь - так хоть смирись. Если бы Франческо хоть раз заговорил об этом первым, Лоренцо тоже смирился бы, что бы он ни сказал. Франческо ведь никогда не говорил того, что думал, а в последние свои дни он даже и не думал, что говорил. Если бы у Франческо все же была могила, Лоренцо потратил бы даже последние деньги на богатое надгробие, мраморную статую в полный рост, а на надгробии заказал бы высечь "Здесь упокоился бы великий человек, если бы он не жил , как великий осёл", или что-то в таком духе. Может, иногда приходил бы к этой могиле и кричал бы, что есть сил, мраморному Франческо о том, какой же он был дурак, идиот и скотина. Франческо, конечно, молчал бы - этот бы все выслушал, а не разорался, проклял бы всех и ушел, подняв подолом плаща пыль с полок. Этот стоял бы смирно, пусть и смотрел бы куда-то мимо, - Лоренцо заказал бы его скульптуру в позе гордеца, со вздернутым подбородком и тенью презрения на лице. Такое лицо пришло бы на ум каждому, кто не побрезговал бы вспомнить о Франческо теперь. Но на рисунке Сандро он улыбается, так, как мало кто видел - только уголки рта чуть приподняты, лоб не напряжён, как обычно, и в глазах несвойственное ему умиротворение. Может, если бы Франческо видел этот набросок, то что-то бы о себе понял. Может, узнал бы, что иногда не бывал так несчастен, как привык думать. Может, нашел бы причину и силы попросить не выкидывать его из окна с петлей на шее.