Нашу встречу отменить нельзя

Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, Мы спросили: «Зачем?» — он в ответ: Мол, коридоры кончаются стенкой, А тоннели выводят на свет! Владимир Высоцкий Там встретить готовы меня без большой укоризны Все те, кто был мною любим в завершившейся жизни, Готовы принять и судить не особенно строго Все те, кто меня обогнал на небесных дорогах. Обиды и гнева не будет во взглядах знакомых… И я улыбнусь. И почувствую сердцем: я дома. Мария Семёнова

Осенний парк переливался всеми оттенками жёлтого, красного и коричневого. В пруду плавали толстые сытые утки, ныряли, довольно покрякивали, ловко подхватывали клювами с зеленоватой поверхности воды бросаемые людьми крошки хлеба. Шарапов остановился, чувствуя, как снова заныло в груди. Опустился на скамейку у пруда — пересидеть, пока не утихнет боль. В воскресенье надо будет прийти сюда с Варей. Съесть мороженого — ещё достаточно тепло, и погода стоит прекрасная, — выпить лимонада. Варя будет бросать уткам хлеб, собирать, как на первом их свидании, букеты резных разноцветных листьев, смеяться и говорить, что они будто вернулись в молодость, Володя, ты и выглядишь почти как в двадцать пять, что, не веришь?.. Будто не прошло с их первого свидания двадцать семь лет. Будто не пережил Шарапов два года назад инфаркт. Будто жив Жеглов, и встретятся они вечером дома, в коммуналке на Сретенке… и двадцатипятилетний Шарапов, краснея от тайного стыда — только что ведь вернулся со свидания с Варей, и о ней должен бы думать, а не о том, о чём думает, — осторожно заберётся к Глебу под бок, под одеяло, на узкий диван… шепнёт: «Глебушка, спишь?..», и Жеглов повернётся, и заскрипят пружины, и сухие горячие губы жадно прижмутся к губам… В глазах привычно защипало. Шарапов сморгнул — и услышал, как скрипнули за спиной, за правым плечом, кожаные сапоги, которые Жеглов всегда так старательно начищал, будто собирался смотреться в них вместо зеркала. Снова пришёл, Глебушка. Как случился у меня тогда инфаркт, так ты и приходишь. Видать, грань какую-то размыло… отчасти я уже — с тобой… Почему ты тогда погиб? Ну почему? Когда «Чёрную кошку» ловили, я должен был погибнуть — но ведь выжил же! Так почему не выжил ты — в той проклятой перестрелке, десять лет спустя? Запахло табаком — крепким табаком, который курили они с Глебом в послевоенные годы. Тёплое дыхание коснулось виска. Всё приходишь, Глебушка… скучаешь по мне… как и я… И вдруг — полыхнуло горячей, нестерпимой болью в груди. Не так, как обычно, а — как тогда, два года назад. В ночь инфаркта. В ночь, после которой начал приходить Жеглов. Сегодня снова пришёл… и вот… Шарапов судорожно рванул верхнюю пуговицу пальто. Расстегнуть… вдохнуть воздуха… Глебушка… я же Варю хотел в парк сводить… Хочу к тебе, давно хочу… но пусть бы — с ней — в последний раз… — …Гражданин?.. — незнакомый, взволнованный женский голос. — Гражданин, вам плохо?.. Подвал. Темнота. Узкие — руки развести и коснёшься — стены, низкий потолок. А. Тот подвал это, где он с бандой был. «Чёрная кошка»… наверху, на свету, ждёт Глеб… Бандитов рядом нет. Никого нет. Значит, уже безопасно. Значит, можно выходить. Глеб — наверху… вон она, открытая дверь, яркий дневной свет… Шарапов замешкался. Где-то за спиной слышались голоса — откуда они здесь, в подвале? Бандиты ведь уже должны быть схвачены, один он здесь? Или не подвал это… не подвал, а тоннель… и можно вперёд пойти — к Глебу, — а можно… Варя. Там, сзади, Варя. Её фотокарточка?.. Та, которую Глеб прикрепил на дверь кладовки, показывая, где ему, Шарапову, можно спрятаться?.. Нет, не фотокарточка, там настоящая Варя, живая… Сзади… А что Варя, внезапно подумалось Шарапову. Что она, не справится? Только что в парк не успели сходить. А так — всё у неё хорошо будет. А Глеб — ждёт… впереди… Он шагнул к свету, к дверному проёму. Шаг, ещё один. Шагалось легко, и словно исчезал с каждым шагом десяток прожитых лет, — но мешали двигаться голоса. Один особенно — мужской, сухой, резковатый, привыкший отдавать приказы… Профессор, откуда-то понял Шарапов. Профессор это. Это из-за него мне труднее к Глебу выйти. Нет уж, врёшь… хоть и профессор ты, а не удержишь… Где не удержишь?.. От чего?.. — Глебушка… — голоса почти не было, и губы не слушались, но из двери, откуда лился холодный ясный свет первого зимнего дня, донёсся знакомый хриплый голос — спокойный, уверенный: — Давай, Володя, выходи. Нечего в темноте мешкать. Стало легче, и Шарапов бросился бегом, спотыкаясь, вылетел на свет, зажмурил на секунду отвыкшие глаза, открыл — и увидел Жеглова. Тот шагнул навстречу, схватил в объятия — крепкие, как раньше, ощутимые, вот-вот сладко хрустнут от этих объятий кости… А голоса всё слышались. Говорил неразборчиво профессор, попискивало что-то — вроде, какой-то аппарат… — Глебушка, — выдохнул Шарапов в ухо Жеглову. — Глебушка, не отпускай… слышишь, не отпускай… родной, любимый… Редко они друг другу ласковые слова при жизни говорили. А сейчас вдруг захотелось сказать — и очень страшно было, что разожмёт объятия Жеглов и сделает что-то безымянный профессор… что-то, после чего не встретятся они с Глебом ещё очень долго, а он не может, не хочет больше терпеть, нет у него сил… Жеглов вроде как секунду промедлил. Решал, как правильно, а как — нет. И смутно чувствовал Шарапов, что правильнее будет Глебу его отпустить, и — не хотел, чтобы тот поступил правильно. Но — не всегда поступал правильно Глеб Жеглов. Точнее, сам он всегда решал, как правильно, а как — нет. — Не отпущу, — Жеглов почти прорычал эти слова волком, и сжал Шарапова в объятиях сильнее, и хрустнули кости — непонятно, у кого из них двоих, и на секунду почему-то стало страшно; испугался Шарапов и действий Жеглова, и собственного решения, собственной просьбы. — Не отпущу, хватит, заждался… мой… И — на грани слышимости — запищал аппарат на одной ноте, страшным, последним сигналом беды. Стих — и голос профессора устало сказал: — 23:02. Аня, фиксируйте. Аня, подумал Шарапов. В банде, в «Чёрной кошке», тоже была Аня — любовница Фокса. А это — другая Аня… совсем другая… Но голосов больше не было. Ни Ани, ни профессора, ни остальных. Остались только они с Глебом — и ясный морозный день, и нетронутый снег под ногами, на котором их сапоги не оставляли следов. И, приподняв голову с плеча Жеглова, Шарапов увидел, что нет больше и подвала — или тоннеля, или что оно было. Нет больше дороги назад. Стояли они с Глебом на снегу, и падали на них сверху редкие снежинки. И наконец всё стало ясно — и про тоннель, и про профессора, и про аппарат. Перед профессором даже захотелось извиниться. Старался ведь человек, старался как мог. Но — даже профессор ничего не смог сделать против Глеба Жеглова. И откуда же ему было знать, как устал его пациент жить без того, кого больше всех любил? Больше всех. Варя… перед ней тоже бы извиниться… — Володя, — ладонь Жеглова легла Шарапову на щёку; тогда, после поимки «Чёрной кошки», тоже хотел по щеке погладить, но — при всех не решился… — Володя, успокойся. Всё с Варварой твоей хорошо будет. — Тебе почём знать, — не удержался Шарапов, и сразу легко сделалось на душе — снова препирались они с Глебом, и снова были молоды, и стыдиться теперь было некого и нечего… — Знаю. И ты знаешь. С тобой бы генеральшей стала, — Жеглов усмехнулся углом рта, как умел только он, — и без тебя станет. И проживёт ещё долго, внуков успеет вырастить. Шарапов моргнул, и мелькнули перед ним на секунду — если только были здесь вообще секунды — картинки. Будто кто-то колёсико в калейдоскопе крутанул или диафильм на ускоренной перемотке: Варя, всё ещё моложавая и красивая, в чёрном пальто и берете… и — статный седой генерал, тоже недавно овдовел он, теперь пришёл соболезнования выразить… Снова тот же генерал. С букетом ромашек, Варя их всегда любила. Говорит: Варвара Александровна, вы, как и я, одни остались… так может… — Убедился? — ласково и чуть насмешливо спросил Жеглов, и калейдоскоп или диафильм исчез. — Всё, хватит, Володя. Не надо за ней подсматривать, как я за тобой подсматривал. Когда отсюда слишком часто следишь, за собой тянешь. — Ты и утянул, — мягко сказал Шарапов. Редкие снежинки продолжали падать с неба, но Глеб был тёплым. Родным. Настоящим. Глеб наконец-то был рядом. — Утянул, — так же мягко согласился Жеглов. — Прости. — Да чего уж теперь, — Шарапов вдохнул морозного воздуха, вдохнул дыхание Жеглова — и снова почувствовал лёгкость. — Сам ведь хотел. Стало совсем легко. Варя справится. Даже полюбить ещё раз сможет. И прожили они вместе не так уж мало… и — не сказать ведь что плохо жили… И — он наконец с Глебом. Встретились. Встретились — там, где и должны были. Место встречи изменить нельзя. Долго же Глеб его здесь ждал… — Тебя поцеловать можно? — спросил Шарапов, и голос сорвался. — Здесь — можно? — Можно. Иди сюда. Жеглов положил ему руку на затылок, и губы у него были всё те же — сухие, горячие, обветренные, и даже дыхание отдавало табаком. И было легко и радостно. И тепло, несмотря на мороз. — А Эра Милосердия так и не наступила, — сказал Шарапов, и к радости примешалась лёгкая тень грусти. — Прав ты оказался, Глеб. А мы с Михал Михалычем — нет. — Да, — ответил Жеглов, и видно было: тоже не рад он, что оказался прав. Долго грустить не хотелось, и поэтому они ещё раз поцеловались. Тёплые губы, холодный воздух; растворившиеся в безвременьи секунды. — И что? — тихо спросил Шарапов. — Куда теперь? — Куда? — Жеглов, казалось, удивился. — В комнату нашу в коммуналке, куда ж ещё. Михал Михалыч картошки с луком сварил, пойдём давай, пока не остыло. Он ведь дольше меня ждал, а, Шарапов?.. Они засмеялись — вместе. И пошли по снегу, не оставляя следов.