Там, где миру конец, Стоит крепость Осовец, Там страшнейшие болота, Немцам лезть в них неохота. (Из песни защитников крепости)
Вы когда-нибудь обращали внимание сколько прекрасного вокруг? Например, ясное небо, зелень травы, прозрачность воды, чистота воздуха, красота леса или пение птиц. Вряд ли. Ныне, в новом тысячелетии, человечество уже не то. Поколения сменяют друг друга, будто на конвейере. Сыновья приходят на место отцов, многое забывается и утопает в веках. Истории о настоящих героях, тех, кто ценой собственной жизни защищал нашу землю, нашу Родину-мать, — всё похоронено под толстыми временными насыпями. Если быть до конца честным, то большинство записей о тех страшных битвах 1915 года были уничтожены во Вторую мировую войну и большинство свидетелей тех сражений, которые были вынуждены бежать за границу после Октябрьской революции 1917 года, расстреляны, попав под сталинские репрессии, или же погибли во время боевых операций в период с 1939 по 1945 года. В школьных учебниках истории пишут слишком поверхностную информацию, а журналисты, писатели, людская молва уж больно сильно любят причислять русским солдатам сверхъестественного. Но на самом же деле ничего фантастического не происходило. Они были простыми солдатами, сынами Отечества, что поклялись служить царю и империи. Сражаться до последнего вздоха с погаными прусскими мразями. Они были всего лишь людьми из крови и плоти, но обладали несгибаемой силой духа и отвагой!***
Лето 1915 года
Я родился на рубеже двух веков в маленьком городке Белостоке, что в северо-восточной части польской губернии. Матушка моя — панна, бежавшая от батьки своего, дабы посвятить себя медицине, в частности, врачеванию. Отец же мой был русским офицером, как я позже мог знавать, носил он чин поручика и служил в крепости Осовец, что находилась в пятидесяти километрах от Белостока. Деда, пана, я никогда не видел, да матушка и не рассказывала ничего, а я и не спрашивал. Родители отца, по его рассказам, жили в деревеньке, название коей я, в силу тогдашнего возраста, не мог выговорить, но помнил, что это где-то под Псковом. Насколько я знаю, матушка с отцом познакомились в крепости, когда она вместе с сёстрами милосердия Красного креста доставляли продовольствие и перевязочные материалы. По её словам, то была любовь с первого взгляда, что бы это не означало, но эти рассказы я находил весьма забавными. Так как мы с матушкой жили в городе, а отец находился в крепости, дома у нас бывал он не часто. Иногда месяцами я не видел его и забывал черты лица, а когда он всё же приходил — не узнавал. Став постарше, я с нетерпением ждал его, точно третьего пришествия Христа. Всякий раз, когда отец открывал скрипучую дверцу деревянной калитки, я с криками «Батька вернулся!» нёсся ему навстречу, повисал на шее. Я помню, как от его гимнастёрки пахло табаком и потом, кудрявые русые волосы выбивались из-под фуражки, а усы больно кололись, когда он целовал меня в щёки. Матушка же всегда встречала его на крыльце, широко распахнув объятия и улыбаясь, а у самой слёзы катились по лицу. Он проводил с нами всего два дня и две ночи, а после с рассветом уходил обратно в крепость. Мы же вновь возвращались к жизни без него, ожидая следующего прихода… Но однажды не дождались. То был сентябрь 1914 года. Пруссы отчаянно штурмовали крепость, но их попытку захватить Осовец подавил огонь русской артиллерии. Через несколько дней после завершения атаки нам пришла похоронка. Отца смертельно ранили во время обстрела. Он умер мгновенно. Также там сообщалось, что похоронен он в братской могиле вместе с другими погибшими. После этого письма матушка моя больше не улыбалась и не разговаривала, а только тихо плакала, сидя в Красном углу. Так прошла зима. Мой день рождения случался в июне месяце, а в тот год я считался дееспособным уже как два лета. Война была в самом разгаре. По всем фронтам царская армия несла неимоверные потери. Дела у наших обстояли не лучшим образом так же, как и у союзников. Армии Франции и Британии сдавали города и крепости одну за другой, а человеческим жертвам не было ни конца ни края. Но Осовец держался! С минувшей осени меня одолевало дикое, до боли жгучее желание отомстить за отца… и за мать. Матушка моя вскоре после Рождества Христова слегла и в начале первого месяца весны померла. Конечно, можно винить во всём суровую зиму, но я-то знал, что зачахла она из-за смерти батьки моего. А в этом повинны лишь ландверы. Да, намного проще проклинать врагов, это помогает чувствовать, что ты ещё жив. Месть, подпитывающаяся ненавистью, — самая страшная вещь на свете. Прощение есть отпущение, а ненависть — прямая дорога в ад. Но в то же время ненависть придаёт нечеловеческую силу тому, кто слаб телом, но не духом. Перед смертью матушка наказала мне ехать к деду с бабкой в Псковскую губернию. Я дал обещание. Нашёл тайничок, что сберегала мне матушка, где деньги лежали, даже вещи собрал. Билет на поезд купил, доехал до Петрограда. Но всю дорогу одолевало меня поганое чувство внутри, будто я сбегаю, как крыса последняя с поля боя. Вот они, солдаты наши, там в Осовце защищают Родину, отдают долг царю, не щадя животов своих. А я? А я что делаю? Бегу сам, не знам куды, к кому. Не за это отец мой умирал, чтоб сын псом трусливым слыл. В Петрограде я сразу же направился в военный штаб с просьбой причислить меня к пехотному полку и отправить на фронт. На что толстый, лысый капитан с густыми усами лишь недоверчиво вздёрнул бровью и сказал, что юнцам, вроде меня, не место на фронте. Я же в ответ на его ехидство лишь понимающе улыбнулся и из-за пазухи достал свою паспортную книжку, подтверждающую, что возрастом я уж как два года годен. Капитан долго всматривался в мою паспортную книжку, изредка бросая оценивающий взгляд на мою физиономию, потом захлопнул паспорт и отдал мне. Что-то записал в своём толстенном журнале, подозвал какого-то паренька с виду не старше моего, нашептал ему распоряжений и отправил куда-то. Я же стоял перед этим штабным офицером, чувствуя себя точно картина в Эрмитаже. Он рассматривал меня и о чём-то размышлял, а я смотрел на него и думал о том, как бы скорее принять присягу царю-батюшке и отправиться Родину защищать. Вскоре вернулся тот на посылках, что-то прошептал капитану и снова убежал. — Что ж, молодчик, — начал капитан, поправляя толстыми пальцами густые усы. — Время сейчас такое, что каждый солдатик на счету. Пруссаки, гады эти, со всех сторон ползут, вот точно тараканы. — Ваше благородие, я готов. Куда отправите. Вот хоть сейчас же, сию минуту, я готов… — Ишь прыткий какой, горячий. Чай не казачок? — переспросил он, видимо, забыл, что написано в паспортной книжке. — Не, не казак я. Матушка полька была, померла недавно. Батька — русский, тоже погиб. Полукровка я, выходит. Из Белостока родом, — объяснил я. Капитан настойчиво продолжал пилить меня взглядом. Лишь после упоминания Белостока он снял фуражку и рукавом гимнастёрки вытер вспотевший лоб. — Близ Осовца, значит, родился, — пробубнил он себе под нос. — Эй, Никола, прыть сюды, — снова подбежал тот молодчик-посыльный и наклонился к капитану, дабы лучше расслышать его. — Припиши-ка новобранца к 13 роте 226-го пехотного Землянского полка.***
Обратно в Белосток я прибыл вместе с грузовым поездом, хоть времени это заняло и больше. Слишком длительные остановки для разгрузки он делал в Бресте и Гродно. Но всё это время, пока был в пути, думал лишь о том, что ждёт меня вскоре, когда попаду я на фронт. Отчасти ожидания эти казались мне в некой мере героическими, а временами становилось боязно. Что же будет со мной на самом деле, я и представить не мог. Когда знаешь, чего страшиться, страшно вдвойне! Насколько близка линия фронта да и сама смерть, я осознал лишь тогда, когда на одной из маленьких станций в сотни километрах от Белостока увидел санитарный поезд Красного креста. Он до отказа был нагружен ранеными бойцами. Их было такое множество, что не счесть, всяких разных, начиная с тех, у кого были перебинтованы головы и конечности, заканчивая теми, кто едва мог шевелиться или вообще подавать признаки жизни. Все эти бедолаги протяжно стонали, взмаливались и жалобно выли от боли и от ужаса, что они повидали на фронте. Я, точно приворожённый, глазел на них через маленькое оконце в небольшом пассажирском отсеке, что выделили мне и ещё семерым солдатам, направленным в крепость по долгу службы. — Мда, — послышался голос справа от меня и тут же разразился хриплым кашлем. — Счастливчики, обратно на Родину везут их. — От чего это они счастливчики-то? — холодно ответил я, поворачиваясь. Рядом со мной на деревянной лавке сидел молодчик лет двадцати от роду. Долговязый, щуплый, даже лицо сероватого цвета, никак хворной. — Вон израненные все. Кто меньше, кто больше. — А с тохго-то они счастливчики, шо войны боле не увидят, токмо дома будут скоро. А нам ещё предстоит всё это узреть, — сказал он и снова закашлялся. Я больше ничего не ответил, лишь пересел подальше от этого чахоточного. От Белостока до крепости добраться можно было только в конном обозе по узкой тропе, проходящей через лес. По-другому никак. Кругом заболоченные долины, озёра да реки. Ни обойти, ни перейти вброд. Вот немцы-то и насели на Осовец: уж больно лакомый кусок для псов этих. Крепость — ничто иное как единственная преграда на пути к важнейшему транспортному узлу, проходящему через Белосток. Прямой путь в матушку-Россию. Обоз высадил нас у форта №2, прозванным Заречным, что защищал подступы к мостам через реку Бобр. На входе в форт стояло двое караульных с перекинутыми через плечо винтовками. Мы подошли ближе. Я и подумать ни о чём не успел, как эти бойцы уже целились в нас. — Кто такие будете? Лазутчики вражьи? — громко проговорил один из них. — «Ну всё, — подумал я. — Не хватало ещё быть убитым своими же». За моей спиной снова послышался надрывный кашель. Вперёд вышел тот самый чахоточный. С минуту покопался в своей сумке через плечо, достал бумагу и протянул караульному. Тот быстро прочёл и отдал бумагу обратно чахоточному. — Вы, значит, младший унтер-офицер Савельев с новобранцами?! — то ли переспросил, то ли сам себе повторил караульный. — Так точно! — отчеканил чахоточный. — Позвольте встретиться с комендантом крепости, его благородием Николай Александровичем?! Уже внутри крепости меня и этих шестерых молодцов проводили в казарму 13-й роты. Оказавшийся младшим унтер-офицером чахоточный довёл нас до нужного расположения, сказал, что дальше нам всё объяснит командир, и спешно убежал, чёрт его знает куда. Командир роты, к коей я был приписан, подпоручик Владимир Котлинский, оказался славным малым. К двадцати одному году от роду он уже с отличием окончил Военно-топографическое училище, и в будущем ему пророчили блестящую карьеру в армии царя. В крепости служил с начала войны и пока был на хорошем счету у высшего офицерского состава. По приказу Котлинского нас проводили в казематы, где выдали обмундирование, оружие и паёк. Потом всю ночь мы, как новобранцы, слушали наставления подпоручика, не сомкнув и глаза. Некогда спать, война всё-таки! К восходу солнца я уже понял, как пользоваться ручной гранатой и как вести себя в случае захвата немцами крепости. Главный принцип был таков: «Лучше смерть, нежели плен!» Пользоваться винтовкой я уже умел. Первый день в Осовце прошёл для меня в странном смятении. Я ожидал чего-то, хотя сам не мог понять, чего именно. Мне хотелось скорее ринуться в бой, чтоб бить проклятых пруссаков, но на удивление было затишье. Я знал, что в каких-то ста шагах от первой линии наших окопов находится передовая германцев, но они, как назло, затаились. Я был подавлен и возбуждён одновременно. И ничего не мог с собой поделать. Добровольно вызвался в караул к Заречному форту. Вместе со мной поставили чахоточного Савельева, который, не прекращая, дохал, и более опытного, чем я, рядового Громова. Обстрел начался около полуночи. Стреляли на Сосненской позиции. Видимо, под покровом темноты германцы хотели получить преимущество неожиданности. Продолжался обстрел не более часа, потом всё стихло. Следующий огонь раздался ровно в девять утра. Ни дать ни взять, минута в минуту. Под оглушительным грохотом снарядов и свистом пуль я впал в ступор, прижался к стенке окопа и не шевелился, лишь вздрагивал, когда неподалёку разрывался очередной снаряд. В руки взял себя после того, как Савельев по роже мне съездил кулаком. Немцы буквально колошматили крепость одной из своих «Берт»*, которых осталось у них в количестве двух штук. Видимо, снова решили задействовать своё дьявольское оружие. Не жалея снарядов, бомбили «чемоданами»* саму крепость, окопы перед ней, усеивали ими окружающие болота. Пространство перед болотами, где расположилась передовая позиция, снаряды время от времени попадали то в один, то в другой окоп. Из них выползали засыпанные землёй солдаты, вытаскивали стонущих товарищей, кому повезло меньше. С наступлением сумерек «чемоданный» обстрел прекратился. Только лишь где-то издали слышались нечастые прострелы из пулемётов. Ночь была единственным временем для передышки от боевых действий, но в крепости никто не отдыхал. Вместе с сапёрной ротой солдаты пехоты работали над восстановлением разрушенных укреплений и земляных убежищ. Также пользовались темнотой и санитарные отряды, чтобы под покровом темноты выйти на передовую, забрать раненых и тела погибших, дабы потом придать их земле. Гарнизон Осовца же состоял всего из двух пехотных полков: 225-го Ливенского и 226-го Землянского. Два ополченских батальона, два артиллерийских батальона, имевших при себе около 70 орудий среднего калибра, сапёры и те, кто обеспечивал крепость: санитары, повара и командование крепости в лице коменданта генерал-майора Бржозовского Николая Александровича и ещё нескольких старших офицеров. Следующим утром, около пяти часов, нашу 13-ю роту отправили в окопы на Зареченскую позицию для её усиления. Едва мы успели улечься, как начался беспрерывный прострел с германской стороны. Два пулемётчика, находившихся с нами, стреляли в ответ. Бомбёжка «чемоданами» началась после полудня. Повсюду стоял страшный грохот, закладывало уши. Немцы снова бомбили Осовец. Вид крепости был воистину страшен. Она вся была окутана дымом, сквозь который то в одном, то в другом месте вырывались огромные огненные языки. От взрывов снарядов столпы земли, воды и целые деревья летели вверх. Всё дрожало. Казалось, что ничего и никто не сможет выдержать такое. Внезапно грохот прекратился и из клубов чёрного дыма показались германцы, шедшие на штурм крепости. Немудрено, что их основной целью являлось снять нас с Зареченской позиции и пробиться к главному форту. Две роты наших, что находились в окопах, ринулись в атаку, а из крепости по германцам ударила артиллерия. Как оказалось, немцы слабы в ближнем бою и несколько часов спустя вынуждены были отступить. Дождавшись темноты, мы вновь принялись укреплять позиции, восстанавливать проволочные ограждения и разнесённые блиндажи. Телефонная связь, которая держала нас с командованием крепости, была прервана, и потребовалось достаточно много времени, чтоб её наладить. Уставшие, измождённые, голодные, мы всеми силами трудились, дабы успеть к рассвету, работали группами, разбившись по участкам. На одного сапёрного бойца приходилось пятнадцать пехотных солдат. Отдыхать старались по очереди. Сначала одна группа, потом другая. Несмотря на то, что стоял июль, ночи были холодными. А болотистая местность только добавляла влажности природе. Без шинели, да в окопе спать было довольно зябко. Многие подцепили хворь и кашляли так, что едва грудь не рвалась. Ещё и живность противная земляная донимала. Но все храбрились. Нельзя! Ни в коем случае нельзя сдавать крепость германцу! Ночь прошла спокойно. Утром мы, как обычно, залегли в окопах в ожидании бомбёжки… но ничего не происходило. Мы продолжали настороженно выжидать. Первые артиллерийские прострелы с германской стороны послышались лишь ближе к одиннадцати утра и продолжались до темноты. Немцы пустили в ход пушки, тяжёлые и средние, все, какие были. Но не своих «фрау». Недоумению с нашей стороны не было предела. Чай, привыкли уже, что немчура бомбит нас ежедневно. Так продолжалось в течение трёх дней. Это было затишье перед бурей! Как-то ночью, стоя в карауле вместе с одним бойцом, разговорился с ним. — Меня Мишкой Прохоровым звать, — сказал он, перевешивая винтовку с одного плеча на другое. — А тя как величать? — Колесников Алексей я. — Ну, будем знакомы, Алексей, — Мишка протянул мне самокрутку, так сказать, за знакомство, на что я вежливо помотал головой. — Ну, как хочешь. Откуда будешь? — Из Белостока, — ответил я. — А ты? — Я из Гродно буду. Здесь торчу с прошлого августа. Столько повидал уже. А немчуре этой ни конца ни краю нет. Вот сейчас только затихли, а до этого ежедневно всё колошматили по нам. Я предположил, что вдруг у немцев снаряды закончились или они попросту решили экономить на нас, всё равно бьют впустую, крепости-то им не видать, на что он мне рассказал. — В феврале дело было. Поймали, значит, вражьего лазутчика, переодетого в гражданку, привели его к штабс-капитану Михаилу Степановичу, говорим, мол, лазутчик германский. А лазутчик-то как давай по-русски болтать, так все рты-то пооткрывали. — Прохоров закурил очередную самокрутку и продолжил. — Так вот, говорит, прислало его командование ихнее к нам с выгодным для обеих сторон предложением. А Михаил Степанович и спрашивает, что это за предложение такое. А тот, мол, крепость продайте нам. Мы тут подсчитали, что на бомбёжку вашей крепости у нас уйдёт снарядов на полмиллиона марок. Проще деньги нам отдать и снаряды сохранить. А нам важно жизни сберечь. Сдавайтесь на милость кайзера их, Вильгельма, говорит. Всё равно через 48 часов крепость перестанет существовать. От рассказа Мишки у меня по спине пробежал жар. Как это так, продать крепость? Мы, что, на рынке, что ли? В игрушки тут играем? Вот же ж отродье чужеземное. От злости я со скрипом стиснул зубы и сжал кулаки до побеления костяшек. Ну, не может быть, что батька-комендант так просто Родину сдаст неприятелю. — А дальше что? — Что дальше? А дальше отец наш, Николай Саныч, ответил ему, что останьтесь-ка в крепости голубчик, если через 48 часов крепость устоит, то я вас повешу. Ежели нет, то будьте так любезны, штабс-капитан, повесьте меня. А денег мы не возьмём! И что ты думаешь? Через два дня шпийона германского-то вздёрнули. Во потеха-то была. Мишка разразился хохотом. А у меня самого внутри разлилось приятное тепло, не то гордость за наших офицеров, не то взыгравший с новой силой боевой дух. В шесть утра нас с Мишкой сменили в карауле бойцы 8-й роты, сказав, что командир наш, его благородие подпоручик Котлинский, срочно собирает весь личный состав в окопах перед Заречным фортом. Придя на место, обнаружили, что все уже собрались, мы были последними. Котлинский стоял в центре и внимательно оглядывал бойцов, словно хотел лицо каждого оставить в своей памяти. — Что-т стряслось вашбродье? — высказался кто-то из солдат. — Стряслось, братцы, — заговорил подпоручик. — Комендант приказ отдал, всем в гарнизоне в срочном порядке получить в казематах маски. — Эт что за маски такие? Не-то карнавал намечается, — пошутил кто-то из вояк. И весь личный состав разразился смехом. Только Котлинский один не смеялся, стоял бледный, как смерть, и слова подбирал. — Нет, братцы. Не карнавал это вовсе. В последнее время немцы противников своих газом травить стали… — Эт каким таким газком-то травят, а, ваше благородие? — Не знаю я, что это за газ такой. Только знаю, что смертельная эта штука, а маски присланы Красным крестом, как единственное средство защиты, — сказал Котлинский. — Поэтому получить всем без исключения, и беречь, как зеницу ока. Через час у каждого уже была так называемая маска. Правда, мало кто всерьёз их воспринял, посему и испортили в первую же минуту. Я повертел свою в руках, внимательно рассматривая. Ничего особенного. Обычный компресс из пяти-шести слоёв марли, простроченный по краям и снабжённый двумя парами тесёмок, чтобы закрепить на лице. Карман против рта и носа, судя по приложенной инструкции с рисунком, сюда вставляют корпия**. В придачу к этому «чуду» пузырёк с раствором гипосульфита, коем надо промачивать маску. Мда, так себе защита, сомнительная. Как-то я слыхивал, что разведчики крепостные, следящие за германской передовой, ещё с начала июня заметили, что немцы усиленно роют окопы, довольно-таки глубокие. Только вот зачем, понять не могли. Ишь только и правда газ в Осовец пустят. Надеюсь, спасёт маска эта. Другой-то защиты всё равно нет. Поэтому свою я припрятал подальше, чтоб, в случае чего, целёхонькая была. Подальше положишь, поближе возьмёшь! Ровно в полночь наша рота, как обычно, снялась с Соснеской позиции, построилась в колонну и побрела в сторону Заречного форта. Мы хоть и были усталые, но многие из нас всё равно заметно повеселели в предвкушении скорого отдыха. Следом за нами маршировали бойцы сапёрной роты, которые тащили на своих плечах кирки, лопаты, топоры, пилы, мотки проволоки. Эх, бедолаги… Слышались негромкие шутки, сопровождаемые сдержанным смехом. Отдохнуть нам так и не удалось. Разведчики 12-й роты донесли в крепость, что германцы нападение готовят, что всем быть в боевой готовности на позициях. Мы всю ночь пролежали в окопах, ожидая, когда же немчура начнёт обстрел, ждали, что снова применят своих любимых фрау «Берт». Но кругом было мертвецки тихо. И такая тишина пугала ничуть не меньше, а то и больше, нежели близкие разрывные снаряды. Подпоручик Котлинский, лёжа на бруствере, наблюдал в свой походный бинокль за позициями врага. Ветер, дующий со стороны немцев, доносил звуки движения и непонятной, лающей речи. — Что они говорят? — спросил я солдата справа от меня. — Да чёрт их разберёт, что они там болтают на своём собачьем языке, псы поганые. Видать, сегодня снова собираются устроить нам проверку на прочность, — проговорил он и глянул на часы. — Ровно четыре часа уже. Утро 24-го июля было холодным, туманным и сырым. Мы ждали бомбёжки, когда же откроют пулемётный и оружейный огонь, что из тумана появятся ландверы, чего угодно, только не того, что случилось на самом деле… Сквозь похоронную тишину, где-то в недрах тумана, мы услышали непривычный звук. Не то свист, не то шипение, будто немцы одновременно пустили тысячи змей. Полетел густой тёмно-зелёный туман, стеной накрывая весь фронт, в высоту не менее десятка метров. Туман окутывал своими объятиями всё, что попадалось на его пути. Наши позиции он накрыл примерно через десять минут, но буквально за мгновение до этого командир наш, Котлинский, завопил срывающимся голосом. — Надеть маски! Живо всем надеть маски! Свою я быстро достал из-за пазухи, смочил раствором из пузырька и натянул на морду. Когда туман настиг нас, горло будто окатило жидким огнём. В носу и глазах защипало. Спёрло дыхание, из груди вырвался кашель. На языке чувствовался привкус железа. Теперь всё стало ясно — газовая атака! Большую часть солдат в окопах рвало. Те, у кого не оказалось масок, наспех скручивали из портков повязки, смачивая водой, наматывали на лицо. Кто-то уже задыхался и кашлял кровью, отхаркивая кровавые комочки себе в руки. Я попытался оглядеться, но едва мог разлепить слезящиеся глаза. С трудом преодолевая резь, я всё же различил, что рядом со мной не было никакого движения. Мои товарищи лежали, припав к земле, и не шевелились. Кто-то ещё бился в агонии, хрипел, хватая ртом отравленный воздух. С окровавленными лицами, захлёбываясь собственной кровью, они один за другим испускали дух. Я понял, что и меня ждёт такая же мучительная смерть — это лишь вопрос времени. Нужно было выбираться отсюда. Я разглядел, как в нескольких шагах от меня, закрыв лицо руками и харкая кровью, в конвульсиях бился солдат. Переползая через трупы своих товарищей, я поспешил к нему. Но, когда подобрался, солдат уже затих. Я снял с его головы фуражку и положил ему на лицо. Чуть поодаль человек пять солдат в масках припали к стенкам окопа, крепко прижимая руками к лицу повязки. Фух, хоть кто-то в живых остался! Я пополз к ним. Туман шёл дальше, а в окоп скатывались трупы солдат нашей 13-й роты, что были на брустверах. Кашель всё никак не прекращался, а глаза, казалось, вот-вот разъест отрава. В тумане этом непонятно было, кто мёртв, а кто жив. Добравшись до товарищей, я хотел спросить, есть ли ещё живые, но мой голос внезапно превратился в режущий ухо хрип. Видимо, им взгляда хватило моего. Один из бойцов пальцем указал на бруствер, где был наш командир. Котлинский с перемотанным лицом пытался подняться на трясущихся ногах… И ведь поднялся же. От посыльного с Сосненской позиции по телефонной связи мы получили донесение от командира 14-й роты Чоглокова, что 9-я, 10-я и 11-я роты все погибли на передовой, а немцы активно занимают наши позиции, двигаясь в сторону крепости. Комендант приказывает нам любой ценой отвоевать обратно занятые позиции, соединившись на подступах с 8-й ротой. — Рота, подъём! — прохрипел Котлинский, сотрясаясь от душераздирающего кашля. — В штыковую! Он пошёл вперёд. И тут я разглядел, как из окопа в гибельный туман вылезают все, кто ещё уцелел. Я выполз следом. Ноги, будто ватные, ни черта не держали на земле. Я мог бы упасть и ждать смерти. И, думаю, не только я… Всем нам очень хотелось жить, но в то же время мы были готовы умереть. Вперёд! Плечом к плечу! За веру! За царя! За Отечество! Шатаясь, мы двинулись в сторону Сосненской позиции. В тумане слышалось, как летят и разрываются артиллерийские снаряды, видимо, начинённые той же дрянью. Но мы продолжали идти. Вся зелень в районе действия газа была уничтожена. Листья на деревьях пожелтели, свернулись и опали. Трава почернела и безжизненно легла на землю. Вода была отравлена и стала зелёной. Создавалось впечатление, что солнце больше не появится, что наступил конец света. На подступах к Сосненской позиции единственная дорога простреливалась немцами. Но мы упорно продвигались на штурм. С каждой минутой дышать становилось всё невозможнее. Во рту появился привкус крови, которую приходилось сплёвывать прямо в марлю. Миновав северный гласис, мы увидели, что немцы уже заняли линии наших окопов, а от трёх рот не осталось ничего. Всё кругом было усеяно мёртвыми солдатами, отчего становилось так жутко, что мочи нет. Вот же мрази проклятые. Столько времени бомбили Осовец, а подступить так и не смогли. В отчаянии на гнусный шаг пошли, суки! Дорожку из трупов себе выложить решили к крепости. Что ж за сволочи-то такие?! Не люди это, а твари, самые настоящие. И не божьи, а дьявольские. Я видел, как один солдат, отравленный и искалеченный, держа окровавленной культёй свою же оторванную ногу, голосил истерически. — Прощай, моя ноженька… Прощай, родимая… Кто-то из наших пристрелил бедолагу, пока стадия возбуждения болевого шока не прошла. Соединившись по пути с 8-й ротой, вернее, тем, что от неё осталось. Под градом пуль и разрывающихся шрапнелей мы продвигались всё быстрее к Сосненской позиции. Измученные, отравленные, озлобленные, мы шли, будто один человек, с единственной мыслью: погибнуть, но отомстить подлым отравителям. Каждый знал, что уже нежилец. Всего около сотни бойцов. Ротный впереди, даже без оружия, всего лишь с полевым биноклем в руках, но шёл быстрее всех. Ротный-то наш не стал лезть на немцев слепо. Сначала огляделся, нашёл слабину в обороне, затем только повёл людей. Нам оставалось перейти один холм, и вот она… смерть! На позиции было столько трупов, точно ковёр мертвецов. Немцы без единого выстрела уничтожили три роты наших солдат. Выродки! И ведь не просто потравили, а ещё и поиздевались. На теле одного русского бойца и места живого не было от колотых ран, у другого голова почти полностью отделена от тела. Кто-то из солдат со злостью процедил. — Уж, на что медведь зверь страшный, и тот мертвецов не трогает, а эти мрази хуже зверей… Дай только дорваться… И дорвались же. С хрипами «Ура!» все ринулись в бой. В груди нестерпимо болело, кашель раздирал лёгкие, во рту скопилась кровь, от которой вся марля пропиталась и липла к лицу, но останавливаться не было ни малейшего желания. Два пулемётчика, оставив холм, тут же кинулись к уцелевшим «Максимам», зарядили ленты и открыли огонь по врагу. Я шёл в первой линии, прикрывая командира. В глазах всё сливалось. Думал лишь о том, чтобы никого из своих не зацепить нечаянно. Мелькали фигуры. Те, что тёмные, в тёмной форме, немцы. Ручка затвора вверх и на себя. Выстрел. Упал германец. Так-с, кто следующий на очереди?! Били немцев, кто чем, кто сапёрными лопатами, кто штыками, кто стрелял из винтовки. И враг дрогнул. Повернул назад и побежал… Слышалось только паническое. — Toten! Tot angriff! Zuruck, zuruck! *** Помню, когда маленький был, отец частенько пугал меня рассказами о покойниках и кладбищах. Пугал, а сам смеялся и наказывал, мол, Алёшка, живых бояться нужно. Мёртвым-то всё равно, они ж на то и мёртвые, а у живых всегда цель есть. Отчасти прав он был, батька-то мой, живых надо бояться… Живых мертвецов! Ибо смерть это не повод отказаться от атаки!***
Крепость Осовец так и не была взята немцами. Русские отбили свои позиции и отбросили врага назад. Контратака остатков 13-й и 8-й роты вошла в историю, как «Атака мертвецов». Подпоручик Владимир Котлинский был смертельно ранен в бок разрывной пулей отступающих немцев, но успел передать командование подпоручику сапёрной роты Владиславу Стржеминскому, который и завершил атаку. Через несколько недель поступил приказ эвакуировать людей, а крепость взорвать. Когда немцы спохватились, было уже слишком поздно. Русские ушли, оставив им руины. В феврале 1916 года русские впервые применили химическое оружие против германцев. В 1917 году те, кто сражался плечом к плечу за Осовец, оказались по разные стороны баррикад из-за революции и раскола Российской империи. Подвиг защитников крепости Осовец навсегда останется в веках, как символ героизма, отваги, мужества и несломленного русского духа! Именно после этого сражения появилась крылатая фраза: «Русские не сдаются!»