Раскаленный

      У Локи тяжелая рука. Это Питер знал еще до момента первого прикосновения. Изящные, неестественно длинные пальцы, обтянутые бледной гладкой кожей, хранили в себе необузданную силу.       Йотунские корни давали о себе знать. Помимо чрезвычайной физической силы, таящейся где-то в глубине все еще не до конца раскрытой сущности, по этим самым рукам, в бурлящих жилах, тяжелой ртутью протекала тысячелетней выдержки древняя асгардская магия.       Тонкие, едва ли не хрупкие запястья, были почти всегда закутаны в слои громоздких царских костюмов, являя себя свету лишь в исключительных случаях.       Например —        — они робко выглядывали из-под манжет дорогущего угольно-черного пиджака, отблескивая на свету аристократической белизной. А синекалильные вены лишь изредка проступали через тонкую снежную кожу.       А когда же Локи был в ярости, его руки словно пачкались в синей краске, постепенно от кистей переходя к лицу и остальному телу, а неаккуратные кляксы переливались в йотунские чернильные узоры, витиевато закрученные на концах.       Ах, как же Питер обожал, когда эти самые руки хватали его за бедра, до синяков впиваясь пальцами в податливую мальчишескую кожу, насильно заставляя скользить его по возбужденной плоти его Бога.       Когда холодная кровь ледяного великана закипала до раскаленного металла, и, вместе с тем, осознание, что такая реакция только благодаря ему; когда подушечками пальцев он клеймил шею, ребра, беззащитные щиколотки.       Темные отметины сверкали на оголенном горле Паркера, пока сам он сладострастно выкрикивал его имя.       Локи тоже не остался обделенным — ключицы Питера заслуживали отдельного внимания: утонченные и выразительные на не по годам развитом подростковом теле. Прикусывать, обводить языком каждую изящную косточку, стало любимым занятием трикстера; в отместку любви парня к его рукам.       Питер, сквозь пелену похоти, как он думает, незаметно для Локи, любуется проступившими венами, долговязыми пальцами, мускулистыми предплечьями, с красиво проявленными от напряжения мышцами, закатанными в остром, горящем внизу живота, удовольствии, глазами Лафейсона.       Перед зрачками цветастое марево, и, Паркер, получая поистине ирреальное наслаждение от одного только вида эстетических пястей, с судорожным скулежом кончает. Обмякает, нежится в его объятиях и, уставший, засыпает.       Он никогда не считал себя развратником, напротив, даже мысль о соитии с кем-либо заставляла подростка краснеть, и куда делась та грань смущения и неуверенности, с приходом в его жизнь Бога, понятно не было.       Он также никогда не замечал за собой странного извращенного восхищения какими-либо частями тела других людей, которые бы заставляли закручиваться в животе обжигающий жар возбуждения, что, с тем же приходом Бога, начинает происходить все чаще и чаще.       Он готов становиться на колени, лишь бы языком обласкать эти прекрасные венозные хитросплетения, длинные пальцы, а после приложиться лбом к тыльной стороне ладони, как к святому алтарю, и долго-долго шептать всякие глупости.       Локи же начинает навещать его все больше, специально, чтобы вновь насытить свои доминантные наклонности, и посмотреть, как мидгардский мальчишка изнывает от неудовлетворенности.       После чего, сполна позабавившись, с радостью поможет ему избавиться от тяготящего желания, только если Питер в который раз позволит ему это сделать.       А Питер…       А что Питер?       А у Питера, кажется, новый фетиш.