Кинцуги

      — Слушай…       Шёпот забирается под кожу, следует внутрь за теплом. Кажется, что услышала бы, даже если заткнула уши. Почувствовала бы, как отдаётся в костях. Так глубоко может забраться только нежность. Теперь она понимает.       Знакомый силуэт — постоянно видимый, размытый из-за плохого зрения. Даже так видна вся грациозность движений, от которой сердце давно колотится в горле. Стук — стекло стакана о дерево тумбочки. На миг притягивает взгляд колыхнувшаяся поверхность жидкости. Потом — ну конечно, пальцы. Чуткие. Чуть узловатые, как ветви. Ладонь, исчерченная с двух сторон тёмными венами. Тонкое запястье, которое можно обхватить с запасом. Смотреть в лицо не получается, потому что кажется — ослепнет непременно.       — Ты ещё здесь?       Медленно, преодолевая сопротивление несуществующей воды, существующего напряжения — кивок. Пластик о дерево. Дерево о дерево. Краска в баночке и кисть. Она боится щекотки, но попробовать очень хочется. Ещё сильнее хочется закрыть лицо руками, скрывая улыбку, широкую до дрожи, и перемешанное с ожиданием волнение во взгляде. Она не делает этого.       — Всё хорошо, милая. В любой момент можем прекратить. Дыши.       И правда. Забывает дышать, замерев. Буквально заставляет себя. Четыре счёта для каждого из трёх шагов: вдох, задержка, выдох. Теплом обдаёт бок, когда рядом так легко опускаются, будто не человек из плоти и крови, а лишь прекрасное видение. Ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, кисть опущена в воду. Быстрый, ритмичный стук — сбрасывается лишняя влага. Тихий треск засохшей краски при повороте белой крышечки. Кисть окрашивается солнечным светом с яркими полуденными бликами на воде.       — Закрой, пожалуйста, глаза.       В темноте становятся громче звуки. Дыхание — своё и чужое. Едва заметный скрип старой кровати. Машины за окном. «Я начинаю», — и сразу после предупреждения не получается всё-таки не вздрогнуть от нового ощущения. Первая линия — по запястью, поперёк, где нет шрамов, но есть воспоминания. Медленно. Кажется, что чувствует, как прилипают к коже золотые частички. Раз. Два. Три. Перечёркнуто поверх, вдоль рисунка вен, разошлось кроной мёртвого дерева, отдалось дрожью такой, что ко лбу на мгновение приникают губы. Виноватая улыбка. Тихий ответный смех. Четыре счёта выдох. Четыре счёта вдох. Предплечья. Лёгкие движения кажутся нежными и бережными, и постепенно возникает уверенность — не кажутся. Хочется что-то сказать, чтобы вырваться из этого оцепенения, будто есть что-то страшное в заклятии, которое сплетается в почти абсолютной тишине, но слова придавлены эмоциями, и получается только дышать и следить за столь явственно ощущаемым путём чужой мысли.       Когда на щеке появляется первая черта, слёзы тут же размывают её.       «Ты такая красивая», — вырисовывается завиток несуществующего островного племени. «Мне жаль, что ты через это прошла, но это не сделало тебя хуже», — уточняет расцветающий на шее цветок, протягивающий лозы на ключицы. «Я буду рядом», — остаётся обещанием на плече ветвистая фигура Лихтенберга. Постоянная дрожь заставляет прижимать кисть чуть сильнее, и даже так — широкие прямые линии обрастают короткими штрихами-зигзагами, и за собственным пульсом почти теряется мягкий упрёк: «Будешь так сильно переживать — сгоришь». «Ну и пусть», — доносится в ответ словно от кого-то третьего, — «я воскресну для тебя».