stigma.

Настроение у Ника, наверное, в сотни тысяч раз отвратительнее, чем погода на улице. Под ногами (когда-то давно здесь, наверное, была дорога, но сейчас от нее остались только светлые воспоминания и болото из размокшей после вчерашнего дождя земли и опадающих листьев) чвакала грязь, а за шиворот то и дело падали капли воды с деревьев. Парень морщился, вздрагивал, негромко ругался и шел дальше, засунув руки в карманы, тщетно пытаясь согреть заледеневшие пальцы. Он возвращался из больницы, и врачи ему выписали откровенно хуёвый прогноз: пожертвованных денег ему просто никак не хватит на то, чтобы покрыть полное лечение, и он вот-вот да влезет в долги. И так экономил на себе как мог, ходит в легкой осенней куртке и мерзнет совсем, а кеды и подавно скоро развалятся прямо на нем. За квартирку съемную, хоть и однушка на окраине, платить тоже нужно, но домой, разумеется, Никита не вернется даже под расстрел — лучше уж здесь, в компании оборванных обоев, побитой жизнью и скрипучей мебели да продувающих окон, перебиваясь подработками на фрилансе да бичпакетами, залитыми кипятком из текущего уже чайника. Хотя нет, ложь — чайник тек всегда, по крайней мере все то время, что короталось тут. Ник истерично смеется потрепанным панельным стенам, понимая, что с бабушки и дедушки взять нечего — нужную сумму они не соберут до конца жизни даже если будут голодать и жить на улице. Да и он не знает, как столько денег получать, если только не вебкам. Но это уже совсем бред, безумство — ему только этого и не хватало. Крайние меры, конечно, но впутываться в такое, блять… Ворковать с душными мужиками, платящими по тарифу за то, чтобы красивые мальчики, изголодавшие от нехватки денег и вынужденные вертеться, чтобы было что жрать, делали то, что им говорят. Или не душные мужики даже, а просто те, кому некуда спустить бабло и, по поразительному стыку обстоятельств, не на что подрочить. Гордость и принципы — штука, конечно, охуенная, но иногда ради получения того, от чего зависит прям все-все, приходится падать, хотя тебе кажется, что некуда уже, пробивать дно, ползать на коленках, унижаться и молить дорогую судьбу о снисходительности и сделанном в кои-то веки одолжении. Потому что понимаешь — если проебешься, то разрушишь абсолютно все, и тогда из душевного у тебя останется разве что желание вздернуться на собственном ремне, повиснуть в петле, не в силах принять правду, не в силах простить себя за то, что ты, самовлюбленный уебок, молг спасти положение, пусть какой ценой, но мог — и не сделал этого. Нет уж, лучше замараться по самое некуда в грязи, утонуть в дерьме, но вытащить самого дорогого человека — родную сестру, Машеньку, за которую Ник так хватался, как за последнюю спасительную ниточку, всю свою жизнь. Когда родители погибли, когда началось все сумасшествие с Другом, когда хотелось сигануть вниз вслед за Дудкой, разъебать голову об асфальт, и так, чтобы органы и кости внутри превратились в кашу, а мозги разлетелись по асфальту. Только бы уйти, только бы не проживать очередной день, превращающийся в твой персональный ад, только бы спастись. А он об этом думал, думал много раз, только не показывал этого ни переломанному Федьке, ни напряженной, словно на нее направили заряженный пистолет, Кате, ни изможденной Лере. Он почти представлял, как падает, летит лицом вниз, и как ветер разбивает его лицо — да только приходил домой, обнимал Машу, свою Машу и понимал: нет, блять, есть мне ради чего бороться, есть смысл искать спасение. Потому что не может он оставить её в этом блядском мире. Она и так почти одна — слишком потерялся её старший братец, её рыцарь в доспехах из наспех натянутых шмоток во всем нежданно, как снег на голову, рухнувшем на него, утянувшем в воронку водовороте событий. Нельзя девочку никакой ценой оставлять, как бы паршиво ему не было, как бы он себя не жрал изнутри, как бы не ненавидел — это Ник точно запомнил, как мантру заучил, и вторил себе каждый раз, когда хотелось одним шагом распрощаться со всем ёбаным миром. А сейчас, когда ей плохо до чертового предела, когда ей никто и ничто, кроме Ника, который может — может, но морозится от этих мыслей — достать нужные деньги, и медленно, пусть с задержками, но покрывать лечение, оплачивать спасение своими принципами, своим обнаженным на камеру телом, своими плечами, покрытыми россыпями веснушек, созвездиями родинок, кубиками пресса, потертым ремнем, снятыми изорванными джинсами. Платить тонкими длинными пальцами, выпирающими тазовыми косточками. Своим телом, показанным на камеру, осрамленным, утопленным в грязи, в собственном стыде, желанием отмыться от этого кошмара, почему-то имеющего место в реальной жизни, платить. Ник это все обдумывает, в своем мозгу обваривает, переживает, взвешивает, пытается мысль принять, переступить через себя — и соглашается пойти на это, но клянется всем богам бросить, выйти, завязать, как только Маша вылечится, самому себе клянется, сражаясь с противоречиями в голове, стараясь их заткнуть, заставить замолчать — и все равно на это уходит каких-то несколько дней. А потом он сидит перед камерой и собирает народ. Ему неловко, кажется, что видео передает каждый изъян его тела, и он пытается не смотреть на чат лишний раз, вылавливая лишь просьбы сделать что-то за определенную плату, и напоминая себе раз за разом, зачем он здесь сидит полуобнаженный и заплетается языком, разговаривая с посетителями на английском, с которым у него в школе были, честно говоря, проблемы, и немаленькие. Он буквально чувствует, как пламенем горят щеки и уши, почти сливаясь по цвету с морковно-рыжими, стриженными под ёжик, волосами (хорошо, что не видно под маской, оставшейся еще от секс-фонда школы, под которой он теперь старательно прятался, получая сообщения, что в этом даже есть какая-то изюминка), и от эсэмэсок в чате «расслабься, красавчик», иногда мелькающими на русском языке — английское «chillout» почему-то не так наращивало взросшее в голове напряжение — легче не становилось, расслабляться не получалось, но Ник боролся с собой, пытаясь думать про Машку, которой он скоро-скоро оплатит лечение, и возьмет на плечи, бережно поддерживая, и повезет по парку под звонкий смех рыжеволосой девчонки, самой дорогой во всей его безнадежно падшей жизни. Его лучик света, его ангел без крыльев, метеоритом рухнувший с небес восемь лет назад, чтобы вытащить его, грузнущего в топи без права на спасение. Она столько раз его спасала, что парень готов теперь утопиться с головой, и пусть легкие заполнит грязная, позеленевшая от августовского цветения вода вперемешку с размокшим песком, пусть его потом выворачивает наизнанку черной блевотиной, но он отплатит за спасение тем же, что она делала для него все эти годы. А потом Ника кто-то утаскивает в приват. Ник знает, сколько денег капает на его счет за каждую минуту, и тянет лыбу, читая, слава богу, русскоязычные сообщения от некого пользователя. Парень боится, что ему сейчас придется дрочить на камеру или делать еще что-то из того же разряда, но аноним лишь просит его поговорить. Краска постепенно сходит с лица, выцветая, и остается только отвечать на какие-то даже не извращенные вопросы, зная, что за это на его счета падает копеечка, и что хоть какой-то час он сможет платить не своим телом, обнаженным перед вебкой — обнаженной душой покрывать расходы на лечение, капельницы, трубки и дорогие лекарства покрывать. Этот разговор для Ника — глоток свежего воздуха среди липкой паутины, в которой он запутался, полураздетый, прячущий стыд за дурацкой маской, пытающий вытащить сестренку и топящий себя сам, добровольно лезущий в трясину ради самой дорогой девчонки, всего его маленького мирка, запертого в четырех стенах с оборванными обоями на тонких панельных стенах. Да только воздух скоро заканчивается, и легкие снова заполняет бессилие и стыд, а каждое сообщение от нескольких тысяч зрителей становится комом в горле, новым, новым и новым. Закончив, он чувствует себя грязным, облитым чем-то липким и отвратительным, и первым делом идет в душ, пытаясь смыть с себя этот удушающий кошмар, трет кожу до покраснения, но так и не может оттереться, кажется, что каждое из сообщений, каждый взгляд врезался в его кожу, в его органы, смешался с кровью, стал его частью, испоганил, начал жрать изнутри, разрушать, разлагать, растравливать. Пусть. Зато он может заплатить за Машино лечение. Хотя бы на первое время. А дальше будет еще и еще больше сеансов расплаты, и он будет терпеть, самого себя этой работой, ставшей сущим мучением, ради сестренки насиловать, морально выжигать. Столько, сколько потребуется, платить будет. Неожиданно таинственный аноним не пропадает, растворившись в сетях многочисленных вебкам-сайтов, где такие же, как Ник, падшие на самое дно отчаяния, распродавали остатки самих себя, чего-то, что берегли до этого момента зачем-то, а может, уже втянулись, приучились по крупицам себя раздавать — не голодают ведь, и то счастье уже, а душа, принципы какие-то — с них ведь что толку, если за душой этой нет нихуя. Быстрее еще только сгниешь. Парень бы не выдержал, наверное, каждый блядский день одно и то же проделывать, все надеясь зачем-то войти в привычку и перестать гореть лицом, скрытым под маской, каждый раз, выполняя за плату просьбы из чата, если бы только ноунейм каждый его эфир не утаскивал в приват на какой-то час-другой, не говорил с ним о ерунде какой-то, смеясь текстовыми смайликами на дурацкие россказни какие-то, на нелепые совсем шутки, которые уже становилось тяжеловато вспоминать, и сам был настолько открытым, настолько понимающим, что даже волнительно становилось в груди: как не влюбиться бы? Ведь он не знает ни имени ноунейма, ни фамилии, ни в лицо не глядел никогда — так во что же влюбляться, спрашивается? В надуманный образ, набор букв да символов, улыбочки из двоеточия и скобочки? Да нет же, идиотизм какой-то, это ж совсем надо ёбнуться — твердил себе, а все равно влюблялся намертво, сам себя одновременно сковывая и освобождая. И раздеваться уже не так тошнотворно было, и платить острыми ключицами, выпирающим кадыком да изгибами тела уже не мерзостно до такой степени, когда знаешь, что вот-вот да ноунейм придет и украдет у всего этого разбирающего его на кусочки мира, если не навсегда, то хоть на час-другой. И Ник не трет тело больше так яростно под душем, смыть из себя эти ощущения не пытается — они уже иглами под кожу вошли, по телу кровью растеклись. Они — внутри, частью самого парня заделались, обошли внутреннюю оборону под прикрытием, заставили поверить, что так и было изначально, что так и должно оставаться. Спустя какой-то месяц-полтора Ник поймает себя на том, что ему и не мерзко совсем на камеру обнажать тело, на всеобщее обозрение ради сестренки выставлять вещи, которые обычно делают в запертой комнате, то и дело вслушиваясь в скрип паркета в коридоре, переживая, чтобы не застали за постыдным случайно. И еще на том, что он то ли привык к этому, как к чистке зубов дважды в день или к тому, что чайник нужно наклонять под определенным углом, когда кипятком заварку заливаешь, чтобы не протекало так сильно, то ли просто ждет подсознательно нового диалога с анонимом, и даже больше — хочет этого. Хочет рассказывать некому человечку, прячущимся за никнеймом из набора слов да текстовыми сообщениями, что Машка на поправку идет, что он уже сам с такой работой вроде и смирился, а все равно уйти хочет, как только сестренка вылечится окончательно, что он наконец окно починил и сквозняк больше не задувает ему под ребра и за шиворот — да что угодно рассказывать, лишь бы только говорить с ним, получать текстовые эсэмэски снова, и тянуть лыбу — даром, что за маской не видно, упрятана намертво, чтобы не догадался кто, не узнал, лишнего не подумал. Ненормально к такому привыкать, наверное, да только все равно приходится — самому не выжить иначе, сестру не вытащить. Так тянется месяц за месяцем — и декабрь прогоняет ноябрь как-то спешно, словно боясь, что осень задержится на дольше, чем нужно и места ему не оставит, и снега в этом году выпало как-то слишком много. В задворках города, где Ник снимает свою ободранную однушку, дворники работают паршиво, и идти утром за тем, что сможет затолкнуть в себя вместо завтрака, запив растворимым кофе (на вкус — дрянь редкостная, но что поделаешь), приходится разваливающимися кедами по грязному уже снегу, заткнув уши от внешних раздражителей самыми дешевыми наушниками, которые вот-вот да развалятся прямо в руках. Стоять в очереди на кассу, пытаясь отогреться и задумчиво рассматривая грязевые разводы и отпечатки чьих-то ботинок на полу, пока вокалист в наушниках, пойманный во временную петлю репита, просит криком помочь ему. Расплачиваться карточкой, комкать в руках чек и отправлять его в карман, к доброму десятку других таких же. Снова возвращаться домой, ставить обувь на тряпку — чтобы снег с подошв на полу грязь не разводил, а Нику лишний раз полы перемывать не приходилось. Заталкивать в себя завтрак, смачивая глотку попутно отвратительным кофе. Парень за это время похудел — руки еще более тонкими и длинными стали, ключицы и тазовые косточки теперь словно специально макияжем выделены, а скулы совсем острые: кажется, только рукой тронь, и порежешься, а разрез тонкий совсем будет, как от лезвия или кухонного ножа, когда, бывает, черканешь случайно, а потом смотришь на ранку, на выступающую кровь, хочешь обработать — и не обрабатываешь, ожидаешь, что само как-то заживет, затягивается. Так и выходит по итогу: даже шрама не остается. Проходит. Ник сидит перед камерой часами, а денег все равно только впритык хватает — за лечение сестренкино платить, квартирку свою избитую жизнью снимать, коммуналку оплачивать да с голоду не помереть. Сказки все это, что с вебкама миллионы начнешь получать и заживешь шикарно. Сказки и то, что вебкамом легко зарабатывать — не может быть легко самим собой расплачиваться. Привыкнуть можно, да, но удовольствия от такой работы никак нельзя получить, ведь раздаешь по крупинкам все, что осталось, душу свою в осколки разъебанную раздаешь, попутно то и дело умудряясь пальцы порезать. И вот думаешь иногда: а что будет, когда все раздам, когда ничего не останется? Ник вечно от таких мыслей в какие-то тупики разума забредает, одергивает себя, обещает, что кусочек последний-то любой ценой сбережет, себе оставит. Зимой раздеваться уже тяжело не потому, что стыдно, а холодно попросту — батареи даже не в полсилы греют, то и дело по телу дрожь бежит роями мурашек, а воспаление легких только чудом обходит, словно чувствуя: нельзя никак этому парню болеть, от него девочка другая, сестра родная, которую он больше жизни любит, зависит. И Ник ни разу не простудится даже, только носом будет шмыгать, домой с минусовой температуры заходя, но это проходит почти сразу. И снова расстегивать пуговицы на рубашке негнущимися уже от холода, ледяными совсем пальцами, касаться кожи ненарочно и вздрагивать: замерз совсем. Окна приходится мало того что запирать наглухо, чтобы холодным воздухом сквозняки не тянули, но еще и парафином щели заделывать. И все равно малюсенькую квартирку в панельном домике согреть никак не удавалось. Только все тот же ноунейм спасает, вытаскивая Ника из этого кошмара наяву в приват, и сидит с ним, пока рыжий, замерзший совсем уже, не отогреется, не перестанет губы кусать, чтобы зубы не стучали, и все говорить просит. Просто общаться. И он говорит, глупости какие-то рассказывает, что угодно вообще — лишь бы еще на минуточку чудесное спасение продлить. Аноним сочувствует искренне, грустными смайликами сообщения дополняет. Только аноним и спасает, сдаться не позволяет, бросить все к черту, взвыть, разрыдаться, забившись куда-то в угол выброшенным котенком или шагнуть в пустоту даже не с крыши, а из собственного окна выйти. Ник держится, просиживая все свободное время у койки сестры и исправно скидывая деньги, заработанные собственным стыдом, леденеющим телом и слезами ночными, выплаканными в подушку, на лечение их отправляя. И всю весну, чвакающую грязью под кедами да смеющуюся моросящими дождиками одновременно с солнцем, Ник просидит перед камерой, убеждая себя, что немного мучиться уже ему осталось, что Машу окончательно выпишут уже совсем-совсем скоро и можно будет выйти, перестать перед камерой истощенное уже, измученное тело оголять, плечи с россыпями веснушек да родинок, ключицы выпирающие и словно специально выделенные худые бедра. Скоро он свободен будет. А пока остается только уговаривать себя, как маленькую Машу когда-то уговаривал съесть еще ложечку каши. Вот и себя так точно уговаривает: минутку за маму (покойся с миром), минутку за папу (покойся с миром), минутку за Машу (выздоравливай поскорее), минутку за Макса (покойся с миром). Подумает потом, задастся вопросом, почему из четверых людей, которых он вспоминает первыми, трое уже неживых. Ответа он для себя так и не найдет, зато продолжит перечислять друзей, знакомых, одноклассников (минутку за Катю, минутку за Леру, минутку за Федю), всех, кого вообще вспомнить в силах. Один раз даже до Дэна дошел, до Дэна, про которого вспоминать до сих пор тошнотно было, но вспомнил же, вспомнил, и продержался отведенную мысли про Денисенко минутку. Анониму про свою систему отсчета расскажет, чтобы тот ему еще немного скобочками поулыбался, что-то поддерживающее, только не эту херню про то, что все еще наладится, а что-то правда поддерживающее написал. Почему-то казалось, человеку на том конце путаницы интернет-паутинок даже грустно от того, что он вырвется из этого адского круговорота, что их контакт разорвется навсегда-навсегда. Ведь они, как ни странно говорить это, но подружились, насколько могут подружиться вебкамщик, решившийся на секс-работу потому, что только так и может сестре лечение оплатить, и некто, этот самый вебкам спонсирующий, и даже вот хер пойми, зачем. Ник и понимать не хотел особо, если честно. Его-то этот человек на все сто понимал, и поддерживал, черт возьми, поддерживал человека, который сам себя продавал, пусть и с благими целями. Ник даже не распродал всего себя, наверное, что-то светлое в себе еще сберег, когда понял, что полностью Машино лечение наконец-то покрыл, что не нужно больше унижаться, не нужно раздеваться, пытаться наизнанку вывернуться, оттереться от стыда потому, что кажется, ничего святого уже в нем не осталось. Понял — и рассказал анониму во время очередного привата, рассказал таким искренне звенящим радостью голосом, что человек этот где-то далеко засомневался даже в себе самом, не зная, рад тому, что на одного отчаянного, которому приходится идти на крайности ради того, чтобы не загнуться, не лишиться последнего и самого дорогого. Сомневается, понимает, что пересекутся еще хоть раз, а привязался ведь, черт возьми, к этому скрытому за маской парнише, почти полюбил его, дурашка, потому все деньги и пускал на приват, а сейчас все уже, зря это было. Самая идиотская влюбленность в мире — несите приз! «Сними на прощание маску, а я включу видео и тоже тебе покажусь». «Идет?» Ник колеблется — потому в маске всегда и сидел, что наслушался историй про сливы и рассылку всем знакомым интимных материалов, последующую травлю и вымогательства. А теперь ему предлагают натуру свою раскрыть. Вдруг подвох какой-то, думается ему? Но с другой стороны — и сам на себя за это же злится — хочет довериться, хочет открыться. Думает, что не может этот человек предать, подставить. Только не этот ноунейм. Если не он, то у него уже никого в этом мире не осталось. А если никого, то терять, значит, нечего. Придурок. Зачем верит ему? Нет, Ник, так нельзя, нельзя влюбляться. Что там любить-то, набор символов и скобочек? А он любит. Он открывается. «Хорошо». Ник снимает маску, и понимает, что смотрит в глаза человека, которого даже не ненавидел — презирал. Он смотрит в зеленые глаза Дэна, который, кажется, находится в еще большем шоке. Нет, блять, зря раскрылся, это точно была подстава, теперь это все. — Ты теперь всем расскажешь, да? Это была подстава? Или будешь меня шантажировать, а, Дэн? А Денисенко тупо смотрит в экран, шокированный тем, что в упор не видел столько очевидных совпадений. Младшая сестра, безденежье, маска из масс-маркета. Определенно Никита. Смотрит в холодные голубые глаза и видит в них не страх или испуг, а смирение. Равнодушие. Давай, мол, распизди всем, пусть все знают, чем я занимаюсь, как я продаю свое достоинство, самого себя за деньги, как готов себя распродать по крупицам ради сестренки. А в его глазах было холодней, чем в Арктике, пока синим пламенем горела его душа. Душа, которая смогла открыться, смогла довериться, а теперь напоролась на штык, и теперь умирает, истекая кровью. Точнее, и не душа даже, а то, что от нее осталось. — Ник… нет… боже, как ты мог такое на меня подумать? Никто не узнает, клянусь, потому что за это время… Голос Дэна хрипит, не слушается, словно сопротивляется, мешает ему произнести то, что он так хочет сказать. Это так глупо, так странно. Но начал уже, не сумел вовремя завалиться, так теперь договаривать придется. Не получится слиться — Масло просто не позволит. Сказал, родной, «а», так говори и «б». — Что? — спрашивает Ник, и его голос таким холодом отдает, что прямо нехорошо становится. Еще страшнее. — Я влюбился в тебя. А в ответ — улыбка, переполненная такой абсолютной горечью и усталостью, что Денисенко уже раз триста пожалел обо всем на свете. О том, что полез на этот сайт. О том, что наткнулся на этого парня. О том, что столько раз уводил его в приват и просто разговаривал. О том, что предложил вообще это раскрытие личности. «Ну ты и долбоёб, Денисенко», всплывает клубами мутного сигаретного дыма в голове, но так же быстро развеивается. Уже нет смысла злиться на себя. Слово — не воробей. И мог же нормально распрощаться — так нет же, что он сделал? Зачем рассказал? А Ник все молчит, словно сомневаясь, стоит ли говорить то, что у него на уме. Глазищами своими сверлит, и наконец медленно, путаясь в словах, все еще не будучи уверенным, что правильно поступает, отвечает, а у Дэна внутри все сжимается в тугой ком от переполняющего волнения. — Я в тебя тоже.