море волнуется раз

Здесь начинается история. На пожелтевшей бумаге из массивной книги в толстом переплёте, что предстаёт перед взором вихрем тяжёлых страниц, что величественно кичится выведенными пером предложениями, сплетающимися в одну памятную молву о былых временах, когда люди перестали мириться с нечистью и решили присвоить весь мир лишь себе. И шли они походами на целые поселения, объявляли войны целым расам, намереваясь истребить их подчистую. Ничто не могло остановить их, пока в руках у них был один значимый козырь: маги, способные подчинять себе любые стихии. С магией им не был страшен даже самый свирепый великан, даже вождь племени троллей, даже огнедышащие драконы, убивать которых когда-то считалось великим грехом. Но времена изменились, над обычным людом нависли страх и жадность. «Всё, что отличается от нас, нависает угрозой. Всё, что не похоже на нас, не имеет права занимать наши территории» — таков был боевой клич короля, битвой восставшего против всех магических созданий. И длилась кровопролитная война десять лет, пока не окропила смертью всю территорию королевства и сотни миль вокруг него. С тех пор прошло уже полвека, король почил, а трон передал своему сыну — жестокому тирану, не знающему сострадания. Он приказал убить всех магов, когда помощь их уже была не нужна, руководствуясь прежней мыслью: маги могущественны и страшны, а значит в любой момент могут нависнуть над королевством страшной угрозой. Эра магии прошла. Наступила эра холодного оружия и войн с захватчиками за прилегающие территории. Так, по крайней мере, всем казалось. В деревне у самой окраины королевства, где мостятся острые скалы и море бушует пенистыми волнами, проходит долгожданная осенняя ярмарка. Близ деревянных ларьков на вымощенной камнем тропинке труппа артистов собирается устраивать представление: зарисовку из «Подвигов короля Элроса», где тот бесстрашно убивает огромного огнедышащего дракона лишь одним копьём. На деле же всё выглядит так: высокий худощавый парень в льняной рубахе беспорядочно тычет длинной палкой в того, кто под красным шерстяным одеялом пытается выдавать себя за свирепого дракона. Актёры не меняются из года в год, да и пьеса эта настолько скучна и заезжена, что Бакуго даже не думает останавливаться, чтобы взглянуть на неё ещё раз. Но отчего-то останавливается. Взор его привлекает одно отличие: в этом году костюм дракона состоит не из подшитого красного одеяла, а из вполне реалистичной драконьей маски с выпущенной из её шеи тонкой красной тканью, прикрывающей всё тело вплоть до запахнутого пояса, который поддерживает свободные широкие штаны. Когда Бакуго всё же решает остаться, то оказывается под приятным впечатлением в самом конце. На этот раз дракон не бегает кругами, по-дурацки махая руками вместо крыльев, — он уклоняется. Уклоняется от каждого взмаха длинной палки, которой ударом предназначено ввергнуть его в объятия смерти. Уклоняется так, словно танцует: легко, непринуждённо, касаясь земли лишь носками голых ступней. И затягивается это настолько, что актёр, исполняющий роль короля, начинает не на шутку злиться, исподтишка шикая на дракона сигналом остановиться. Но тот словно и не собирается повиноваться, и останавливается лишь тогда, когда видит, как увлечённо за ним наблюдает целая толпа собравшихся зевак. В конце представления, когда дракон всё же оказывается повержен, а толпа ликует довольными возгласами, он скрывается с глаз, даже не сняв с лица драконьей маски. И вот почему Бакуго окончательно решает последовать за ним: чтобы расспросить, чтобы убедиться, чтобы ещё раз сказать, как это глупо. — Дракона невозможно убить лишь одним копьём, — говорит Бакуго. Парень, которого он останавливает этой фразой, выжидающе долго смотрит на него через прорези в глазах маски. — Я знаю, — кивает он. — Для этого нужно, по крайней мере, несколько гарпунов, — говорит Бакуго. Парень кивает снова. — Я знаю, — и это заставляет Бакуго разозлиться. — Да откуда тебе знать? — взрывается он, словно ребёнок, и никто не может его в этом упрекнуть, потому что он и есть ребёнок. — Я знаю, потому что я дракон, — спокойно отвечает парень, даже не двигаясь с места. Он слегка вздёргивает голову и добавляет: — Настоящий дракон. Когда Бакуго просыпается, то первое, что предстаёт перед его взором — это дощатый деревянный потолок с причудливыми тенями, которыми выплясывают растянутые языки распалённого в очаге пламени. Он ещё некоторое время непрерывно моргает, пытаясь смахнуть с глаз следы покинувшего его сна. Хворост громко трещит, окутанный жаром костра, и медленно тлеет белыми летучими хлопьями. Он знает, что никого не обнаружит в комнате, потому что сейчас раннее утро, и Аизава, скорее всего, уже отправился на тренировку. А это значит, что Бакуго достанется, потому что он проспал. Сегодня тот самый день, а он проспал. И даже ранние петухи не смогли пробудить его ото сна, который преследует его сознание уже долгое время. Он поднимается с кровати, позволяет утренней прохладе окутать свои голые щиколотки, пробежаться по разгорячённой груди роем мурашек и скрыться где-то у позвоночника. Близится зима, суровые холода настигают это место, заставляют море покрываться толстой коркой льда, а людей скромно надеяться, что запасов, собранных за всё лето и осень, хватит, чтобы пережить её. Бакуго не волнует лютый мороз. Он может позволить себе засыпать лишь в грубых камвольных штанах, и едва ощутимого тепла огнища будет хватать, чтобы согреть его. Аизава появляется спустя некоторое время, в руках его сеть с рыбой, которую он оставляет снаружи, и небольшое заточенное копьё для охоты. Бакуго всё ещё сидит на кровати, всматриваясь в остатки костра, и Аизава кидает ему шерстяную накидку, которая была на Бакуго, когда его нашли посреди дороги. — Море разбушевалось, — произносит он в мягкую утреннюю тишину. — Тебе снова снился тот сон? — Да, — Бакуго кивает. — Я уверен, что готов. Пора действовать. Во сне Бакуго видит себя ребёнком, но ребёнком он никогда не был. Или был, но помнить об этом просто не мог. На самом деле, он ни о чём не мог помнить. Однажды Бакуго просто открыл глаза, будучи брошенным посреди тернистой тропы, ведущей в деревню, где высокие острые скалы возвышались над ним устрашающими глыбами, а море шумело так громко и отчаянно, словно звало его обратно. Он не помнил ничего, что произошло с ним до этого момента, и не понимал ничего из того, что происходило дальше. Сколько он уже в этой деревне? Месяц? Год? И один лишь Аизава вокруг него: приютивший, заботящийся и тренирующий. Сначала путающий со своим сыном, затем отмалчивающийся, затем рассказавший свою историю о том, как жестоки были времена всего полвека назад, как жесток был он, и как повезло Бакуго, как скорее всего повезло Бакуго, потому что до него никто не смог добраться. Маги покоряли стихии одна за одной, но никому так и не удалось подчинить бушующее непокорное море, а после они утратили контроль и над остальным. Потому что природа — это нечто большее, чем инструмент для борьбы, природа самостоятельна и строптива, а если пытаться её приручить, то можно хорошенько пожалеть об этом в будущем. — Время для тебя течёт по-иному. Когда местные начнут подозревать, оставаться здесь для тебя станет невозможным. Если ты думаешь, что готов, то отправляйся, Бакуго, — Аизава садится ближе к окну, чтобы получше вглядеться в лезвия ножей, которые требуется заточить. Светает, понемногу заполняя округу серыми тусклыми проблесками. — Если я отправлюсь в путь, они всё поймут. Что тогда станет с тобой? — Бакуго злится, он всегда излишне восприимчив, но Аизава никогда не поддаётся. Он лишь молча затачивает ножи, и Бакуго может поклясться, что знает, какая его фраза последует дальше. Так и происходит. Аизава негромко повторяет: — Это искупление моих грехов. В той войне, много лет назад, я забрал десятки невинных жизней просто потому, что могущество и власть застлали мне глаза. И теперь я должен понести наказание за преступления, которые совершил. Аизава не позволяет спорить с ним на эту тему, и Бакуго молчит. Он перебирает пальцами свои разноцветные ожерелья из клыков и самоцветов, нанизанные на верёвку. Снизу — чёрное, над ним — тёмно-синее и красное в самом конце. Красное ему нравится особенно, и он делит его ещё и на серьги, выглядящие в мочке уха как капля свежей бордовой крови. Выглядящие «в точности, как цвет твоих глаз», говорит Аизава. В конце концов, на этом они просто заканчивают, и Аизава возвращает его к первоначальной цели словами, которые Бакуго произнёс ранее. Аизава говорит, что Бакуго готов, а это значит, что теперь ему нужно отправиться прямиком в Моховый лес, куда не суют носа даже самые отчаянные охотники. — Послушай, Бакуго. Кто-то ждёт тебя. Кто-то, кто приходит к тебе во снах. Ты ведь помнишь легенду, которую я тебе рассказывал? Связанные души должны воссоединиться, чего бы это не стоило. И если сны твои — молва, что раздаётся из уст утратившего, то спеши вернуться обратно. Или вода скоро выйдет из берегов. — Когда он спит — волнуется море, — повторяет Бакуго, выуживая слова из закоулков подсознания. За шерстяным капюшоном виднеется длинный красный плащ, и Бакуго надевает нарукавники — такие же багряные, исписанные угловатыми узорами и защищённые бронёй на запястьях. — Я собираюсь вернуться, Аизава. Спасибо за всё. И прощай. Аизава едва видимо улыбается: — Верни свои воспоминания, Бакуго. И того, кого потерял. У Бакуго в рюкзаке запасы провизии на несколько дней и склянка сваренного накануне зелья для быстрой регенерации. Он не знает, что ждёт его в лесу, что прячется за дымкой густого тумана, не хочет думать, что позволит себе пострадать, но Аизава настаивает, и это снова работает. В мыслях его то и дело вертится странный мотив, навязчивая мелодия, которую он никогда не слышал. В мыслях его тихий мягкий голос напевает неразборчивые слова, словно завлекая в самую глубь леса, в который он ещё даже не ступил. Он поёт о дубе, что скрыт в лесных дебрях, поёт о густой его кроне и о существе, что поджидает его под ним. «Там, где шумят озёра, впадая в бесконечное море; там, где расстались однажды, мы встретимся вновь» — слышится ему тихая песнь, эхом разносящаяся по закоулкам сознания. Туман окутывает его силуэт, скользит по низу, словно силится запутаться в ногах, и толстой стеной оказывается сзади, отрезая путь обратно. Но Бакуго не собирается возвращаться. Всё это время он ждал момента, когда будет достаточно обучен, чтобы принять своё предназначение, чтобы добраться до места, куда зовёт его голос, чтобы встретиться с тем, кто приходит к нему во снах по ночам. Всё это время у него не было сил, у него не было умений и даже представлений о том, как правильно передвигаться по суше. Именно поэтому Аизава почти сразу понял, кто стоит перед ним. Бакуго не умел жить не в воде, но даже не понимал этого. Он думал, что это из-за потери памяти или потому, что он таким родился. Когда-то. А Аизава не спешил его переубеждать, потому что то, что нужно вспомнить, он вспомнит сам. Утрата закинула его сюда, к людям, и утрата же зовёт его обратно. И он готов, вот только обратно — это где? А дом его — это что? Бакуго минует обрывистый откос, по извилистым тропам бредёт к раскинувшейся равнине. Туман оседает на его одежде мелкими каплями, но он не чувствует ничего, кроме лёгкого жара, пощипывающего его кожу. Он ощущал его и ранее, когда только-только просыпался от преследующего его сна. Сейчас лишь слабое тепло и тихий голос в голове сопровождают его, будто указывая путь или нарочно пытаясь запутать. Бакуго не боится леса и всего, что в нём обитает. Он знает, что на пути ему встретятся не только медведи и дикие кабаны, но и те, кого люди предпочитают считать истреблённым видом; те, кто прячется в зачарованной дымке тумана от назойливых путников, заставляя тех блуждать кругами в поисках выхода. Лес намного больше, чем они думают. Больше деревни, больше бесконечного моря, больше, чем людям доступно увидеть. И когда лес окончательно принимает его, когда туман расступается перед Бакуго, а мысли в его голове перестают путаться из-за едва слышного голоса, он сжимает ладонь в кулак, полный уверенности, улыбается своей самой решительной ухмылкой и срывается с места, словно боится, что лес передумает и снова покроет свои владения туманом. Но лес капризен и недоверчив. Он редеет в некоторых местах, а затем сгущается снова. Бакуго отчётливо помнит, что выходил на рассвете, но кроны деревьев заслоняют весь солнечный свет, не давая тому пробраться внутрь и хоть как-нибудь осветить путь. Он двигается наобум, прислушивается то к карканью воронов, то к тихой песне, что звучит в его голове. Что-то давит на горло, что-то сжимает со всей силы тугими лапищами, забирается в голову и назойливо скребётся. Бакуго продолжает бежать. Он мчится туда, куда ведёт тихая песня. Борется с удушающими порывами, захлёбывается, падает ниц, но после встаёт, чтобы продолжить бежать. В голове его всё замирает, когда он прикрывает глаза, когда в мыслях раздаётся шум волн, а кончика носа касается запах моря. И дышать становится легче, и происходящее отмирает плавно, мягко, словно не проникало под кожу длинными иголками и не сжималось на шее когтистыми лапами. Звуки моря заполняют собой звенящую тишину. Бакуго дышит. И дышит. И дышит. Ему кажется, что кто-то прикасается к его щекам, когда он подставляет голову колючему прохладному воздуху, когда разбавляет его своим горячим дыханием и волнует непрерывными движениями. Ах кто же это, кто же это. Кто обнимает его поникшие плечи? — Расступись, — желает Бакуго. — Расступись передо мной. Я возвращаюсь домой. Песнь перестаёт раздаваться, и всё, что он слышит — негромкий смех, щекочущий его уши. Голос петляет вокруг его головы, смешивается с шумом волн, исчезает на мгновение и возвращается на вечность. Голос спрашивает ехидно: «Сколько лет тебе, мой страх?» и превращает вопрос в трель шёпота, и это хуже, чем было раньше. Это хуже, хуже, намного хуже. Он падает вниз. Остальное — туман. Ему снится лунный свет и никаких драконов. Ему снится как море, расшумевшееся, взволнованное, захлёстывает его высокими волнами, накрывает, удерживает морской пеной, и он не сопротивляется. Ему снится как лучи холодного света расползаются по его коже, отсвечивают, сияют красивыми бликами. Ему снится море и никаких драконов. Ему снится девушка в белом. Полы длинного платья тянутся за ней по вьющейся тропе, собирают росу с разросшихся трав, волнуют лепестки едва раскрывшихся цветов. Бакуго поднимает взгляд выше к поясу, обшитому нежно-голубой кампанулой, к кружевным рукавам, к шее, на которой красуется едва заметное серебро с сияющим синим камнем посередине. Глаза её прикрыты белой тканью, виднеются лишь губы и короткие каштановые волосы, кончиками покачивающиеся на ветру. Как холодно, думает Бакуго, как, должно быть, холодно в таком лёгком одеянии, но тело её не дрожит, а кожа настолько бела, что всё проясняется само собой. Она не проходит мимо, она подходит ближе, садится рядом, тянет ладони и накрывает ими разгорячённые щёки Бакуго, и холод её кожи окутывает его затуманенное сознание. Он смотрит на белую ткань на глазах, и она склоняется ближе. Он чувствует запах леса, аромат хвои и свежесть утренней росы, а ей пахнет морской солью и ледяным штормом. Лесная нимфа, понимает Бакуго. Туман отступает от их силуэтов, кроны больше не нависают угрожающими ветвями, а холод, тот пронизывающий холод её пальцев, расползается по всему телу, очищает голову от спутанных мыслей, приводит дыхание в норму, заставляет грудь вздыматься реже, спокойнее, а губы перестать синеть, приоткрыться, втянуть в себя небольшой глоток воздуха. — Всадник вздымающихся волн, — она поглаживает его щёки мягко и нежно, даром что не может дарить тепло. — Владыка моря. Тебе нужно успеть проснуться. Стихия изнывает по своему сыну. Бакуго узнаёт её голос, её мягкий тихий голос, что напевал песню в его мыслях, что смеялся с угрозой и задавал вопрос перед тем, как заставить его припасть к земле. Она просит его уйти, и он шепчет пересохшими губами, собирая для этого все силы: — Не могу уйти без того, за чем… пришёл… Покажи… — голос его сипит, прерывается, и он кашляет, возвращая ему силу, — покажи мне… его. — Нельзя, — отказывает она. — Если воспоминания вернутся, боль от утраты взволнует стихию, и тогда всему придёт конец. — Покажи мне его, — настойчивее вторит Бакуго. Кровь в его венах закипает злостью, булькает пузырями и едва не выходит пеной. — Я помню, что вышел сюда… на сушу… за ним. Только ради него. Одного. Покажи мне. Он меня… ищет. И она ничего не отвечает. Она, должно быть, знает всё, что сидит в его голове, знает обо всех мыслях, желаниях, знает о переживаниях, обидах и горе, что нарастает в его груди пронзительными оборотами. Она знает, а Бакуго — нет. Он не понимает природу своей боли, ему просто больно, и это по-дурацки отвратительно. — Ты же понятия не имеешь, кого ищешь. Бакуго усмехается, переводя дыхание: — Я ищу дракона. Дракона из своих снов. Холодные ладони замирают, нимфа погружается в раздумья — это угадывается в её подрагивающих кончиках пальцев, и Бакуго решает поддать напору, потому что сейчас идеальный момент. Он хватает её кисть своей разгорячённой ладонью, и нимфа шарахается, как от огня, способного обжечь её кожу. Бакуго устремляет взгляд прямо на неё, и он знает, что она не увидит, но ощутит. В глазах его вместо пламени ледяной шторм, и это намного хуже. Он прав. Она не смеет перечить стихии. — Я помогу тебе вспомнить, но отыскать его должен ты сам. Лес мой бесконечен, это пристанище для всех выживших магических существ, и недоброжелателю он не даст проходу. И если помыслы твои останутся чисты даже после того, как память вернётся к тебе, ты найдёшь то, что ищешь. Но не забывай, что на поиски может уйти не одна неделя. Будь спокоен и нетороплив. Не поддавайся играм иллюзий, не очерняй мысли отголосками воспоминаний. Всё, что ты увидишь — прошлое, всё, к чему придёшь — настоящее. Пусть разница между ними не туманит твой взор. Будь готов столкнуться с последствиями, будь готов принять реальность. Ладони её отстраняются, и Бакуго не успевает ничего сказать в ответ: она исчезает в тумане с первым порывом завывающего ветра. А он сам погружается в забытьё, в колючий сон, просыпаться от которого будет тяжело и неприятно, но это самая малая цена, которую он может заплатить за помощь. Драконы летают над морем, волнуя воду, и Бакуго слышит отзвуки ветра, что поднимают они своими крыльями, далеко внизу, куда, казалось бы, не должно просачиваться ничего, кроме плотной толстой тишины. Иногда он выходит наружу, чтобы посмотреть, но никого там не застаёт, потому что не успевает. Драконы быстрые, могут позволить себе летать, где угодно, и за ними не угонишься. Не то чтобы Бакуго так уж интересно. Но иногда ему одиноко, и это немного причина. Как они не боятся задеть острые скалы? Как холодный отблеск камней не пугает их, когда они летят настолько низко, что почти касаются воды? Почему они — величественные и прекрасные — не парят высоко в небе, а летают здесь, где солёные морские капли окропляют их чешую? Бакуго сидит на камнях у берега, разглядывая морскую даль. Он периодически делает так, когда становится совсем одиноко, или когда пытается выловить взглядом хоть одного дракона. Правда, ему почти никогда не везёт. Солнце как раз озаряет закатными лучами замёрзшую равнину, и зарево это насыщенно-красное, жгучее, занимает всё небо и отблёскивает в воду нежным перламутровым светом. Такие закаты — редкость. Обычно тут не увидишь ничего красочнее ледяного серого неба и выцветших простор, что выглядят устрашающе угловатыми из-за голых ветвей леса неподалёку и громоздких скал, напоминающих мёртвые горы. — О, ребёнок, — слышится позади него, и Бакуго отскакивает так ошарашено, что едва успевает обернуться. Он не знает, что предпринять, руки его скрючиваются в якобы устрашающей позе, а сам он готовится нападать, но нападать не приходится. — А? — выпрямляется он. — Ты же и сам ребёнок. Красноволосый, глуповатый, почёсывающий затылок с самым недоумевающим выражением, ребёнок. Вытягивает лицо после фразы Бакуго, улыбается широко, кивает с закрытыми глазами, мол да, и то верно. Бакуго напрягается. Он ещё никогда ни с кем не разговаривал здесь, что из себя представляют люди? — Я не человек, — его лицо снова вытягивается. — Я Киришима. Ну, то есть… — и он продолжает почёсывать затылок. Прочитал мысли? — Я дракон. Пока ещё не совсем, но уже скоро я смогу превращаться. Дракон Киришима. Который умеет читать мысли. И выглядит как сын необразованного бедного крестьянина, иначе как объяснить разноцветные лохмотья, сшитые из лоскутов самой разнообразной ткани? — Как это «пока ещё не совсем дракон»? Я тебе не верю, — хмыкает Бакуго, складывает руки на груди. — Ты либо дракон, либо нет, третьего не дано. Зачем ты хочешь обмануть меня? — Это правда! — обижается Киришима. — Я ещё недостаточно… взрослый, чтобы превращаться. Могу только так, — он отдёргивает рукав рубахи, торчащий из-под грязно-пёстрого жилета и демонстрирует чешую на предплечье. — А сам-то ты кто такой? Расшумелся, хотя сам, поди, зазнавшийся мальчишка с улицы! Бакуго взрывается детским гневом: — С ума сошёл? Да я владыка моря! Знай, с кем разговариваешь, — он тычет указательным пальцем в Киришиму, и тот, недолго думая, рассерженно направляется к нему. Бакуго от такой неожиданности пятится назад, он всё ещё не привык и не привыкнет ещё очень долго. — И это я, по-твоему, лжец? — Киришима хочет толкнуть его, но сам спотыкается о камень, летит вперёд и валится прямо на Бакуго, сбивая его с ног прямо в воду. Когда он открывает глаза, то не видит ни водной толщи перед собой, ни морских обитателей. Бакуго придерживает его за плечи, и они оба лежат на воде, как на обычной земле, не проваливаясь под неё. — Крылья, — говорит Бакуго, смотря Киришиме за спину. Ах, и правда, они периодически у него появляются. — Вода, — отвечает Киришима, наблюдая за тем, как танцуют вокруг них волны, боясь подобраться ближе. — Значит, и правда король. Бакуго отталкивает его обратно на сушу, а сам стоит голыми ступнями на успокоившейся морской глади. Киришима лишь хлопает распахнутыми глазами. Вместе с крыльями у него выскочили и два небольших рога на лбу. — Я сын морей. Мне всего несколько сотен лет, но это не значит, что ты смеешь сомневаться в моём могуществе, ящерица, — злится он, складывая руки на груди. — Ящерица? — переспрашивает Киришима, и из кармана его пёстрого жилета выглядывает зелёная голова ящерицы. Настоящей. Ну вот, теперь Бакуго точно выглядит глупо. Он исчезает под водой и больше не выныривает на сушу. Киришима припадает к камням и заглядывает в воду, но там лишь тёмная толща, разбавленная его собственным отражением, и ничего более. Минуя крутые холмы и попадая на каменистую равнину, Бакуго и правда думает, что лес этот бесконечен. Ему не встречается ни одно живое создание, а вечные спутники его теперь — туман и ворох воспоминаний, что проносится перед ним, подобно порыву ветра. Это случается неосознанно, и даже с картиной из былых времён перед глазами, Бакуго продолжает идти вперёд, потому что ему нельзя останавливаться. И когда обрывки заканчиваются, когда он словно пробуждается ото сна, то осознаёт, что прошёл отрезок пути, и это по-прежнему ничего ему не принесло. Нимфа ясно даёт понять, что он никуда не придёт, пока не вернёт память полностью, но воспоминания из одного места не могут переплетаться с другими, поэтому Бакуго приходится идти почти непрерывно, чтобы до них добраться. Из одного воспоминания к другому, как по карте, вот только карты у него нет. В следующий раз, когда они встречаются, у Киришимы появляется хвост. Теперь на нём больше нет рубахи, а жилет обыкновенного серого цвета. Он расхаживает в длинных сапогах до колен, заправляет в них белые штаны, которые перематывает красной тканью на поясе. Его уши теперь похожи на эльфийские, а пальцы когтистые и цепкие. Киришима растёт, в то время как Бакуго почти не меняется. Или так кажется только ему. — Мы не виделись целую вечность! — радостно вопит Киришима. — Я приходил, чтобы найти тебя, но ты всё не выходил наружу. Я уж было подумал, что мы с тобой больше не встретимся. — Меня не было всего… — Бакуго останавливается. Ах, да. — Там время течёт не так, как здесь. Там мы с тобой не виделись всего три дня. — Но прошло три месяца! — разочарованно ахает Киришима. — Ты должен почаще выходить на сушу или пропустишь всё самое интересное. Сейчас, к примеру, в городе проходит торжество. Там на улице продают печёные яблоки в карамели и все танцуют, — он демонстрирует это на своём примере, покачивая плечами. — Город далеко, но я могу быстро долететь туда. Теперь я намного выносливее и сильнее, чем раньше. — Мне неинтересно то, что творится на суше. Я вообще туда никогда не выйду. Повсюду грязь, люди и воздух, что мне противен. Гораздо лучше здесь, у моря, где и дышится легче, и нет никого. — Но теперь здесь есть я, — ох уж эта его привычка почёсывать затылок с глуповатым выражением лица. — И глубоко внутри тебе интересно, что творится за линией твоих морских простор. Просто ты боишься. Там всё иначе: время идёт по-другому, ходить нужно по-другому, жить, наверное, тоже. Ты не хочешь сталкиваться с тем, что не контролируешь. Ужасно. Он только что оскорбил и унизил его. Глупый мальчишка, думаешь, вырос на два сантиметра и теперь тебе всё можно? — Зачем мне бояться? — снова взрывается Бакуго. Киришима читает мысли, спорить с ним бесполезно, оправдываться — тоже, но он всё же пробует: — И ничего мне не интересно. По меркам твоего времени я уже триста с лишним лет существую в море. И выбираться из него не собираюсь, как бы ты не просил. — Я и не прошу, — обижается он. — Я и сам могу приходить сюда, мне необязательно, чтобы ты выходил на сушу. Просто хотел показать тебе, от чего ты отказываешься. Там весело. — Мне и тут весело, — хмыкает Бакуго. — А вообще: можешь и не приходить. — Зачем? — искренне удивляется Киришима. — Ты ведь будешь ждать. День сменяется ночью, и Бакуго пробует согреться у разведённого костра. Темень не пугает его, но силы покидают, и он решает передохнуть у ветвистого куста бирючины. Запасы, собранные Аизавой, оказываются очень кстати. Ему не нужна еда, пока он в воде, но когда он выходит на сушу, тело его перестраивается и требует восполнение запасов энергии. Бакуго не знает иного способа, кроме того, которому его научил Аизава, Бакуго не помнит иного способа. Теперь ему нужно есть и спать, и это утомительно. Теперь ему приходится делить боль с другими чувствами непонятной природы, возникающими в его груди от приобретённых воспоминаний, и это утомительно. — Поразительно, теперь ты вернулся ко мне не спустя три месяца, — улыбается Киришима. — Прошло всего несколько дней. Я и не надеялся увидеть тебя так рано. Для Бакуго же проходит всего два с половиной часа. Он успевает лишь уйти под воду, пройтись до ближайшего рифа и вернуться обратно. Он подводит для себя, что делает это потому, что не хочет видеть стремительно меняющегося Киришиму, перегоняющего его по всем параметрам, а хочет наблюдать за процессом постепенно. «Хочет наблюдать за процессом», в этом и проблема. Он даже не успевает заметить, как они становятся друзьями. Бакуго одиноко, а Киришима, кажется, может подружиться даже с подводным камнем, так что это, наверное, и не удивительно. Но Бакуго не говорит об этом вслух, да ему и не надо. Достаточно того, что он об этом думает. Киришима усаживается на камни неподалёку от Бакуго. Он смотрит пристально, разглядывает белые одеяния, которые никогда не мокнут, рассматривает самого Бакуго и то, как сливается его силуэт с серыми очертаниями холодного неба. — Знаешь, тебе едва ли подходит эта одежда. Знаю, у вас там, на морском дне, должно быть, небольшой выбор, но я могу пошить для тебя более подходящие вещи. Раньше я едва умел это делать, но теперь набил руку, — он усмехается, демонстрирует новые перчатки с меховой подкладкой и защитными металлическими пластинами на кисти. А толку? Его когти вскоре пробьют даже такую плотную ткань. — Тебе бы подошло что-то яркое. Красное. Красный — самый красивый в мире цвет. И украшения. Твои глаза очень красивые, а ожерелье из самоцветов подчеркнёт это. — Ерунда, — хмыкает Бакуго, отворачиваясь. Красивые глаза? Самоцветы? Бессмыслица. — Твоя одежда не подойдёт мне, она намочится, заплесневеет и распадётся под водой. И к тому же, перчатки твои дурацкие, — это была ложь. Бакуго нравятся его перчатки, нравится, что Киришима гадает, какие камни подойдут его глазам, и Бакуго достаточно всего раз подумать об этом. Киришима улыбается. Он двигается ближе, и Бакуго оборачивается, непонятливо хмуря брови. На фоне выцветшего неба Киришима кажется сиянием, таким ярким, играющим красноватыми отблесками, сиянием. Бакуго засматривается на красный платок с чёрным узором на его шее, и только сейчас понимает, что не видел его раньше. — Чем ты занимаешься под водой? Тебе не одиноко? — спрашивает Киришима, отворачиваясь, чтобы окинуть взглядом спокойное тихое море. Должно быть, Бакуго достаточно умиротворён сейчас. — Мне не одиноко, — ему не было одиноко. Он не знал разницы между одиночеством и не одиночеством до тех пор, пока в его жизни не появился Киришима. И пока ему не с чем было сравнивать, всё казалось терпимым. — Иногда я приглядываю за кораблями. Помогаю им. Или нет. Всё зависит от людей. Но чаще я слежу за порядком внизу. Мне нужно контролировать огромные территории, и часто я не здесь. Для меня это занимает несколько дней, но для тебя может вылиться в целые годы, — и добавляет чуть тише: — Нужна ли тебе такая дружба? — Конечно, — отвечает Киришима, и волна с грохотом разбивается о скалы, бушует, как бушует всё внутри Бакуго. — У меня много времени. Драконы живут по несколько тысяч лет, так что мне спешить некуда. Достаточно и того, что мы вообще можем видеться. И хоть я стану взрослым гораздо раньше тебя — это ничего, зато я немного сравнюсь с тобой по силе. Так ведь? — Размечтался, — вздёргивает подбородок Бакуго. — Ты хоть тысячу раз умей превращаться в дракона, а всё равно даже чуть-чуть не сравнишься со мной по силе. К тому же, повзрослею я тогда, когда тебе стукнет лет триста. Ты уже стариком будешь. Уверен, что дождёшься? — Само собой, — смеётся Киришима. — Когда я смогу превращаться, больше не буду стремительно меняться, как обычные люди. Моя мама выглядит молодой женщиной, когда она человек, а ведь ей две с половиной тысячи лет, — он пожимает плечами, а затем резко распахивает глаза: — О боже. Только не говори ей, что это я тебе сказал. Бакуго смеётся, и это впервые. Это так нравится Киришиме, что он рассказывает о себе и о своём племени больше. Рассказывает о матери, которая прислуживает во дворце, охраняя башню принцессы, о братьях, что любят летать над морем, волнуя воду взмахами крыльев, об отце — предводителе племени, и ещё о множестве драконов, которых Киришиме удалось повстречать за пределами королевства. Они болтают так долго, что прервать их не могут даже багровые закатные лучи, рассыпающиеся по воде огненными бликами. Течение времени на суше остаётся для Бакуго чем-то непостижимым, но долгим и испытывающим. Он не понимает, почему кажется, что времени прошло так много, а на деле проходит всего ничего, когда раньше было наоборот. Теперь он скитается по лесной чаще так долго, что, кажется, вечность, а время совсем не хочет двигаться. Может, оно заколдовано? Может, заколдован сам Бакуго? Будучи способным собирать воспоминания лишь крупица за крупицей, передвигаться по земле, едва умея, преодолевать огромные расстояния и исходить в вечном ожидании. Теперь он знает его имя. Теперь он знает, кем является. А чего толку? От этого душу дерёт только сильнее. — Тебя снова долго не было, — улыбается Киришима. — Прошло больше года. Бакуго видит, как блестят его глаза. Бакуго вообще не думает, что застанет его здесь, когда вернётся. А когда действительно застаёт, — такого растерянного, почти утратившего надежду, с этой грустной улыбкой на лице — теряется, не найдя что ответить. Он должен был предупредить, но всё случилось слишком внезапно. Он думал, что справится за несколько дней, но и несколько дней — это нестерпимо долго. — Прости, — он начинает неуверенно, чувствуя непередаваемый укол вины. — Что-то плохое происходит на западе. Кажется, назревает война. Я не думал, что уйду так надолго. — Тц, чего ты? Я же сказал, что буду ждать тебя, — Киришима подлетает к нему, опускается ступнями на камни, держа руки в карманах. Только теперь Бакуго может позволить себе рассмотреть его: Киришима начинает вытягиваться, плечи его становятся шире, лицо больше не глуповатое, детские черты сменяются юношескими — точёными, ровными, красивыми. Бакуго же за это время не меняется абсолютно, и Киришима, словно читая это по его глазам, подтверждает: — Ты ни капли не повзрослел. Разве что по нашим земным меркам. Сколько тебе теперь? Триста девяносто…ум-м…два? — А тебе? — раздражённо перебивает его Бакуго, отворачиваясь. От чувства вины не остаётся и следа. — Четырнадцать с половиной? Ну надо же. — Да! И ты пропустил мой день рождения. У тебя есть какой-нибудь подарок для меня? — Киришима подлетает с противоположной стороны, так, чтобы лицо Бакуго снова находилось напротив его. Бакуго опускает сложенные на груди руки от неожиданности и округляет глаза. Удивление на его детском лице выглядит мило, и теперь Киришима может себе позволить посмеяться над ним. — Ужасно, — театрально охает он, а затем снова оживает и подлетает ближе. — Тогда как насчёт полетать со мной? Пока только за ручки, но тебе понравится. И Бакуго хочет отказаться, но Киришима уже хватает его раскрытые ладони, сжимает крепко и устремляется ввысь, поднимая Бакуго над морем. Вместе с Киришимой выросли и его крылья, и теперь они большие, красивые и берут невероятный размах. Ему не составляет никакого труда летать вместе с Бакуго, а Бакуго едва может контролировать море под собой, потому что у него кружится голова от эмоций и ощущений, а руки Киришимы настолько тёплые, что обжигают его ладони. Волны устремляются прямо за ними ввысь, а затем следуют направлению Киришимы, словно море охраняет Бакуго от возможного падения, но Бакуго отгоняет их, велит не мешать, а Киришима просит остаться, потому что так гораздо веселее. Чтобы немного напугать, Киришима вдруг отпускает Бакуго, а затем быстро летит вниз, обнимает его за плечи когтистыми пальцами и прижимает к своей груди, приземляясь на водяную гладь, потому что Бакуго позволяет ему сделать это. Киришима обнимает Бакуго крыльями, давая почувствовать себя в безопасности, и они полностью закрывают собой его силуэт. Большие, такие большие. И огненно-красные. Теперь весь обзор его — огненно-красный. — Киришима, — говорит Бакуго ему в грудь. — Теперь тебе придётся уходить намного чаще, да? — улыбается он. Бакуго этого не видит, лишь хочет надеяться, что так и есть. — Ничего. Я всегда буду ждать тебя, Бакуго. И без того тёмный лес теперь ещё больше сгущает краски. Бакуго чувствует, как наливается свинцом грудь, и как вдохи, такие необходимые телу вдохи, перестают приносить ему хотя бы толику воздуха. Он падает у огромного раскосого дуба, прижимается к нему плечом, бегает глазами по туманной тиши, дышит и дышит, но всё без толку. Море в его мыслях бунтует, звереет, шумит высокими волнами, а в груди у Бакуго жжёт раскалённым железом, так неумолимо больно даётся ему последнее увиденное воспоминание, словно предупреждает о том, что ждёт его дальше. Так горько, так удушливо горько. Почему это не заканчивается? Или это всё ничто иное, как начало? Киришима приходит каждый день, и Бакуго выходит к нему время от времени. Он всё чаще просит полетать вместе, и Бакуго всё чаще соглашается. Они говорят обо всём на свете, только не о разлуке, и это единственные разы, когда время перестаёт существовать для них в принципе. У каждого оно разное, но когда они вместе — его попросту не существует. И это странная дружба, это не похожая ни на что дружба, и Бакуго так сильно дорожит ею, что позволяет Киришиме вывести себя на сушу, хоть и ненадолго. Бакуго едва может передвигаться, он беспомощен и растерян, но Киришима поддерживает его за предплечье и помогает, Киришима ложится рядом на землистый берег, и Бакуго теряется оттого, что больше не видит камней вокруг. Трава щекочет ступни, земля кажется холодной и чересчур рыхлой, деревья вокруг давят на него, заставляя мир сжиматься, а тело оказывается таким слабым, словно действительно принадлежит ребёнку. Бакуго не подаёт виду, но Киришима знает о каждом его переживании, Киришима действует осторожно и не давит, а в самом конце, будто в награду за смелость, дарит трёхцветное ожерелье из самоцветов. То самое, о котором говорил. И это хорошо, думает Бакуго, это хорошо, потому что дальше… — Я отправляюсь на запад, — говорит он, когда они сидят на камнях, и волны испуганно разбиваются о скалы, словно передавая настроение Бакуго. — Наверное, надолго. Он переводит взгляд на руки Киришимы, расставленные за спиной. Кончики его пальцев коротко подрагивают и, замечая взгляд Бакуго, он прячет их между коленей, сгибая ноги. Ещё некоторое время они оба молчат, а потом Киришима кивает ему с улыбкой. — Я буду ждать тебя, неважно как много времени это займёт. — Прошу, — отворачивается Бакуго. Волны бушуют не на шутку. — Не забывай, о чём пообещал. За всё время пребывания на суше Бакуго впервые чувствует себя замёрзшим. Его зубы стучат, пока он пытается согреться у разведённого костра. Каждая боль ощущается по-разному, и боль от разлуки похожа на ощущение от непролитых слёз. Чувства подкатывают к горлу густым комом, а затем там и остаются, перекрывая воздух, смешиваясь друг с другом и не давая проходу. Как плохо, что чувства для него не чужды, как плохо, что их так много внутри него, и все бьются в томительном ожидании, нарастают с каждым воспоминанием, ведь он уже ясно понимает, кого утратил и за кем вернулся. Ясно понимает — а дальше? Три месяца — это много, это излишне огромная цифра для того, кто может лишь представить иное исчисление времени, где секунды действительно секунды, а часы не превращаются в целые дни в другом измерении. Бакуго старается не думать о времени. Раньше он едва ли обращал на него внимание, но теперь оно уходит у него сквозь пальцы, как песок на берегу. И он пытается справиться со всем как можно скорее, но выходит то, что выходит. Три месяца. Семь с половиной лет. Киришимы не оказывается на берегу. Он выходит из воды каждый час, каждый день по наземному измерению, но Киришимы не оказывается на берегу. И Бакуго проживает день под водой. Самый долгий день за всю свою жизнь. И когда на суше проходит целый месяц, он выходит, чтобы отправиться на поиски. Неуклюже, едва перебирая ногами, спотыкаясь и падая через каждые несколько метров. Куда идти? Где искать? Как после этого вернуться обратно? Бакуго знает, что зайди он в раскинувшийся густой лес, он вряд ли найдёт из него выход, но у него нет другого выбора. Семь с половиной лет. Всё ли с ним хорошо? А если и так, то ненадолго, Бакуго задаст ему за несдержанное обещание. Почему его нет? Почему прошёл целый месяц, а его нет? Он переводит дыхание, поглаживает ожерелье из самоцветов, прислушивается к морю, чтобы успокоиться. Бакуго не может позволить волнам следовать за собой, и он оставляет их позади вместе с любой возможностью использовать их в опасной ситуации. Сейчас он беззащитен, едва управляется с ногами, задыхается от переполненного запахом леса воздуха, держится за голову из-за давящего чувства. Вокруг деревья, повсюду деревья, так много деревьев, так много листьев, пней, веток, животных, звуков, какие громкие звуки. Такие вряд ли услышишь под плотной толщей воды. Ступни болят от соприкосновения с землёй, от мелких камней, которые попадаются вперемешку с мокрыми листьями, от необходимости идти по твёрдой поверхности. Но Бакуго идёт. Должен был пойти ещё раньше, должен был не дожидаться целый месяц, должен был вернуться не через семь с половиной лет. Ну и что, подумаешь? А Киришима должен был дождаться его. Киришима. Киришима. Киришима. Киришима. Киришима. Бакуго хочет сорваться на бег, но о нём не может быть и речи: его едва ли хватает на ходьбу. Но этого недостаточно, и он перебирает ногами быстрее, потому что чаща вокруг него сгущается, становится больше, выше, темнее, словно лесу не нравится, что он здесь находится, словно лес очерчивает свои владения и королю морей в них нет места. В сантиметрах над головой Бакуго пролетает несколько воронов. Они машут крыльями, пугают карканьем, а затем разворачиваются обратно, целятся длинными клювами прямо в него, но Бакуго отскакивает, ударяется спиной о толстый влажный ствол дерева. Птицы не улетают, лишь прячутся за кронами, а затем нападают вновь. Он срывается с места, путается в торчащих из-под земли корнях деревьев, что прикрыты листьями, подворачивает ногу, но не останавливается. Птиц становится больше, деревья угрозливо нависают голыми ветвями, Бакуго слышит рык дикого животного где-то неподалёку. Он не хочет нападать на лес, но если так продолжится, ему придётся выпустить воду из берегов и затопить его. Не обращая внимания на предупреждение в его глазах, птицы нападают активнее, они собираются заклевать его до смерти и позволить деревьям опутать его длинными серыми ветвями. Вот почему Бакуго не хочет выходить на сушу: она не принимает его. Она никогда не принимает его. Но теперь, потому что Киришима не сдержал обещание, ему приходится проходить через всё это. Потому что Киришима не пришёл. Потому что Киришима бросил его. Киришима. Киришима. Киришима. Киришима. Киришима. Бакуго чувствует, как силы покидают его. Он ещё никогда не находился на суше так долго, ещё никогда не передвигался так много, но ему нельзя останавливаться сейчас. Ему нужно идти вперёд. И он жмётся к стволу сильнее, чтобы не дать подкосившимся ногам опустить его на землю, и он зарывается пальцами в древесину, лишь бы удержаться. Нельзя дать им понять, что его силы на исходе. Нельзя умирать здесь. Нельзя… Киришима… Резкий поток холодного ветра ударяет в его лицо, выбивает воздух из лёгких и вынуждает осесть. Громкий рык заставляет птиц разлететься, а ветви остановиться и вернуться на свои места. Бакуго поднимает голову, успевая охватить лишь красный цвет, заслоняющий собой весь обзор. Его взгляд становится расплывчатым, сил едва хватает на то, чтобы рассмотреть очертания длинного хвоста и огромных, невероятных размеров, крыльев. Бакуго дышит часто. Его грудь болит от лихорадочных вздохов, но он не может позволить себе закрыть глаза, пока не убедится. Он отпускает ствол, подводится на ноги, делает шаг вперёд. Голова животного поворачивается к нему, длинная шея вытягивается, и огромный жёлтый глаз со змеиным разрезом глядит прямо на него непоколебимо, но изучающе. И Бакуго едва успевает что-то произнести прежде, чем падает вперёд, позволяя дракону подхватить себя. В пещере темно и слышен лишь треск костра. Языки пламени выплясывают на камнях причудливый танец и смешиваются с отзвуком моря, что бушует снаружи, силится достать до пещеры, но она слишком высоко в скале, и добраться туда собственными стараниями волнам не под силу. Киришима наблюдает за взволнованным морем, за тем, как обеспокоенно бьют волны по высоким камням, как налетают друг на друга с желанием перебороть, а затем переводит взгляд на Бакуго, который спит обеспокоенно, ворочается, готовый вот-вот проснуться, а когда просыпается, то ещё долго лежит и смотрит в стену, ощущая, как тепло от костра щекочет его спину. Он перебирает самоцветы пальцами, трёт и сжимает, успокаиваясь, но молчит. Не знает, как начать. Поэтому начинает Киришима. — Ты знал, что когда ты спишь, море волнуется не на шутку? — он улыбается, подходит ближе, садится совсем рядом. Бакуго напрягает плечи, сжимается ещё сильнее. — Я почти не узнал тебя. Сколько твоего времени успело пройти? Несколько месяцев, да? Как ты тогда умудрился так вырасти? Тебе на вид лет двадцать, не меньше. — Никак, — наконец, отвечает Бакуго. — Это заклятье. Он станет моим настоящим обликом лишь через двести с лишним лет, но мне ничего не стоит поменять его сейчас. Я не хотел слышать от тебя о том, как не подрос за всё это время, — он не хотел проигрывать ему. В этом одна из причин, почему Бакуго не может даже взглянуть на Киришиму сейчас. Он боится того, что увидит, но ещё вероятнее — боится того, что почувствует, когда увидит. — Правда? И ты всё это время молчал? — разочарованно тянет Киришима. — Но, как я и думал, — потягивается он, заводя руки за голову, — ты невероятно красив. Бакуго давится воздухом, подскакивает на месте, поднимая голову, и забывая о прежних мыслях. Киришима улыбается ему прямо в лицо, а всё, что может выдавить из себя Бакуго — недоумевающий взгляд распахнутых глаз. Как он посмел, он издевается? Киришима выглядит… взрослым. У него длинные острые рога на лбу, браслет из янтаря на предплечье, всего одна перчатка — та самая, с подкладкой из шерсти, тигровая накидка на шее, серые льняные штаны и грубые ботинки из телячьей кожи. Он больше не носит жилета, оставляя пресс оголённым, а его огромные крылья теперь едва ли помещаются за спиной. И хотя хвост остался прежнего размера, он всё равно был длинным и массивным. Черты его лица заострились ещё больше, глаза уже не казались такими большими, а точёный подбородок и приподнятые скулы вместе с запалом уверенной искры в глазах выдавали то, насколько он повзрослел. — Почему тебя не было на берегу? — Бакуго сжимает губы в тонкую линию. Он смотрит на Киришиму разочарованно, хотя и не хочет казаться ребёнком. — Если собирался бросить меня, зачем тогда прилетел сейчас? — Я не собирался, — удивлённо выдаёт Киришима, словно самую очевидную вещь. — Я же сказал, что всегда буду ждать тебя. Просто, — он вздыхает, — не у тебя одного есть заботы из-за войны. Теперь, когда обстановка постепенно ухудшается, нас, драконов, хотят использовать как оружие, но мы никогда на это не согласимся. Знаешь, я прилетал на берег каждый день в течение семи с половиной лет. Кто же мог подумать, что ты вернёшься именно тогда, когда я буду вынужден улететь за пределы королевства, чтобы помочь братьям, которых тоже хотят использовать в войне. — Киришима поворачивает голову, чтобы посмотреть Бакуго прямо в глаза. — Я возвращался, был на границе, а это довольно далеко отсюда. И знаешь, что я услышал? Ты звал меня. Я поверить не мог. Ты выбрался на сушу ради меня, забрёл в лес, пытался отыскать, ты даже не произносил моего имени вслух, но твоё сердце вторило: «Киришима, Киришима, Киришима». А потом ещё раз. Как же я мог не прилететь, когда ты звал меня? Бакуго едва ощутимо сглатывает. Горло отчего-то саднит. Он смотрит в лицо Киришимы, окутанное мягким светом от костра, и ощущает себя под неким заклятьем, очарованным, но растерянным, скованным. — Конечно, я отправился за тобой, по-другому и быть не могло, — цыкает Бакуго. — Неважно сколько раз ты будешь пропадать, я всегда буду искать тебя. — Тогда я всегда буду ждать тебя, — улыбается Киришима. Они ещё немного греются у костра, а затем Киришима вспоминает о недавнем праздновании и о танцах, что на нём были. Он подводится на ноги, показывает несколько движений, а затем утягивает Бакуго за собой, несмотря на все его возражения. Киришима обнимает его крыльями, но не прижимает, чтобы это не мешало танцу, опускает ладонь на его талию, второй обхватывает его руку и ведёт по причудливому кругу, который и кругом-то не назовёшь, потому что Бакуго вечно путается в ногах, скашивает траекторию и ужасно раздражается из-за этого. — Когда дракон, наконец, превращается, — рассказывает Киришима, переворачивая палкой хворост в костре, — он получает имя. Своё особенное драконье имя. И имя это нельзя называть никому, кроме самых близких людей, потому что в нём таится огромная сила, и зная его, дракона можно легко повергнуть. Или спасти. Всё зависит от того, кто его использует. Бакуго слушает внимательно, наблюдая за искрами, отскакивающими от костра. Киришима останавливается, убирает палку и наклоняется ближе. — Я назову тебе своё имя, Бакуго. И он правда называет. Теперь-то Бакуго вспоминал ту ночь в пещере у костра, когда всё постепенно становилось ясно и понятно. Тогда всё было хорошо, тогда касания были почти обжигающими, разговоры долгими и приглушёнными, а танцы странными и нелепыми. Тогда всё было хорошо. Сейчас всё было невыносимо. Пугающие мысли роем лезли в голову, ковырялись и скребли, причиняя невообразимую боль. Бакуго скитался уже огромное количество времени, собирал воспоминания одно за одним, чувствовал, как вместе с памятью возвращается по крупицам его необъятная сила, как она собирается в ладонях, как переполняет его тело, смешиваясь с кровью. Он шёл дальше, и поступь его становилась всё увереннее, несмотря на боль, которая только зарождалась. Киришима всё же приносит ему обещанную одежду, которую пошил сам. Красная накидка с меховым капюшоном, длинные нарукавники, доходящие до плеч, с расписным узором, и два кожаных браслета, обшитые нитью, на предплечья. Штаны такие же, как и у него, и ботинки в пору. В ответ он дарит Киришиме серьги из красных самоцветов, оставляя одну пару для себя. — Вот теперь ты больше похож на короля, — кивает Киришима. — Я похож на разбойника с голой грудью, — не соглашается Бакуго, рассматривая своё отражение в воде. Разбойник или король — неважно, если Киришима рядом с ним. Теперь они выходят на сушу чаще. Теперь Киришима — огромных размеров дракон, и Бакуго едва не валится с его спины каждый раз, когда тот набирает высоту, а затем резко бросается вниз, пролетая всего в нескольких сантиметрах от воды. Бакуго чувствует, как от скорости у него звенит в ушах, а от эмоций подрагивает в груди, и он прижимается сильнее, улыбается навстречу холодному северному ветру, пока его красная накидка развевается по воздуху широкими складками. И иногда Киришима, как и прежде, пугает его внезапным падением, потому что ему нравится, как волны высокими столбами устремляются вверх к Бакуго, к нему самому, как бережно окутывают, словно в одеяло, боятся, переживают, берегут. Сам Бакуго не боится ничего. Он глядит на Киришиму — величественного, статного, царственного — восхищёнными глазами и вверяет ему всего себя без остатка. И они летают целыми днями, преодолевая большие расстояния, а затем просто лежат на холодной влажной траве, смотря куда-то высоко в небо, где только недавно находились. И проходят года для Бакуго и столетия для Киришимы. И никакие войны не волнуют их, никакие не тревожат, потому что когда Бакуго уходит, Киришима всегда ждёт, а когда Киришима исчезает, Бакуго всегда идёт искать его. Светает. Серые холодные лучи проскальзывают сквозь прорези в густой кроне, рассыпаются по земле, ползут змеями, подбираются к Бакуго, а он и не чувствует. Больше ничего не чувствует. И лишь однажды, лишь в первый и последний раз, это играет против них. Только боль. Война не может обойти их стороной. И хоть это было лишь её началом, для Бакуго с Киришимой это стало концом. Боль, боль и боль. Бакуго выходит на сушу не потому, что Киришима внезапно исчезает, а потому что из леса на берегу доносятся громкие взрывы, рубит тишину чей-то боевой клич и волнует море подбирающийся огонь. Он тут же тушит его первой примчавшейся волной, а затем проходит дальше, минует раскинувшиеся деревья, больше не норовящие схватить его голыми ветвями. Происходящее осознаётся неотчётливо, напоминает узоры на водной ряби, остающиеся от касания пальцев, — смутные, расплывчатые. Громкие звуки на периферии, ржание коней, отзвук натянутой тетивы, летящих стрел, завывание ветра. Он уже сталкивался с таким ранее. Значит, война добралась и до севера. Но что захватчикам потребовалось в лесу? Здесь нет жилых селений, лишь деревья и магические твари. Лишь деревья. Бакуго медленно поднимает голову, смотря на огромное пламя, охватившее лес. И магические твари. И на трупы десятков, сотни существ, лежащих перед ним. Вязкая липкая дрожь проходится по его спине, чистая эссенция злости и ярости закипает в его жилах, отдавая куда-то в грудь, расплёскиваясь по ладоням, откуда выливается в энергию и устремляется вверх вышедшей за пределы берега волной, сумевшей потушить весь пожар одним махом. Крики приближаются, но он не двигается с места. Киришима. Где Киришима? Одна из стрел летит прямо в Бакуго, но он отражает её потоком воды и поднимает взгляд, чтобы рассмотреть захватчиков. — Вышел-таки, — усмехается предводитель одного из войск королевской армии. На щите его красуется дворцовый герб. — Захватить его! — вопит он, и в Бакуго устремляется весь имеющийся арсенал. Вода плотно окутывает его, не давая ни единому копью пробиться. Он хочет направить её вперёд, сбить врагов с ног, но ощущает слабое покалывание в пальцах и нарастающее головокружение. Ещё один заход стрел летит в него, и он едва ли может отразить их, но внезапный поток ветра делает это вместо него, отбрасывая захватчиков назад. Киришима машет крыльями, и это не даёт им подступиться ближе, но в ноге у него две стрелы, а из раны вытекает лиловый яд, которыми они, вероятно, были отравлены. Бакуго направляет сумасшедший поток вперёд, силясь достать разделившееся войско. Как посмели они тронуть Киришиму? Как посмели причинить ему боль? — Бакуго, нам нужно уходить, с ними колдуны, — раздаётся в голове Бакуго, и он понимает причину взявшейся из ниоткуда слабости. Отравленные стрелы, заговоренные копья, окроплённое заклятием оружие: им и не нужно было пробиваться сквозь толщу воды, чтобы достать его. За его спиной слышится шуршание, и стрела вылетает прежде, чем Бакуго успевает среагировать. Киришима прикрывает его своим крылом, и отравленный наконечник впивается прямо в верхнюю его поверхность, пробиваясь к светлой мембране. Бакуго кричит, но Киришима едва ли может услышать. Он подхватывает его пастью, летит из последних сил и бросается вниз со скалы в море. — Превратись обратно в человека, Киришима, превращайся, — умоляет Бакуго, когда они падают вниз, и после того, как Киришима действительно превращается, прижимает его к себе, обнимает одной рукой плечи, а второй защищает голову. Вода мягко принимает их, окутывая одеялом из волн, и они оба проваливаются глубоко вниз, где у тёмного блёклого дна не видно ничего, кроме багряной крови Киришимы, клубами вздымающейся вверх по воде. Он ещё в сознании, но дышать под водой не может, потому захлёбывается, и Бакуго судорожно бегает по его лицу глазами, не зная, что предпринять, пока не сжимает его щёки двумя ладонями и не впивается в губы поцелуем, передавая вместе с воздухом частицу своей собственной способности. Киришима делает вдох, затем ещё несколько, а после припадает на плечо Бакуго. Они оседают на дно, и Бакуго избавляется от яда в его организме, а затем останавливает кровь. Пока это жидкость, он может управлять ею, как захочет. Киришима слабо улыбается, но сознания не теряет. Он поднимает голову, убирая её с плеча Бакуго, а затем целует его так упоительно, что не слышит даже собственных мыслей. Бакуго проводит рукой по каменной кладке. Значит, это всё, что ему предназначено было увидеть. Значит, это здесь. В огромной пещере, скрытой ветвистыми кронами деревьев, находится то, что он ищет. И воспоминания его обрываются там, где они с Киришимой ещё вместе, а реальность настигает его там, где они целую вечность в разлуке. — Значит, ты нарочно вела меня не туда, когда пела свою песнь о дубе, — он обращается к лесной нимфе, подозревая, что она его слышит. — Но я тебя не виню, ты защищала свой лес и его обитателей. Не беспокойся, я ничего с ним не сделаю. В конце концов, ты так долго приглядывала за тем, кем я дорожу больше всего. Можешь впускать меня. Обещаю, поплатятся лишь виновные. Темноту из пещеры выбивает свет зажженных свечей. Бакуго двигается вперёд по длинному широкому проходу, в котором эхом разносится отзвук капель, падающих вниз. Бакуго понимает, почему лишился памяти. Бакуго понимает, почему ему больше не требуется заклятье, чтобы выглядеть взрослым. Бакуго понимает, что заключил сделку со стихией и отдал пятьсот лет своей жизни вместе с воспоминаниями, взамен на возможность отыскать Киришиму. Он не знал, что нимфы умеют управлять памятью побывавших в их лесу существ, но знал, что отыщет Киришиму с воспоминаниями или без, потому что обещал искать его, несмотря ни на что. Как Киришима обещал ждать его хоть целую вечность. И Киришима правда ждал. Киришима правда… Бакуго слышит, как первый всхлип разрывает его грудную клетку. Сначала он долго смотрит, разглядывает, почти не двигая зрачками, а затем осознаёт, что не дышит. И в голове его ни звука, только колотящая тишина и грохот рухнувшего куда-то вниз сердца. Пещера заканчивается огромной полостью с торчащими тут и там скалами. Свечами усеяна вся территория, и даже камни по углам не оставлены без внимания. У центральной стены прямо напротив широкого прохода, словно фреска, возвышается огромнейшая статуя дракона. И свет падает на неё сверху, делая ещё величественнее и прекраснее. Но дракон ранен, а камень едва может это передать. Его пасть скошена от боли, когда-то вытекающая кровь теперь оставила лишь ржавые следы за собой, а из раны на животе торчит несколько стрел. Бакуго чувствует, как дрожит его нутро. Он едва находит в себе силы подойти ближе, а когда подходит, плечи его содрогаются, и вся боль выходит наружу пронзительным криком. Он проводит ладонью по окаменевшей чешуе и перед глазами его всплывают события, как наяву. Бакуго ведёт ладонь дальше, поглаживает крылья, содрогается от злости и обиды, прислоняется лбом к драконьей голове. — Ты звал меня, — шепчет он, судорожно дыша, — ты так долго звал меня. Ты был здесь совсем один, но ты ждал, как и обещал. И я нашёл тебя, как и обещал, — его губы дрожат, его грудь дрожит, его пальцы, что поглаживают голову Киришимы, дрожат так сильно, что их едва ли удаётся контролировать. — Прости. Прости, Киришима. И он рыдает так сильно, так сильно жмётся к каменной статуе, что забывает обо всём. Это происходит на следующий день после облавы на лес. Ровно тогда, когда Киришима улетает убедиться, что с его семьёй всё в порядке. Ровно тогда, когда убивают его мать, его отца, сестру и двоих братьев. Ровно тогда, когда самого Киришиму сковывают цепями, вонзают в него копья, устремляют стрелы, но не убивают. Ровно тогда, когда они решают использовать его, чтобы выведать, как подступиться к Бакуго. Они хотят подчинить воду, хотят подчинить моря и океаны первым делом, они думают, что Киришима расскажет им о слабостях Бакуго. Они говорят, что отпустят его, что пощадят, но имеет ли это значение? Киришима сжигает своим огнём даже толстые цепи, что и говорить о слабых человеческих телах. Из тела его сочится кровь, крылья не слушают, но он силится сбежать, старается не думать о смерти родителей, об убийстве братьев и сестры, старается не думать о том, как медленно расползается яд по его телу. Колдуны настигают его. Киришима летит медленно и едва ли может подняться выше. Плохо. Очень плохо. Если ему придётся иметь дело с колдунами, те точно выведают нужную информацию своими чарами. И он принимает самое отчаянное решение. Отрывается от преследователей, скрывается в большой пещере, что спрятана в дебрях заколдованного леса, жмётся к каменной стене, не в силах больше держаться, и произносит: — Я вверяю драконью силу свою в руки твои и отказываюсь от сущности своей, — он дышит глубоко, судорожно, едва двигает закатывающимися зрачками. — Прошу, сделай так, чтобы ни враг, ни друг не смог добраться до меня, не смог убить и расколдовать меня, пока не произнесёт имени моего. Киришима успевает сделать лишь последний вдох перед тем, как заклятье вступает в силу, и всё тело его превращается в сплошной камень. Вместе с кровью вскипает морская пена, вместе со злостью, обидой, болью выходит наружу, выталкивает воду из берегов и устремляет её ввысь. Так высоко, как могут летать лишь драконы, так высоко, что можно затопить целое королевство. Бакуго чувствует, как сводит скулы, как скрипят челюсти и как искрятся глаза. Он обнимает голову Киришимы, ещё раз просматривая его воспоминания, ещё раз вбирая его боль, утрату, его отчаяние. Ярость переполняет его нутро, сила кружит его голову. Как посмели они отнять у него Киришиму? Как посмели сделать это с ним? Они виноваты. Они все виноваты. И они должны поплатиться. Вода огибает лес, но накрывает собой всё вокруг. Сметает ветхие дома, затапливает поселения, добирается до самого замка и накрывает целые башни, вбирая в себя людей, животных, уничтожая и убивая всё вокруг. Бесцеремонно, жестоко, не жалея никого и не перед кем не останавливаясь. — Скажи, Шинсо, — обращается Аизава куда-то в небо прежде, чем огромная волна захлёстывает всю деревню, смешиваясь грохотом с криками людей вокруг. — О чём думали мы, когда решили отобрать у стихии самое дорогое? Бакуго обнимает его голову, дрожит от злости, от ярости, боится отстраниться хотя бы на секунду. В глазах его смерть тысячи людей, в глазах его разруха и бесконечное море, что отныне протягивается по всему королевству. Пусть они поплатятся, пусть они пожалеют, пусть они поймут, к чему приводит жадность и желание видеть себя богами. Пусть они все умрут. Он поглаживает каменную чешую, проводит ладонью нежно и мягко, прижимается лбом, и слёзы его снова отпечатываются едва заметными следами. Грудь дрожит и пальцы холодеют. — Инферно, — произносит Бакуго его имя. — Пылай, Инферно. И камень исходит крупными трещинами, сыпется, гремит, поднимает пыль вокруг. Бакуго даже не думает отходить в сторону. Он отбрасывает землю и камни в сторону, находит Киришиму среди валунов, кутает голое тело в свою меховую накидку и подхватывает на руки, прижимая к себе. Пока море бушует вокруг леса пенистыми волнами, забирая жизни, Бакуго прижимается мокрыми щеками к Киришиме, не в силах унять проклятые рыдания. Киришима больше не дракон. Киришима больше никогда не сможет быть тем, кем так гордился являться. Киришима теперь обычный человек. Его тело истерзано от ран, губы пересохли, а грудь едва вздымается во время вдохов, но он всё равно открывает глаза, всё равно проводит тёплой сухой ладонью по щекам Бакуго, вытирая слёзы, всё равно говорит: — Вижу, тебе больше не нужно заклятье, чтобы поддерживать свой облик. Киришима ждал его, потому что обещал. И Бакуго нашёл его, потому что обещал тоже. И хоть Киришима человек, Бакуго всё ещё повелитель морей. И когда они выходят из пещеры, когда лес остаётся позади, а вокруг них сплошным полотном раскидывается бесконечная водная гладь, Бакуго накрывает губы Киришимы своими, отдаёт ему дыхание и позволяет мягким волнам опустить их прямо под воду. И время для них теперь течёт одинаково.