ПРЕПАТИ
— Граждане утопленники, повешенные, расстрелянные… Виктор Мари Гюго обвёл глазами стоящую у сцены разношёрстную толпу человек в пятьдесят, с которой он и повёл свою речь. — А о живых, как всегда, ни слова. Будто нет нас вообще, — проворчал Пьер Гренгуар. — Меньшинство не спрашивали, — шутливо бросил откуда-то слева Курфейрак. — Ах, ну конечно! Нам ведь важны только интересы широких народных масс! «Равенство, братство»… — язвительно процедил справа маркиз де Лантенак. — … и чудом выжившие! — закончил Гюго, прочистив горло. Значительно преобладающие в толпе мертвецы насмешливо покосились на брюзжавшего средневекового поэта, на что Гренгуар ответил взглядом, красноречиво говорившим: «А чего? Я ничего…» Дедушка Виктор продолжал: — Я бесконечно рад тому, с какой отзывчивостью мои персонажи поддержали инициативу провести мероприятие, с целью собрать средства в пользу мёртвых Уильяма Шекспира. Простая человеческая добродетель образца епископа Мириэля жива и растёт. Как сладостно сознавать, что мои герои готовы протянуть руку помощи нуждающимся! Писатель аж раскраснелся от восторга под своей седой бородой. Между тем, «епископ Бьенвеню» потупил взгляд, чувствуя себя не шибко комфортно от непрошенного любопытства в глазах незнакомых персонажей и обжигающей благодарности в оных Жана Вальжана. — На Шекспиров они собирают, — промычал с досадой Тенардье. — На них все собирают, а нам бы хоть одну жалкую монетку подбросили. Вот уж придумали — ничего не скажешь — ради чужих трупов распинаться… — Ты, что ль, распинаться будешь? — повернулся к нему Клопен. — Тебе, что ль, на сцене корячиться? Король Алтынный и в светлые моменты не выглядел воплощением дружелюбия, а сейчас, раздражённый скулением бывшего трактирщика, посмотрел на него так, что Тенардье как-то сразу показалось, что в сборах на трупы Шекспира, в конечном, счёте, есть определённый резон. — Д-да нет, что Вы, что Вы, д-дражайший. Я вовсе не это имел ввиду… — Вот и не зуди над ухом, почём зря. Тенардье скривил недовольную мину, но, на всякий случай, всё же, отошёл, подрагивая коленками. — Ну что ж, дорогие мои дети, развлекайтесь, а мне, пожалуй, пора. Возраст, знаете ли: то желудок, то поясница… А там ещё — не ровен час — и кровоизлияние в мозг. Вынужден пропустить ваш концерт. В мои годы нужен покой. — Как же, как же, — проговорил Легль. — Знаем мы Ваш покой, мсье Гюго. Небось, горничная Бланш заждалась? Восьмой десяток разменял наш автор, а молодые смуглянки всё не надоедают. Стоявшие рядом с Леглем мужчины сдавленно засмеялись, а барышни сконфужено покраснели. Легль говорил не то чтобы громко, но Виктор Гюго услышал… Улыбнулся, подмигнул «другу азбуки» и улизнул.ПАТИ
Вместо пожилого писателя в представительном костюме, на сцену взобрался не менее пожилой, но практически в лохмотьях, мужчина с ручным волком и провозгласил: — Счастливые сытые леди и джентльмены! Несчастные голодные простолюдины… — Сколько можно? «Несчастные, голодные»… — вновь закатил глаза маркиз де Лантенак. — А хуже того, что он лордов, при этом, боготворит, вместо того, чтобы взять в руки оружие, — отозвался Симурдэн. — Разумный малый, — заключил Лантенак. — Да вы дадите хоть раз человеку на сцене договорить? — взбесился вдруг Мариус, да так, что почтенного возраста господа притихли, презирая себя потом, что их сумел заткнуть какой-то сопляк, а «друзья азбуки» даже, кажется, посмотрели на него в первый раз почти что с уважением. Урсус продолжил: — Сегодня нам, счастливым, принявшим уже избавление смертью, и тем несчастным, кто влачит, всё ещё, замызганное тоской бремя жизни, представляется чудная возможность помочь мёртвым величайшего поэта нашей славной Англии Уильяма Шекспира, насладившись заодно талантами своих друзей и недругов. Возрадуемся же, друзья, ибо искусство — единственное, ради чего стоит терпеть жизнь. Я приглашаю на эту сцену звезду «Собора Парижской Богоматери», душу средневекового Парижа, огонь во плоти, Эсмеральду! Взрыв искренних аплодисментов встретил эти слова. Большинство присутствовавших ещё не видали Эсмеральду, но наслышаны были все. Учитывая, что мужское народонаселение в романах Гюго существенно преобладало, внимание к сцене было приковано молниеносно и намертво. На подмостки взбежала, едва касаясь лестницы изящными стопами, стройная смуглая девушка с двумя смоляными косами, в расшитом бисером синем платье, золотистом корсете и прикрывающем шею пёстром шарфе. — Это та самая? Та самая? — горячо зашептали Курфейрак, Жоли и Легль Жеану Фролло. — Ага, — закивал тот, озорно усмехаясь глазами. — Однако же и красотки у вас в пятнадцатом веке были… Жеану аж грудь выпятило от гордости за Средневековье: — А то! — И почему до наших дней такие не дожили? Жеан задумался. — Не знаю даже… Вроде, всё как у вас… Вот сжигают, разве что, многовато, как по мне… И вешают, бывает… И топят иногда. У вас много сжигают? Трое революционеров как-то враз посмурнели, и Жоли бросил: — Исчерпывающий ответ. Вышедшая на сцену девушка тяжко вздохнула, увидев множество пар мужских глаз, полных нечистого восторга, и несколько женских, полных чистого неприятия. «И здесь то же самое», — подумала она. И как она только согласилась плясать опять, после всего, что было? А вдруг в соседних романах есть ещё одно чудовище, вроде священника? Уговаривали её долго. Гренгуар поклялся, что повторит свой номер со стулом в зубах. Ничего не действовало, пока Эсмеральда думала, что мероприятие, хоть и общегюговское, но только для мёртвых. Когда же выяснилось, что живые тоже придут, она сама схватилась за бубен и принялась рьяно вспоминать, как его крутить на кончике пальца, параллельно танцуя сарабанду. Будет Феб! Будет её Феб! Он, конечно, женился, но ведь всем понятно, что в браке этом любви ни на грош. А как только тело задвигалось, вспоминая заброшенные на какое-то время па, мышцы танцовщицы заныли так сладко, что останавливаться более не представлялось возможным. Даже сейчас, в книжной жизни после смерти, пляска моментально прогоняла тоску. Эсмеральда выдохнула, занесла гибкими руками бубен над головой и, не думая ни о чём, пустилась в головокружительный пляс, аккомпанируя себе ритмичным, первобытным рокотом. Тугие косы разметались, юбка пошла волнами, открывая на миг и тут же пряча удивительно красивые ноги, волнующая грудь заходила под корсетом частым дыханием. Все молодые (и не очень) мужчины в толпе зрителей под сценой, кивали в такт, как загипнотизированные. Феб, не обращая внимание на испепеляющий взгляд супруги-кузины, открыто пялился, самодовольно покручивая усы и всем своим видом говоря: «Моя». Квазимодо благоговейно плакал. Лорд Дэвид Дерри-Мойр усмехался краешком рта: «Одобряю». Большинство «друзей азбуки», закуривая, приговаривали: — Ай да хороша! И почему Гюго нам таких не написал? — Не отвалится, не обольщайтесь, — отвечал Жеан Фролло. — Невинна, как Богородица. Никому в руки не даётся. Так и померла, говорят, нетронутой, бедняжка. Любила моего приятеля капитана Феба, но даже ему не досталось это тело. Досталось только кинжалом в глотку от моего сбрендившего на почве ревности братца-священника. Вон он в стороне стоит, из-под капюшона зыркает. — Ничего себе история. Весело у вас… — протянул Курфейрак, и все столпившиеся вокруг Жеана мужчины из пяти книг отмерили, на всякий случай, от архидьякона Жозасского солидное расстояние. — Эй, мужик, — инспектор Жавер, следивший, по привычке, больше не за представлением, а за порядком, почувствовал на своём предплечье чью-то ладонь. Клопен Труйльфу, касаясь мундира полицейского вонючими лохмотьями и скалясь во все сохранившиеся зубы, заговорил с ним с той же беззастенчивой наглостью, с которой прежде прервал моралите мэтра Пьера Гренгуара: — Мужик, ты ведь тоже из их породы, из цыган? Я сразу заметил. У тебя волос такой же чёрный, как у нашей Эсмеральды. Мужик, давай к нам! Верный заработок. Мы своих от ночных дозоров прикрываем. Ты мне только половину отдаёшь. Идёт? Лицо Жавера вытянулось, а кулаки сжались так, что смуглая, почти как у Эсмеральды, кожа на них чуть не треснула. Прицепись к нему король воров с любыми другими словами, он бы его уже в порошок стёр; но, раскусив с первого взгляда цыганскую кровь легавого, Клопен застал его врасплох. Жавер застыл на месте, бледнея от ярости и стыда, не в состоянии сдвинуться с места и сковать вора наручниками. Видя, что крепкий цыган замер, словно истукан, Клопен решил, что тот с придурью, пожал плечами и отковылял, опираясь на один костыль, приговаривая: — Небось, Эсмеральде нашей двоюродный дядька какой-нибудь. Плечистый такой. Прок был бы… Жаль, что убогий. Эсмеральда сделала последний лихой поворот вокруг своей оси и остановилась, тяжело дыша, блестя огромными чёрными глазами. Шквал рукоплесканий, свист и крики восторга нескольких десятков зрителей прогремели за добрые пару сотен. Она поклонилась, счастливая, как в дофебные времена, и пошла в толпу собирать в бубен пожертвования. В этот момент двери зала тихонько отворились — и в помещение, стараясь не привлекать внимание, стыдясь своей непунктуальности, прокрались по одному ещё трое. Никто даже не повернулся на легкий скрип половиц, боясь оторвать взгляд от совершенной от изгиба бровей до браслета на щиколотке цыганки и тщательно, но тщетно пытаясь коснуться её руки, кладя деньги в бубен. Никто, кроме Анжольраса. Пока остальные бросали в тамбурин турские и парижские ливры, постреволюционные ассигнации, пенни и гернсийские дубли, светозарно прекрасный блондин не сводил глаз со входящих один за другим опоздавших. — Анжольрас, что случилось, мой свет? — повернулся вслед за ним Грантэр и увидел немыслимое. Сосредоточенная складка меж пшеничный бровей, вечно обличавшая в этом Адонисе воина революции, разгладилась на глазах, и лицо предводителя «друзей азбуки» просияло. Окаменевший и полыхающий, не обратив даже внимание на очередную фамильярность Грантэра, Анжольрас бормотал голосом, дрожащим первой влюблённостью: — Максимильен… Франсуа… Мари… Изидор… де Робеспьер… O Patria!.. Жорж Жак Дантон… Неужели всё это действительно происходит?.. Жан-Поль Марат… Оооооо… Повернувшиеся на толчки Грантэра «друзья азбуки» впервые услышали, как их лидер застонал почти сладострастно и, при всём уважении к крупнейшим фигурам Великой французской революции, покривились. Грантэр смотрел на благоговейно разинувшего рот Анжольраса горько-горько. — На меня он никогда так не поглядит. — Ну не расстраивайся, заглавная ты наша «Р», — похлопал его сочувственно по плечу Курфейрак. — Ты же знаешь, он не со зла… — Да я не расстраиваюсь, — отмахнулся Грантэр. — Привык уже. Я вон лучше пить пойду, а то потом как нахлынут эти все, так называемые, трезвенники… Запрячу нам пару зелёных фей. И он заковылял к устроенному у одной из стен зала, тёмному пока бару. — Давай, давай! Собравшая деньги Эсмеральда глумливо ухмылялась Гренгуару. — А это обязательно? Долговязый Гренгуар, в потрёпанном своём красно-жёлтом сюртуке, со стулом в одной руке и кошкой в другой, смотрел на невысокую фиктивную жену будто снизу-вверх. — Обязательно! Это ты меня снова в это дело втянул. Думаешь, мне так хотелось снова плясать перед толпой? — По-моему, тебе понравилось… — Это к делу не относится. Ты обещал выйти со стулом в зубах, как в старые добрые. Вперёд! — Но мадемуазель Эсмеральда… — Просим! Просим! — ревела под сценой разогретая танцами цыганки толпа. — Народ требует, — отрезала Эсмеральда и вытолкала горе-супруга на сцену. Делать нечего. Гренгуар отчеканенными движениями уравновесил стул на выдвинутой нижней челюсти, посадил сверху чёрную кошку (хоть бы у Эдгара По раньше времени не хватились) и пошёл прогуливаться по сцене взад-вперёд. Развлечение было для большинства экзотичным, многие хотели увидеть средневековые забавы, но больше пары вялых хлопков оно не вызвало. «Проклятые парижане! Из века в век потешить их дурной вкус ничем не представляется возможным. Думают, легко сейчас многострадальной моей, чудом избежавшей виселицы шее? И инородцы не лучше… Ну чего вам ещё угодно, сборище посредственностей?» — думал под струями стекавшего со лба пота средневековый поэт. — Мистерию! — закричал вдруг кто-то из толпы. Гренгуар замер, разинул от неожиданности рот, выронил стул, заметил, что тот летит прямо в Клопена, поседел на добрую прядь, выдохнул лёгкие почти наружу, когда стул треснул под сценой на полу, никого не задев, а кошка сбежала восвояси, и, не веря своим ушам, переспросил: — Что? — Мистерию! Хочу настоящую средневековую мистерию! Мэтр Пьер, спускайтесь, потолкуем. Из-под сцены ему улыбался очаровательный молодой человек, пожалуй, самой приятной (после царя и бога Анжольраса, разумеется) из всей революционной компании наружности. Он оттащил натерпевшегося Гренгуара к бару. — Жан Прувер, поэт. Но Вы зовите меня Жеан. Видите ли, я так люблю всё связанное со Средневековьем… И когда мне сказали, что в «Соборе Парижской Богоматери» есть настоящий автор моралите, я не мог поверить своему счастью. Мэтр Пьер, — до чего приятно обращаться к людям, как в пятнадцатом веке, — мэтр Пьер, негоже Вам свой талант губить. Поставьте для нас, «Отверженных», мистерию. Я ещё бальзаковских подключу. В нашем, девятнадцатом, всем будет интересно. Помещение, приглашения, публика — всё за мной. Что скажете? По рукам? «Мэтр Пьер» слушал поэта из другого времени молча, с трудом веря в происходящее, и когда тот закончил свою речь, обхватил Прувера обеими руками и разрыдался. Так рождается межкнижная дружба. Неожиданно удалившемуся со сцены горе-эквилибристу, всё же, набросали мелочи, после чего туда вновь поднялся старик в лохмотьях. — Леди и джентльмены, «Побеждённый хаос»! Прежде чем кто-либо что-либо понял, на подмостках развернулось недюжинное действо со световыми и звуковыми эффектами, аллегорическими фигурами и драматическим напряжением. Ползавший во тьме на четвереньках человек услышал вдруг небесной чистоты голос, поющий по-испански, и поднялся во весь рост. Вышедшая на свет прекрасная девушка с неподвижным взглядом положила руку на голову бывшему чудовищу и, когда зрители уже почти в полном составе расчувствовалось, актёр повернулся к ним. Публика охнула. Щёки мужчины были глубоко прорезаны, создавая на его лице кошмарную вечную улыбку. Все, кроме соборных, скривились или разрыдались. Они просто ещё не видели Квазимодо. Тот, между тем, наблюдал представление, по привычке, из дальнего угла, дабы не привлекать внимание. Звонарь мало понимал в прогрессивном искусстве семнадцатого века, но любовь, с которой смотрела на урода юная красавица на сцене, не вызывала ни малейших сомнений. — Как это? Как это? — шевелил отвисшей губой поражённый Квазимодо. «Побеждённый хаос» собрал урожай похлеще лондонского. Далее Жан — простите, Жеан — Прувер читал полные нимфами и сиренами, грозой и ночью, отчаяньем и тревогой, никому не понятные стихи; Дерюшетта играла на рояле «Славного Данди»; Жильят дудел на волынке; но публика уже откровенно зевала, тем более что периферическое зрение улавливало подсветку открывшегося наконец бара. Терпеливо дослушав и набросав в ставший сегодня общественным бубен Эсмеральды ещё ассигнаций и монет, зрители вежливо похлопали и ринулись к накрытому на средства мсье Гюго фуршету, дождавшись наконец единственно интересного сыну человеческому во все векаАФТЕРПАТИ
— Жрачка… — блаженно протянул Гаврош, оторвав зубами три четверти бутерброда. — Верите, я только ради неё на эти сборища и прихожу. Скукотень невероятная! — Ты такой не один, — ответила тихо Мишель Флешар, распихивая по карманам Рене-Жана, Гро-Алена и Жоржетты завёрнутые в салфетки кусочки багета. — Гаврош, я тебя умоляю, веди себя прилично. Будто из голодного края! — прошипела Эпонина. — Что значит «будто»? — не прожевав, отвечал ей младший брат. — А… Я, кажется, понимаю. Боишься, что тот баронишка мимо пройдёт, а мы тут хватаем всё со стола, как в последний раз? И не надоело тебе ещё за ним бегать, сестра? — Цыц! — вспыхнула Эпонина, ибо к фуршету действительно приближался Понмерси под руку с супругой. «Козетта», — цедила себе под нос дочь Тенардье, чувствуя во рту яд. — «Как же подходит иногда человеку имя. Только правильнее будет «Коза». Всё, всё у меня отняла!» Эпонине до смерти хотелось сплюнуть, но Мариус был здесь, и, чтобы не позорится перед неблагодарным возлюбленным, она отошла к бару. За бокалом вина у юриста Понмерси завязалась беседа с Робеспьером, поджариваемая испепеляющим ревнивым взглядом Анжольраса; и Козетта, быстро утомившись от скучной терминологии, стала искать глазами компанию попонятнее. Эсмеральда не знала, куда себя деть. Клопен обещал проводить домой, но ему надоест здесь быть ещё нескоро: есть чем поживиться. Между тем, мужчины всех книг подходили один за другим, предлагая выпить и недвусмысленно подмигивая. Заметив скучающую Козетту, цыганка ухватилась за неё, как утопающий за соломинку. — Нам с демуазелью нужно поговорить, — бросила она обступившим её кольцом вожделения разочарованным самцам и спешно утащила жену Мариуса на другую сторону зала. — Как они все на тебя смотрят… — протянула Козетта. — Влюбляются с первого взгляда. Невероятно… — Оно тебе надо? — ответила Эсмеральда. — Да не то чтобы… Но, думаю, многие девушки бы не отказались от такой волшебной силы. Эсмеральда сдвинула прикрывающий шею пёстрый платок и обнажила опоясывающий всё горло отвратительный рубец. Козетта отскочила в ужасе. — Оно тебе не надо, — спокойно подытожила цыганка, возвращая косынку на место. — Да уж, — пробормотала, краснея, Козетта. — И, всё же, ты звезда. Признаться, я никак не ожидала, что ты сама ко мне подойдёшь. Это я хотела у тебя автограф взять. — Брось, — махнула рукой плясунья, — я всего лишь сирота. — Я тоже. — Вот как? Я думала, ты барышня, вроде этой Гонделорье, чтоб ей пусто было. — Это только сейчас. А в детстве у меня ничего не было. Мать моя, несчастная женщина, умерла. Торговала собой, чтобы только меня прокормить. — Вот так совпадение! Моя мать тоже торговала собой. Я её только перед смертью на час узнала. А сколько тебе лет? — Шестнадцать. — Мне тоже… Девушки расхохотались, хлопая в ладоши от восторга. Это же надо, как они похожи! — Я тоже сирота, мне тоже шестнадцать, — донёсся сбоку тот самый небесный голосок, что пел на сцене:O ven! ama! Eres aima, Soy corazon
К Козетте и Эсмеральде подошла, глядя мимо них, светлоликая Дея. Третья красивая женщина с такими же возрастом и историей вызвала у двух первых уже меньше энтузиазма, но они, всё же, не стали обижать слепую и пустили её в круг. — Так и я шестнадцатилетняя сирота. К тройке подошла, отпустив руку англиканского священника, барышня с гернсийским акцентом. У Эсмеральды и Козетты внутри начало закипать. Ещё одна? А, может, хватит? Две красивых сиротки — это мило, три — ещё куда ни шло, но четыре… Ходят тут всякие, нарушают твою уникальность. — Надо же, — пренебрежительно бросила Козетта. — Эка невидаль! Дерюшетта пожала плечами. — Да я уже поняла, что в этом нет ничего особенного. Но давайте, всё же, познакомимся. Будет хоть потом с кем по магазинам пройтись, а то одни мужики вокруг. — Дея! — радостно протянула почти в её сторону руку слепая. — Эсмеральда, — сказала цыганка. — Козетта, — процедила Толомьес/Фошлеван/Понмерси. — Дерюшетта! — представилась последняя подошедшая. — Странное имя, — хмыкнула Козетта. Дерюшетта только изогнула бровь: — Кто бы говорил… Эсмеральда и Дея рассмеялись, и Козетта совсем надулась. — Девчонки, я же не ссориться подошла, — примирительно продолжала Дерюшетта. — Я друзей хочу найти. Это вы в своих Лондонах — Парижах вечно в гуще событий, а я на своём острове скоро завою с тоски. Ну полно вам! Я ведь такая же бедная сирота, как и все вы. Только моя мать не торговала собой, дабы меня прокормить. — Так твоя мама даже не проститутка? — Эм… Нет. Козетта и Эсмеральда пренебрежительно скривили губы. Дерюшетта вздохнула. — Ладно, я попыталась. Хорошего дня! — Стой! — Дея схватила её за руку. — Не слушай их! Им просто обидно, что они не одни такие. Эсмеральда и Козетта пристыженно потупились. — Она права. Прости, Дерюшетта. Просто неприятно сознавать, что каждая девушка в соседнем романе — твоя копия… Но ты не виновата. Виноват мсье Гюго. Мало того, что матерей нам не дал, так ещё и заставил нас соперничать. — Бог с ним, — махнула рукой Дерюшетта. — Я, ни в коем случае, не обижаюсь. Давайте забудем эту глупость и будем дружить. И Гюго не станем винить: матерей он нас лишил, зато дал хороших мужей. — Что есть, то есть, — блаженно вздохнула Козетта. Ненавидя третью копию себя минуту назад, она теперь мгновенно почувствовала в ней родственную душу. — Да! Он солнце! Он бог! Самый прекрасный муж на свете, пусть нас и не венчали, — экзальтированно воскликнула Дея, прижимая руки к груди. Незрячие глаза заволокло счастливыми слезами. — Эээ… Вы что, все замужем за любимыми? — протянула Эсмеральда, не веря своим ушам. — Ну… да. А что, твой возлюбленный на тебе не женился? — Нет… Цыганка закусила губу. В сердце вгнездилось гаденькое чувство, что изгой теперь она. Нет, мсье Гюго — положительно паразит. То есть, лишения всем, а взаимную любовь — всем, кроме неё? — Как неловко-то получилось, — пробормотала Дея остальным девушкам. — Надо её ободрить. Эсмеральда, не расстраивайся. Всё, на деле, далеко не так радужно, как тебе представляется. Мы вон, к примеру, с Гуинпленом до смерти даже как муж и жена не жили… — А мой муж ужасно с моим приёмным отцом не поладил… — подхватила Козетта. — А мой — вообще священник, — бросила Дерюшетта. Эсмеральда вытянулась струной, как ужаленная, и отскочила от последней, как от чумы. — Ты любишь священника?! — Э, да… А почему нет? — ответила Дерюшетта, крайне озадаченная бурной реакцией цыганки. — Вот именно, почему нет? — раздался вдруг прямо возле них голос Клода Фролло. Эсмеральду прошила дрожь с ног до головы, но она не успела убежать. Чёртов священник, подслушивавший разговор девиц уже какое-то время и незамеченный ею прежде, был тут как тут. — Уйди, проклятый! — замахала руками цыганка. — Опять это твоё вечное «уйди»… Если бы не этот офицеришка, у нас бы всё могло получиться. — Никогда! — Почему же «никогда»? Вон тебе женщина говорит, что счастлива со священником. Ведь так, мадемуазель Дерюшетта? Дерюшетта понятия не имела, что связывает красавицу Эсмеральду с этим как снег на голову свалившимся плешивым кюре со взглядом, от которого душа сразу уходила в пятки, и понимала, что не хочет этого знать; но чувствовала необходимость что-то сказать, дабы несколько разрядить обстановку. — Д-да, конечно… Мы с мужем очень счастливы. — Как? За что можно было полюбить долгополого? Что ты в нём нашла? — недоумевала Эсмеральда. Дерюшетта решила съехать. Не можем её осуждать. — Да он сейчас сам всё объяснит лучше, чем я. Эбенезер! Клод посмотрел на Эсмеральду в упор и, важно подняв палец, проговорил: — Мудрые женщины влюбляются не в лицо. Они ценят страстную любовь и ум мужчины. Вот погляди! С этими словами, он повернулся к подошедшему мужу Дерюшетты, и так и застыл, указывая на него рукой. — Хм, теперь я, действительно, что-то понимаю… — проговорила Эсмеральда, не сводя глаз с «долгополого». У отца Эбенезера не было подстриженных по-бургундски усов или парадного мундира, но лицом и статью он ничем не уступал капитану Фебу и был даже чем-то на него похож. — Что ж, господин архидьякон, не стану отрицать: будь Вы таким священником, всё действительно могло бы у нас получиться. Она откровенно расхохоталась ему в лицо. Клод хлопнул себя по лбу: — Проклятье! — Дорогая, что здесь происходит? — спросил Дерюшетту англиканский супруг. — Хотела бы я сама знать, — ответила ему вполголоса жена. — Умоляю, забери меня отсюда. Мне становится жутко рядом с этим священником. Не знаю, что он с ней сделал, но она его боится, как виселицы. — Понимаю, — прошептал Эбенезер и продолжил громче: — Дамы и господа, нас пригласил на ужин епископ Диньский. Мы с супругой вынуждены откланяться… А вот он, как раз, и идёт. Нам пора! Шарль-Франсуа Мириэль действительно подошёл к странной компании. — Вот Вы где, преподобный Эбенезер! Поедемте! Вы добрый малый. Уладим наши межконфессиональные различия за ужином и будем делать добрые дела вместе… А Вы кто, святой отец? Епископ Диньский остановил рентгеновский взгляд на старшем Фролло. — Я архидьякон Собора Парижской Богоматери, Ваше преосвященство, — ответствовал Клод, механически склонившись перед епископом. Глаза Шарля Мириэля широко распахнулись. — Так Вы тот самый Клод Фролло, о котором здесь все твердят? — Твердят что? — Что большего грешника и на галерах сыскать трудно. Клод не выдержал испытующего взгляда епископа Диньского и с позором опустил голову. Он, в свою очередь, был наслышан о его святости и не смог перед ним притворяться. — Да, всё верно. Епископ Бьенвеню положил руку Клоду на плечо. — Сын мой, вся суть моей веры состоит в том, что любой, даже самый отъявленный преступник, заслуживает второго шанса и может измениться. Спросите любого о Жане Вальжане. Так что идём со мной, и я научу тебя, как искупить свою вину. Архидьякон поднял на епископа глаза, полные благодарных слёз. — Ведите меня! — Идёмте! — добродушно рассмеялся Шарль Мириэль, похлопав Эбенезера и Клода по спине. — Нам ещё надо Симурдэна забрать, а то он, вместо своей работы по спасению христианских душ, саблей во имя революции машет. Совсем от рук отбились… Протискиваясь сквозь пьющую и закусывающую толпу, параллельно шокируя всех и каждого не из своего романа, Квазимодо добрался наконец до Гуинплена. Он не смог бы спокойно жить после смерти дальше, не узнав, в чём его секрет. Звонарь и артист бродячего театра несколько секунд смотрели друг на друга. «Господи, я, оказывается, не самый страшный!» — подумал Гуинплен. «Господи, я, всё равно, самый страшный!» — подумал Квазимодо. — Извини, что я к тебе обращаюсь, — туго ворочая заржавленным от долгого молчания языком, заговорил горбун, — но я просто не могу не спросить… Эта красивая девушка, которая была с тобой на сцене, тебя действительно любит? — Я знаю, трудно поверить, — отвечал, краснея Гуинплен, — я ведь её совершенно не стою… Но да. Она любит меня так же, как я её. Квазимодо развёл руками: — Как ты это делаешь? Парень с разрезанным ртом проговорил, и Квазимодо считал с его губ: — Всё очень просто. Она слепая. — Эсмеральда! Эсмеральда, поди сюда! Облегчённо выдохнувшая после ухода архидьякона цыганка обернулась на знакомый хриплый голос. — Привет, Квазимодо! Чего тебе? — Я тебе канапе принёс. Я видел, ты ничего не ела. Попробуй хоть, пока всё не расхватали. Эсмеральда не могла не улыбнуться в умилении. — Ну какой же ты заботливый, Квазимодо. Спасибо тебе. Звонарь подсунул ей почти под нос блюдо, уставленное целой армией канапе, щетинящихся острыми зубочистками. — Ой, какие они все разные… — протянула Эсмеральда. — Прям глаза разбегаются. Хочется все попробовать… А зачем это ты рядом целую гору перца насыпал, а?.. А… Аааа… Ааааапчхи! Лицо неистово чихнувшей цыганки остановилось над блюдом, не долетев до зубочисток несколько миллиметров. «Плохо рассчитал», — подумал Квазимодо. Заметивший эту сцену Гуинплен бросился к ним, облегчённо выдохнул, видя, что чёрные глаза плясуньи на месте, и оттащил горбуна в сторону. — Друг, не делай так. — Это ещё почему? У тебя же сработало. — Потому что моя с младенчества слепа: она не знает, какой я. А твоя помнит… Квазимодо взглянул на изумлённое, чудом оставшееся неизувеченным лицо Эсмеральды и снова повернулся к слишком улыбчивому парню. — Ты прав. С поникшей головой, звонарь заковылял прочь, не в первый и не в тысячный раз проклиная судьбу. «О чём я только думал? Она ведь не виновата, что я урод. А без глаз, может, и я её любить не буду». «Феба можно увезти из борделя, но бордель из Феба — никогда», — подумала бы Флёр-де-Лис де Шатопер, урождённая де Гонделорье, если бы не была приучена даже про себя выражаться прилично. За три часа их пребывания здесь, муж, не смущаясь ни на секунду, всё так же держа её под руку, успел попялиться на Эсмеральду, подмигнуть не увидевшей этого Дее, послать воздушный поцелуй Козетте, налить Эпонине, ущипнуть за зад мадам Тенардье; а теперь, когда их представили лорду Дэвиду Дерри-Мойру и герцогине Джозиане, не таясь, таращился в декольте последней. — Для нас большая честь, герцогиня, — проговорил Феб, целуя Джозиане руку, уверенный в своей неотразимости. — В Париже Вы будете самой желанной гостьей. Прекрасная рыжеволосая герцогиня с гетерохромией смерила капитана королевских стрелков взглядом, полным презрения монаршего уровня. Чёрный её глаз сказал: «Исчезни!», а голубой: «Прямо сейчас!» И Феб действительно как-то сразу стушевался, и, оставив возмущённую таким выпадом Флёр-де-Лис, зашагал прочь. Лорд Дэвид никогда не был воплощением святости и невинности, но поведение де Шатопера даже его заставило покривиться. Да и, к тому же, белокурая супруга капитана с блестящими от едва сдерживаемых слёз досады глазами была удивительно хороша. — Миледи, он не достоин Ваших слёз… Пусть даже они делают Ваши дивные синие глаза похожими на океан. Не верите? Мы можем сравнить. Комплименты лорд Дэвид отпускал, конечно, самые банальные, но от Феба она не слыхала вообще никаких, да и ласковый тон лондонского вельможи заставил улыбнуться. — Как же мы сравним? — С борта корабля, везущего нас в Англию. — Вот она — цена известности, — театрально вскинул руки к потолку Максимильен Робеспьер. — Пока со всеми поговоришь, пока подпишешь всем альбомы — уже и вина не останется. Дантон и Марат рассмеялись вместе с ним, а Анжольрас, не отступающий от троицы ни на шаг, весь побелел. О нет, они разочарованы! Как же ему теперь быть? Отбив Робеспьера у Мариуса и поклявшись в верности идеям революции (не уточнив, правда, какой), белокурый лидер «друзей азбуки» сумел, наконец, обратить на себя внимание якобинца и его спутников-противников и ходил остаток вечера за ними хвостиком, с нетипичной для себя подобострастностью предвосхищая любой их каприз. На баре не видно было уже ни одной полной бутылки, зато отчётливо вырисовывался Грантэр. Анжольрас кусал губы, терзаясь чуть ли не самым сложным в своих жизнях выбором: «У него, наверняка, есть выпивка… Но он же сейчас всё испортит… Но у него есть выпивка…» Грантэр сам разрешил его сомнения, радушно помахав всей четвёрке. — Эй, кто хочет выпить? Сюда! — Какой славный малый, — сказал Марат Анжольрасу. — Друг твой? — Да, вроде того, — процедил блондин. — Вот и прекрасно! Идём, познакомишь нас за бокалом. Досадуя, что придётся представить этим великим людям Грантэра, но радуясь, что лидеры великой революции хотя бы не разбежались, Анжольрас поспешил к бару за ними. — А что у меня есть… А у меня есть две прелестных зелёных феи, которых мы сейчас и пустим по кругу! — загадочно проговорил скептик-алкоголик и, разразившись дьявольским хохотом, выхватил из карманов пальто две тяжёлых бутылки. Анжольрас чуть не умер от стыда. Всё пропало! Что делать? — Что делать… — проговорил Дантон. — Надо так надо! И вся тройка из Конвента расхохоталась, хлопая Грантэра по плечу. — Ай да молодец! Анжольрас чувствовал, как щупальца ревности оплетают его горячее революцией сердце, но, всё же, вынудил себя принуждённо посмеяться. — Какие у тебя предупредительные друзья, Анжольрас, — отметил Робеспьер, — Таких надо беречь. — Да уж… — пробормотал блондин. Грантэр взглянул на него с горечью и стал разливать абсент. — Какое интересное вино. Зелёное… И букет такой необычный… Полынь, как будто, ощущается… — задумчиво дегустировал Марат. — Лучшего вина не сыщешь, — отвечал Грантэр. — Я бы, всё же, не советовал это пить, — робко влез Анжольрас. Дантон посмотрел на него почти с жалостью. — Не будь занудой! В этот миг мимо бара прошёл Говэн. — Эй, гражданин! — замахал ему Робеспьер. — Давно не виделись. Не откажите выпить с нами рюмочку в благодарность за Вашу службу. Негодование Анжольраса росло с каждой секундой. Мало того, что главные фигуры Великой французской революции оказались живыми людьми, любопытными к абсенту и дружелюбными к Грантэру, так теперь ещё какого-то красивого храбреца зовут. Анжольрас терял их внимание. — Благодарю, граждане, — ответил Говэн. — Да здравствует республика! Этот возглас с жаром подхватили у бара все… Кроме одинокой девушки у противоположного конца стойки. Та разрыдалась, и заметивший это Говэн почувствовал себя неловко. — Граждане, я на минуту. «Фух, минус один», — подумал Анжольрас. — Простите, что беспокою Вас в Вашей печали, но мне показалось, что именно наша шумная компания довела Вас до слёз. Если это так, от всего сердца прошу Вас нас простить. Эпонина, до этой секунды лежавшая щекой на стойке бара, в тоске ковырявшая её ножом и разрыдавшаяся на выкрике «да здравствует республика!» только потому, что в её поле зрения попал кормящий Козетту с ложечки десертом Мариус, подняла голову. — Это Вы кому? — Вам, конечно. — Простите, я просто не привыкла, чтобы со мной так вежливо разговаривали. — Вот к чему приводит неравенство, — сокрушённо вздохнул Говэн. — Прекрасная женщина не ждёт даже элементарной вежливости только из-за того, что бедно одета. — Это Вы тоже мне? Это я-то прекрасная женщина? — Простите, я, кажется, забываюсь. Хотел лишь сказать правду, а прозвучало как наглое ухаживание. Говэн смутился. Можно увезти дворянина из высшего света, но высший свет из дворянина — никогда. Эпонина хлопала огромными глазами, бессознательно сбивая с них слёзы, не веря происходящему. То есть, это сейчас к ней, неухоженной дочери вора, ревущей за барной стойкой, подошёл воспитанный молодой человек, тактично извинился и назвал её прекрасной? Так бывает? — Не буду Вас утомлять. Но если смогу быть чем-либо полезен, моё имя Говэн. Он протянул ей руку. — Эпонина, — пробормотала дочь Тенардье не своим каким-то, подёрнутым внезапной нежностью голосом. Она протянула было руку в ответ, но вдруг осеклась и спрятала ладонь в рукав. — Что-то не так? — обеспокоенно спросил революционер. — Да так, ерунда. Простите. Старая рана. — Рана? Это меня не пугает. Позвольте пожать Вам руку. — Не стоит. — Я настаиваю. При всей твёрдости его слов, ни в тоне молодого человека, ни в одной его черте не было никакого раздражения. Эпонина почувствовала такую трогательную заботу, что рука как-то сама высунулась наружу… И сквозь неё было видно весь зал. В кисти девушки зияла сквозная дыра. Говэн прошептал, оторопев: — Пуля… Это кто Вас так? За что? Эпонина только отмахнулась. — Ошибка молодости. Пошла за одним идиотом на баррикады и закрыла рукой ствол, чтобы в него не попали. — Он должен боготворить Вас. — Может, и должен. Но, вместо этого, женился на другой и не вспоминает обо мне. — И впрямь идиот… Говэн смотрел на неё наливающимися первой любовью глазами. — Эпонина, я до сих пор один, только потому что не встречал раньше такой женщины, как Вы. Любящая, смелая, готовая пожертвовать собой… Настоящий революционер… Да что там, любой настоящий мужчина может только мечтать о такой возлюбленной… Эпонина неотрывно смотрела на этого пять минут назад незнакомого галантного кавалера в жилете с трёхцветной кокардой, чистого и искреннего, страстного и храброго. Это Вам не Мариус. Этот сразу всё в ней увидел. И лицо его ещё красивее, чем даже у симпатяги Понмерси… И глаза наполнены таким обилием чувств… И длинные волосы ему так идут… — Эпонина, будьте моей женой. Я Вас никогда не разлюблю. — Так ты, Грантэр, выходит, не поддерживаешь революционное движение? — переспросил Марат, наполняя очередную рюмку. — Нет, — ответил просто, откидываясь на спинку стула, Грантэр. — Некоторые меня здесь презирают за мой скепсис, но я уже давно не могу ни во что верить, особенно после того как всех нас перестреляли на второй день восстания. Понимаю, что это не то, что вам бы хотелось услышать, граждане, но уж таков я есть. Думаю, каждой революционной группе нужен ядовитый плющ, вроде меня, чтобы иногда спаивать, а иногда отрезвлять. «Да, да, сейчас они от него отвернуться!» — возликовал с горящими глазами Анжольрас, выложивший уже до хрипа всё своё красноречие, чтобы только продолжать быть заметным для Конвента. — Всё верно, — глядя на Грантэра абсолютно серьёзно, проговорил Марат. — Революции нужен свой критик. Ты в этом, Грантэр, чем-то похож на меня. Анжольрас, спасибо тебе, что познакомил нас со своим другом. Отрадно знать, что и после нас рождались люди, не боящиеся открыто высказывать свои мысли. — Да, ты смелый и искренний, Грантэр, не пытаешься никому понравиться. Можно сказать, что «неподкупный», как я, — добавил Робеспьер. Анжольраса аж передёрнуло. — Знаешь, Грантэр, при всём твоём неверии, мне кажется, тебе было бы интересно побывать на собрании Конвента. Не хочешь с нами сходить? — Конвент? Звучит занятно. Но вы точно ничего не перепутали? Вам бы Анжольраса позвать. Анжольрас стоял рядом ни жив ни мёртв, изнемогая от ревности, несправедливости и разочарования. Ведь это он их сюда привёл, ведь это он верит в революцию, а не этот циничный пропойца… — Хм, справедливо, — ответил, нахмурившись, Робеспьер. — Если хочешь, Грантэр, твоего друга мы тоже можем взять с собой. Грантэр с неописуемым наслаждением наблюдал красивое лицо Анжольраса, прежде всегда искажавшееся раздражением при виде его, скептика. Теперь это лицо смотрело на него с самой искренней, самой трогательной мольбой, обещая выполнить любое желание. О, как долго ждал этого выражения Грантэр. Наконец-то! — Пожалуй… — проговорил он, глядя в глаза Анжольрасу, растягивая слова в садистском наслаждении. — Пожалуй… Нет! — Что же, — пожал плечами Робеспьер, — давайте собираться. Мужчины поднялись, поправили парики и, бросив короткое: «Спасибо, Анжольрас», зашагали к выходу, положив руки Грантэру на плечи. Скептик-абсентист поравнялся с застывшим, как соляной столп, опешившим от происходящего революционным Адонисом, и проговорил ему в прекрасное лицо со сладостным упоением мести: — Надо было раньше любить меня, мой серафим. Гудула негромко беседовала с Фантиной. — Да, дела нынче у нашей сестры идут из рук вон плохо. Всё больше мужчин из романов двадцать первого века. Им шлюхи уже не интересны. Говорят, мол, теперь каждая честная женщина всё умеет… Вот у Бабеля в «Конармии» клиентура что надо: небогатая, зато стабильная… Хотя можно ещё к достоевским сходить… Ну да это я так, к слову. Я-то, старуха, давно от дел отошла. — Я после смерти тоже уже не работаю, — отвечала Фантина. — Незачем теперь. Дочка, слава Богу, счастливо замужем и ни в чём не нуждается. — Хоть твоей повезло… Моя, бедняжка, так за несчастные шестнадцать лет натерпелась. А всё этот красавчик-офицер. Эх, не было меня рядом, чтобы её предостеречь… О, идёт сюда, паразит. Чего ему надо, гаду? — Работаем? — случайно подслушавший вретишницу Феб обратился к Фантине самым недвусмысленным тоном. — Нет, простите, ничем не могу Вам помочь, — ответила мать Козетты максимально вежливо, пытаясь ускользнуть от капитана, положившего руки на стену с обеих сторон от неё и не давая уйти. Феб начал раздражаться. Жена опостылела, на этом идиотском мероприятии женщин кот наплакал, красивых — и того меньше, да ещё и корчат все из себя святую невинность. А ему так хочется любви… — Да ладно, не ломайся! — продолжал капитан, схватив Фантину за талию. — Э, э, полегче! — закричала Гудула. — Я сейчас стражу позову. — Я сам стража, дура! — нагло рассмеялся Феб, не выпуская отбивающуюся Фантину. — Стража! Стража! — истошно заорала на весь зал Гудула. До смертельно скучающего на этом вечере инспектора Жавера донеслись крики о помощи, и он, вмиг воодушевившись, бросился на борьбу с криминалом. — Что здесь происходит? — громовым голосом проговорил плечистый полицейский, отрывая Феба от Фантины. — Эм, ничего, — ответил капитан. — Мы просто общались. — Как же, как же, — ответила Фантина. — Он накинулся на меня… А, это Вы, инспектор… — А, это ты, из Монрейля… Я давно тебе говорил завязывать. Нечего жаловаться, если не зарабатываешь честным трудом. Жавер не был поклонником развязного поведения мужчин, но здесь речь шла о дворянине (видно же по костюму) и проститутке, а он привык уважать власть имущих. — Ну вот, как обычно, — вздохнула Фантина. — Если мужчина из высшего сословия, Вы будете его защищать, инспектор. Я не удивлена. — Спасибо, монсеньор, — шутливо отдал честь Феб. — Трудна наша служба. Зашагавший было прочь Жавер остановился, как вкопанный. — «Наша»? — Ну да, — улыбаясь, продолжал Феб. — Я ведь тоже из блюстителей порядка. Жавер развернулся так резко, что капитан невольно попятился. Это беспардонное существо — тоже из полиции? Да будь теперь Феб хоть тысячу раз виконтом, хоть императором, надругательства над своей профессией Жавер не потерпит. — Так ты, гнида, позоришь мне здесь честь полицейского мундира? А ну идём в участок! Переночуешь сегодня в кутузке, чтобы неповадно было! И он схватил де Шатопера за ухо. — Ааааа! Инспектор, отпустите! Больно! Фантина расхохоталась Фебу в лицо, обнажая отсутствующие резцы. — Ааааа! Она беззубая! Инспектор Жавер тащил капитана де Шатопера к выходу через весь зал за ухо, как нашкодившего мальчишку. Все персонажи Гюго, прервавшись, оборачивались на них и неприкрыто ржали над Фебом, орущим: — Да что ж это творится? Полиция своих же заметает! Шлюхи беззубые! Они поравнялись с Флёр-де-Лис, и Феб взмолился: — Дорогая, спасите меня! Белокурая супруга смерила его презрительным взглядом и только бросила: — Простите, дорогой, у меня нет времени. Меня лорд Дэвид в Лондон пригласили. — Но… Но… Дальше возмущения Феба было трудно разобрать, так как Жавер уже вытолкал его за дверь. Флёр-де-Лис пожала плечами и, с улыбкой, приняла из рук лорда Дэвида бокал шампанского. Вечер был на исходе. За столиком поодаль выпивали Клюбен и Тенардье. — Как работорговля? — Нормально. — А как контрабанда? — Нормально. Нарезавшийся Жильят перекрикивался через ползала с Баорелем, Комбефером и Фейи: — Вас ни один читатель не помнит! — А у вас даже мюзикла своего нету! Персонажи потихоньку расходились, работники кейтеринга уже убирали со столов. Герцогиня Джозиана прощалась с состоявшим с ней в свободных отношениях лордом Дэвидом, тоскливо предвкушая, как опять вернётся во дворец и не будет знать, чем себя занять неделями. Похоже, все нашли себе новых любовников, но только не она. Никакого толку от этих сходок персонажей, ничего нового, смертная тоска… Она уже собиралась было сказать своему лакею, дабы закладывал лошадей, как вдруг заметила в углу кого-то, кого прежде закрывала собою пёстрая толпа из пяти романов. Мужчина с огненно-рыжими, как у неё самой, волосами был молод, но сгорблен и хром, а его лицо с гигантской бородавкой и неприкрывающей обломанные зубы отвисшей губой было просто недосягаемым воплощением уродства. Какой там Гуинплен! О чём вы? Леди Джозиана сунула свой бокал лакею и, шелестя роскошным тяжёлым платьем, приблизилась к оторопевшему Квазимодо. Тот затаил дыхание перед женщиной, ничем не хуже Эсмеральды, глядящей на него… неужели нежно? Огнегривая герцогиня протянула, едва заметно облизывая губы: — А кто это у нас такой… И, склонившись над глухим ухом звонаря, договорила шёпотом, щекоча его неслышным, но разжигающим кровь, уносящим прочь черноокий образ Эсмеральды дыханием страсти: — … страшненький?