оставь мне пулю

Скажи мне, какого это. Какого это, стоять под лучами палящего солнца, какого это, ловить его тяжелые поцелуи, катать их между пальцев и вниз по ладони, как они тихо щекочут запястье, шепотом оставляют царапины красные, оставляют трепет ресниц на сухой коже, на губах искусанных, на вздохах беззвучных, на мутном кафеле букетом кровавых брызг; слышать его слёзы, что стекают медленно вязко робко, будто нельзя целовать, будто нельзя плакать, будто влюбляться больше нельзя. 

Скажи мне, каково это — верить в сказки. Скажи мне, каково это — варить горький кофе в турке, хлопать ресницами липкими перед зеркалом забрызганном белыми сухими грязными пятнами, ёжиться от мятной зубной пасты, холодной-холодной, засыпать под скрип ветра, под глухой собачий лай, проклинать бегущие новости по одним и тем же каналам, лениво перебирать пустые бумаги, глотать таблетки одну две три четыре пять- Скажи мне, каково это — верить в сказки, сказки читать, надеяться на вечную любовь по ночам, когда стрелки не тикают, когда холодильник гудит из кухни тихо, когда ты вместо эстетики видишь лишь свои кривые пальцы через густой сигаретный дым, а завтра корить себя за то, что взял последнюю штуку из заначки, ведь ты не куришь, да?; когда Луна для тебя лишь большой белый круг, такой же, как пятно на твоем кривом отражении, когда- Ты веришь в сказки? Тогда скажи мне, почему у тебя гудит голова, почему ребра твои трещат, почему у тебя рой диких пчел застрял где-то в гортани — зудит, шумит, шуршит, рассыпается мурашками острыми, что оставляют на коже розовые поцелуи жалости, рассыпается горячим песком, что так приятно пахнет морем, что смеется молочной клубникой на вкус, что тает слезами на языке, почему ночь в глазах не блестит, почему сердце больше не поёт, почему Солнце тебе не улыбается? Ты считаешь, что давно уже потерял Солнце, но ты его еще никогда не находил. Хочешь, я убью Солнце для тебя? Или ты хочешь убить его сам? Звон людских костей, их горький хруст, их скрип, их вой — ты слышишь его каждый день, он играет у тебя под коркой черепа как нудный саундтрек, словно ты в слащавом сериале, словно на тебя никто не смотрит, словно тебя никто не смотрит. Тебе не хлопают. Тебе давно уже разонравились чужие глаза испуганные, потому что они глядят на тебя из зеркала, молчат и опять прячутся под тяжелыми веками. Тебе не хлопают. Тогда скажи мне, почему ты все еще веришь в сказки? Почему Уилл Грэм верит в сказки? Может, потому что когда он стоит в узких кровавых перчатках, что обжигают кожу, что обтягивают пальцы, что почти трещат на ладони, когда он блестит черными новыми туфлями с горькой подошвой из сломанных криков, хрипов, из стука тяжелых копыт, когда в руках сыпется его собственное имя, когда дышит перебежкой, когда легкие шипят солью, когда горло обвито лентой желтой, когда- когда слишком громко, когда тишина звенит слишком сильно, только тогда его черно-белые дни принимают красный оттенок. Может, потому что он понял, что сам может писать сказки. Напиши мне серенаду. Напиши мне серенаду порохом и кровью. Может, потому что на него никто не смотрит, даже из сраного зеркала. Может, потому что никто не хочет целовать его сломанные руки, может, потому что никто не видит своего отражения в его черных глазах, может, потому что у него нет выбора, кроме как их красть. Ты вор или поэт, Уилл Грэм? Может, когда руки трясутся, когда злость гудит в локтях, в костях, на языке, забирается под ногти дешевой пылью, когда злость тоже боится быть забытой, когда- когда ты завидуешь злости, ненависти, как безымянной знаменитости на популярном канале, о которой завтра забудешь, как красивой конфете, что блестит через огромную яркую витрину, может- Может, когда спускаться больше некуда, когда ты достиг дна самого ада, остается лишь его разбить, как хрупкий стеклянный стакан. Может, потому что чужие мысли звучат вкуснее, может, когда ты целуешь меня, громко, задыхаясь, не улыбаясь, может, я влюблен в твои слезы, может- кажется, я влюблён в твои слёзы и твой крик, который липнет к пальцам, рукавам рубашки такой же липкой красной еще совсем новой еще не успевшей порваться улыбнуться еще совсем не успевшей наулыаться вдоволь чтобы тошнило потом от губ в зеркале от губ на коже, кажется, я влюблён в твои ресницы дрожащие, в твои глаза скорбящие по себе самому, ведь знаешь же, знаешь, что еще чуть-чуть и- Скажи мне, какого это. Какого это, стоять под лучами палящего солнца, какого это, ловить его тяжелые поцелуи, катать их между пальцев и вниз по ладони, как они тихо щекочут запястье, шепотом оставляют царапины красные, оставляют трепет ресниц на сухой коже, на губах искусанных, на вздохах беззвучных, на мутном кафеле букетом кровавых брызг; слышать его слёзы, что стекают медленно вязко робко, будто нельзя целовать, будто нельзя плакать, будто влюбляться больше нельзя. Скажи мне, какого это, когда тебе рисуют улыбку, фломастером по коже, ножом по сердцу, скажи мне, какого это, когда ты захлебываешься своей гордостью, что падает с крахом, визгом, свистом, какого это, спать с пистолетом под подушкой и одной единственной пулей там — для себя любимого? Или для кого-то другого. Но вот делиться ты не любишь. И вырастут сзади рога из крови. Почему Уилл Грэм верит в сказки? 
Почему Уилл Грэм смотрит ему в глаза, когда губы сухие, когда взгляд сухой, когда пальцы не испачканы в бордовой краске, когда ты не художник, я все равно чувствую себя твоей лучшей картиной. Зачем Уилл Грэм верит в сказки? Перестань. Оставь мне там уголок. Оставь мне пулю.