Хейзел и ее слабости

У Талии сухие, чуть-чуть обветренные губы, уверенно вздернутый подбородок, нахальная искорка живого огня, бьющаяся мотыльком в светло-голубых глазах, и щеки, как-то неуместно усеянные девчачьими веснушками. У Талии никогда не дрожит рука при выпуске стрелы из тетивы. Талия совсем не боится войн: их она видела много и успела привыкнуть. Талия не боится утонуть в кровавом обилье: смерть — это всего лишь крошечная и естественная частичка жизни. Наверное, она вообще ничего не боится; кроме, разве что, проклятья Афродиты. А у Хейзел неряшливо спутанные волосы, аккуратный носик, некрасивая (по её мнению), темная кожа, пугливые глаза и чуткие к прикосновениям ладони. Хейзел нервно кусает губы: лишь бы никто из её близких не встретился взглядом с Танатосом. А Хейзел боится войны, зная, что та уносит много жизней, давая взамен только глухие скорбь и боль. А Хейзел боится смерти: она уже умирала однажды и прекрасно помнит, с какой грубостью на душу давят пустота и забвение. Наверное, Хейзел всего боится; кроме, разве что, дара Афродиты.   Талия смеется звучно, искренне. — Ну и трусиха же ты! — заявляет она, когда Хейзел закрывает глаза ладонями. — Зайчишка-трусишка… да всё будет нормально с этим твоим… Фрэнком! — Фрэнком… — гулким эхом повторяет Хейзел, драматично опуская голову и резко всхлипывая.   — Только. Не. Это! — Грейс резко закусывает губу. Хейзел наблюдает через щель в ладонях и непроизвольно отмечает, что Талии говорить легко, — она же ничего не боится. Хейзел только не может понять: завидовать этому или восхищаться. — Ну, допустим, он умрет. И что? Не в мужчинах же счастье! — смеется. Хейзел осторожно отводит ладони от лица и смотрит на неё с детским любопытством. — А в чем же тогда? — Ну, не знаю… — задумчиво запускает руку в неаккуратно остриженные волосы, — в свободе, наверное. Хейзел чувствует, что желание стать паникёром и разрыдаться постепенно исчезает. * У Бьянки густые брови, длинная черная коса и «итальянская» горбинка на носу. Бьянка для Хейзел — сестра: только по одному сравнительному взгляду на их лица, это можно понять. Тем более они почти одинаково: кусая губы и сжимая крохотные ладошки в кулаки. — Сестра… сестрёнка, — испуганно шепчет Хейзел, беспомощно протягивая вперед руки. — Не умирай! Мне страшно! У Бьянки пробита сонная артерия, волосы разметаны по земле окровавленными патлами, на губах застыл неживой крик, а во взгляде остался прозрачный отпечаток ужаса; Бьянка, не двигаясь, лежит на битом стекле, расправив руки и пустыми глазами смотря в небо. — Сестрёнка, — вторит Хейзел, — очнись, пожалуйста. — Уйди, ради богов, уйди, — невнятно шипят посиневшие мертвые губы. Хейзел невольно вздрагивает, не выпуская похолодевшей ладони Бьянки; ей ясно, что это всего лишь сознание в панике рисует красочные иллюзии. Бьянка уже не способна ни говорить, ни дышать: смерть давно поцеловала её в лоб. «Убирайся, дрянь!» — продолжает шипеть знакомый и любимый голос. И Хейзел уходит; спотыкаясь, бежит прочь, спотыкаясь, падает лицом в грязь и беззвучно плачет от собственной слабости. «Трусиха! Неуклюжая неудачница!» — доносится вслед. Хейзел хочет поднять руки к небу и сложить ладони в молитвенном жесте, — этому учили монахини в академии Святой Агнессы: когда тебе действительно страшно, надо воззвать к Всевышнему. Но вряд ли Он ей поможет: Хейзел — не пай-девочка из католической школы, а дочь языческого идола. Поэтому доброму христианскому Богу вряд ли есть до неё дело. «Сестренка… — такое родное и близкое слово застывает на языке, когда она пугливо озирается назад, ожидая увидеть зловещий силуэт Танатоса, овитый черным туманом, — сестра, прости… и, пожалуйста, прочь из моей головы!» Хейзел перестает бояться, представляя себя гордой охотницей — Талией. * У Пайпер пятно от кофе на плохо стиранной и поношенной куртке и необъяснимая, но чистая и искренняя забота во взгляде. Пайпер приходит в палату к Хейзел каждый день, принося какие-нибудь сладости, вести из лагеря и запах пота. Хейзел не знает, боится ли Пайпер чего-нибудь, или отважна так же, как Талия. Хейзел не знает — и знать не хочет. — Ты не представляешь!.. — в который раз говорит Пайпер, посмеиваясь, и начинает излагать свежую новость: о том, как её сестры украсили дом детей Ареса, или как Октавиан в очередной раз прилюдно опозорился. И Хейзел всё это внимательно слушает. Почему-то. — Устала! — глубоко зевает Пайпер, откидываясь в кресле и выпрямляя ноги. — А у тебя что новенького? У Хейзел на языке вертится ехидное и острое «Ничего!», но в ответ она только робко улыбается и терпеливо качает головой. — Ну чего ты такая грустная! — по-ребячески дуется Пайпер. — Скажи: как поднять тебе настроение? — Не знаю, — не выдавая садящую горечь в горле, вздыхает Хейзел, — не знаю. Они молчат где-то с минуту. — Нет, это совсем никуда не годится! — внезапно заявляет Пайпер. — Идем! — и бережно подхватывает Хейзел под локоть; та совершенно не сопротивляется, равнодушно идя следом, шлепая босыми ногами по холодному полу. Больничный двор — скучное и серое место: единственное, что сохранилось здесь со дня открытия — это старые скамейки с давно выцветшей краской и заржавевшие качели, неприятно скрипящие от сильных порывов ветра. По крайней мере, в отличие от душной палаты, здесь есть свежий воздух. — Садись! — жизнерадостно приказывает Пайпер, будто не замечая всей этой антиутопии. Хейзел послушно усаживается на качели: не хочет обижать её. Почему-то. Пайпер толкает в спину, заставляет взлететь, а потом снова упасть. Хоть ветер забивается в рот и ноздри вместе с волосами, а скрип чуть ли не разрывает барабанные перепонки, Хейзел ощущает, как незримая шкала настроения медленно растет. Дальше они сидят на лавочке и оживленно болтают о всякой ерунде, пока Пайпер старательно кутает её в свою потрепанную временем куртку. — Но ты же простудишься! — протестует Хейзел. — Тогда, значит, будем лежать в одной палате, чтобы тебе не было так скучно. — Та только звонко смеется. По-доброму. Не как Талия. — Но ведь у тебя поднимется температура и будет болеть горло, — мрачно хмурится Хейзел, — а это очень неприятно. — Да, это очень плохо, — с картинной трагичностью выдыхает Пайпер. — Но ты же не думаешь, что это меня остановит? Хейзел мысленно укоряет себя, поскольку действительно думает так. Когда Пайпер уходит, у Хейзел остается только привычная серость палаты, пыльное зеркало, висящее на противоположной стене, и осколки радости, разбитой об одиночество. Хейзел придирчиво всматривается в своё отражение. «Уродина!» — с ненавистью шипит она своему двойнику из зеркала и немедля замечает, как его лицо искривляется от злости. Хейзел резко сглатывает от страха, думает, что неплохо бы было разбить стекло: жаль только, что оно не металл, не драгоценность, поэтому неподвластно её силе. «Пайпер, возвращайся скорее…» — мысленно умоляет Хейзел, прячась под одеялом. Она знает, что сегодня ночью ей снова приснятся понимающе улыбающаяся Бьянка и гордо склабящаяся Талия. Но, а Пайпер она сможет увидеть только наяву.