Проблеск моей жизни

Я привык выходить на арену и видеть разочарование. Такое знакомое, яркое, оно растворялось во мне без остатка, переполняя. В моём голосе, прокатывавшемся по переполненному залу, в моих движениях, источавших фальшь, в моих слишком печальных глазах. Руки взметались в воздух уже так привычно, делали движения как по наитию, обманывали и сбивали с толку умело. Тонкие кашемировые перчатки уже казались частью кожи, белоснежная ткань плотно облегала, скрывая мои бесстыжие руки, которые делали слишком много ужасного. Может быть, все неприятности моей работы и были наказанием? Я часто спрашивал себя, зачем горел своим глупыми мечтами так сильно? Зачем был так наивно слеп, когда смотрел вдаль. С раннего детства представления казались сказкой, любой поход в цирк — настоящим чудом. Я помню свет прожекторов, который в воспоминаниях ослепительно яркий, помню торжественные гимны оркестра, кричавшего так весело и вдохновенно. Я помню ощущение концентрированного счастье, помню шум окружавшей толпы, восторг общий, один на всех. Помню, что было головокружительно хорошо. Мне хочется спрашивать себя снова и снова, пока не докопаюсь до истины, хочется повышать голос, пока он не будет услышан мною же, хочется достучаться до собственного забитого сердца. Зачем я пришёл сюда? Я собирался дарить счастье, такое же, какое давали когда-то мне. Я хотел творить волшебство, хотел удивлять, хотел видеть улыбки широкие и искренние и блеск в глазах такой, чтобы прорезал темноту трибун. Но всё не так. Мне семнадцать, за спиной захлопнулись с шорохом плотные шторы шатра. Там, на серой улице, остались родители, у которых от меня теперь только бесконечное разочарование. Там, в душном городе, никогда не понимавшие меня друзья. Там дом, не родной ни разу, там школа, там вся моя прошлая жизнь. Тёмная и безрадостная, которую я сам собирался разукрасить. Сложно до конца рассказать, что именно привело меня в цирк. Я просто хотел яркого счастья. Всё решилось слишком быстро, как-то само собой. Всё встало на свои места неумолимо, пугая зверской жестокостью. Реальностью. Я всегда любил тигров, красивых и величественных. Ловких, быстрых, таких независимых, свободных… Я помню свой самый первый удар. Я помню каждый. Мне до сих пор не ясно до конца, почему в детской наивной памяти запечатлелись гордые животные, почему их яркая шерсть казалась ровной и шелковистой, почему их животный азарт оказался лишь выдумкой моего воображения? Я помню, как ужаснулся в свой самый первый день, когда в тесной зловонной клетке не смог даже сразу различить лежащие в углу шкуры. Иначе никак. Серые, немытые, косматые и нечёсаные, а на их фоне по два блёклых огонька — глаза недоверчивые и грустные, таких я не видел ещё никогда. Тех животных сложно было назвать тиграми в моём тогдашнем понимании, теперь же я других не могу и представить. У них в крови наркотик, в желудках голод, а в глазах нечто, близящееся к ненависти. Заторможенные, неповоротливые, худые настолько, что, казалось, могли между прутьев клетки пройти без помех. Это страшно, но я всё равно стоял там, сжимая в дрожащих от волнения пальцах металлическую трость. Были удары, много и страшных. Я учился на ходу, переступая через себя всякий раз, в самом начале жалея, переживая, едва не плача, дожидаясь только, пока зачерствеет сердце. Со временем чувства уходили на второй план, но это всё только обманка, такая же, какой я на протяжении нескольких лет развлекаю людей. Нельзя просто взять и откреститься от всяких чувств, вечность потребуется, чтобы свист рассекаемого кнутом воздуха не отдавался внутри болезненным треском, чтобы не замирал вокруг целый мир и не останавливалось жестокое время. Я выходил на арену с широкой улыбкой, словно нарисованной на моём лице красками, а внутри рвался на части. Это вечное разочарование в целом мире, это тоска невыносимая, последние годы я всякий раз хочу кричать. На моём теле шрамы, мои руки столько раз обжигал огонь, их так заметно трясёт от напряжения вечного и страха, и я не могу никак понять, как могла моя детская мечта обернуться таким разочарованием. Как могло это сказочное место скрывать столько плохого. Я проводил здесь дни напролёт, по-началу всё ещё горя желанием получить самое ценное для себя — отдачу, которую не успевал ловить даже, ни на секунду не отводя взгляда от своих не менее измученных тигров. Мне всегда казалось, что всё изменилось, что публика теперь совсем иная, что мечты мои смехотворны, но потом появился он. Он был в цирке ещё до меня, мне сложно даже представить, со скольки лет он блистал. Я не знал его сразу, потому лишь что не отрывал взгляда от хищных глаз и чёрных полос на грязной шерсти. Увидев же его однажды, не смог больше забыть. Всякий раз уходя после своего выступления с арены, я быстро скрывался в темноте, торопясь стянуть с себя ярко-алый костюм, раздражающий глаз, но не в тот вечер. Резкий взрыв оркестра за спиной заставил остановиться, замереть на границе заинтересованности и усталости, чтобы через секунду всё-таки обернуться на общий восторженный вскрик толпы, прокатившийся по залу. Я подошёл тогда ближе, останавливаясь за спинами также наблюдавших коллег, распрямился, чтобы быть выше, и поверх голов увидел арену как на собственной ладони. Она была пуста. Даже свет прожекторов бегал по полу беспорядочно, указывая на одному ему ясные фигуры. Когда в белый круг света попала быстрая тень, я наконец поднял взгляд. Он был не на самой арене, он порхал над ней. Я помню, как первостепенно поразился изгибам его тела в светлом плотно облегающем костюме. Его стройные ноги с рельефами сильных мышц, его узкая спина с выступавшими лопатками, которые словно готовы были дать начало самым настоящим крыльям, его руки, изящества которых не передать словами. Я помню его прекрасную лебяжью шею, помню повороты его головы, даже выражение лица помню слишком отчётливо, словно воспоминание это для меня так необычайно значимо. Я никогда не ловил себя на внимательном разглядывании людей, пока не увидел его, порхающего под куполом, словно без какой-либо помощи. Он летал, не иначе. Его руки так легко держались на тонкую перекладину, подвешенную на цепях, словно им не приходилось нести на себе вес его тела, или и вовсе он был настолько невесом. Я замирал всякий раз, когда он проделывал пугающие пируэты, переставляя руки, меняя положения, изгибаясь всем телом, перекручиваясь. Он мерно и широко раскачивался из стороны в сторону, тем временем разводя свои невероятные сильные ноги под немыслимыми углами, выгибая спину, выполняя движения руками, пока перекладина зажата коленями. На телесного цвета костюме, словно слитом с кожей воедино, яркий блеск. На ткани камни разного размера, они переливались в свете прожекторов, привлекая ещё большее внимание к его телу. Люди передо мной восхищённо охали, вторя публике, между тихими восклицаниями пробивалось так часто «Чимин! Это наш Чимин», а я помимо восхищения ощущал так много одновременно. Зависть безумна сама по себе. Он двигался так легко и выверенно, словно рождён был с умением летать. Он держался так просто, слово это не составляло никакого труда, словно вспотевшие ладони не могли внезапно разжаться, а тело упасть на пустую арену. Тогда это казалось мне даром свыше, его талантом, подаренным природой, чем-то наполненным великолепием, но лишённым каких-либо усилий. Я был завистлив до слепоты. Я смотрел на толпу за него, ловил овации внимательно тоже за него, и все никак не мог понять, почему не заслуживаю того же самого? Почему позволяю моим тиграм калечить меня, почему отвечаю им тем же, почему всё тело изранено, а внутри пустота, почему мне больно и тяжело, а в зале по-прежнему тишина. Я не понимал этого. Почему кому-то достался просто талант, почему Чимин мог держаться за чёртову перекладину так легко, пользуясь великолепием собственного тела, и поучал при этом бурный восторг, а я в опасности все время напролёт и не слышал в ответ ничего. Почему жизнь так несправедлива? Я не понимал. Я стал замечать его уже после, всякий раз неосознанно ловил его фигуру взглядом. Он всегда прямой, всегда вскинута голова, походка ровная, весь слишком идеальный. Ни на кого никогда не смотрел, опускал взгляд в пол, при том что подбородок неизменно поднят. Мне тогда ещё долго не доводилось видеть его выступлений, вечно я в тесной клетке, руками в тигриных пастях, а мыслями всё там же на арене. Тот вечер остался в памяти навечно. Я в одной рубахе невзрачного серого цвета, со свежим ушибом на бедре, со спутанными пшеничными волосами и усталостью на лице. Все мышцы расслаблены сами по себе, у меня странная походка, руки безвольно висят вдоль туловища, нет сил на мимику даже, не знаю, как смог я выпрямиться по струнке, когда вновь заметил его. В цирке пусто в такой поздний час — только сторожи и редкие оставшиеся коллеги по разным углам остывающего шатра. Через арену я иногда направлялся к выходу, выбрав такой путь и сегодня, привлечённый странным глухим стуком, доносившимся несколько раз оттуда. Не знаю, почему не видел его раньше. Сегодня прожектора не двигались вместе с ним, лишь один широкий луч рассекал пространство. Сегодня не было публики и её восторгов. Сегодня не было блеска и украшений. Сегодня только он. Чимин во всём чёрном, облегающем. Закрыта его красивая шея, руки до запястий, щиколотки. Его кожа контрастно белая теперь. Он больше не похож на птицу, блеск костюма не отвлекал от него самого, а руки из-за светлой одежды не утопали в пространстве. Теперь каждое его движение чётко рассекало луч света, теперь читалось всё без остатка. Он был густой тенью, но тенью настолько яркой, что забывалось всё на свете. Сегодня всё на той же немыслимой высоте был подвешен металлический обруч, отражавший свет прожектора тонкими отблесками. Чимин изгибался на нём всем своим эластичным телом, порой не позволяя глазам понять, как эти движения вообще происходят. Это не было отработанным выступлением, он делал что-то новое, пробовал. Не знаю, как удалось мне заметить лёгкую неуверенность его движений, потому что всякое из них было само по себе совершенством. Я стоял там и просто смотрел на него, не замечая более ничего вокруг. Всё так же в тени, хотя мог и не прятаться — Чимин никогда не смотрел на публику во время выступлений. Но ведь это и не выступление было вовсе. Когда раскачивающийся обруч по траекторий снова полетел вверх, он извернулся ловко, перегибаясь через него спиной, поясницей повисая на холодном металле, вытянул руки и взмахнул, позволяя обручу нести себя обратно. Я видел его лицо перевёрнутым, с взлохмаченными светлыми волосами, но даже так заметил явное умиротворение. Все мышцы расслаблены, глаза прикрыты, он сосредоточен, но не напряжён. Был таковым, пока не вытянул мою фигуру из темноты. Глаза расширились от неожиданности, лицо напряглось, весь он сжался в момент, перестал заполнять собой всё пространство. Размеренное движение обруча изменилось, всё вздрогнуло, но не оборвалось, как я того на самом деле остерегался. Он резко изменил свои движения, сел на обруч и быстро прекратил мерные широкие покачивания. Прошло совсем немного, он уже стоял на арене, а я всё никак не мог пошевелиться, так и смотрел из темноты, съедаемый вопросительным взглядом. Он подошёл ко мне сам. — Что тебе нужно? — я слышал его голос впервые. Мне сложно описать свои чувства, всё просто смялось, смешалось в момент от этого высокого, но тихого именно сейчас, хрипловатого голоса. — Ты вечно смотришь на меня. Так что тебе нужно? Я смотрел на его сведённые в недовольстве брови, на его пухлые губы, плотно сомкнутые в тишине, я запомнил даже вздувшуюся венку у него на лбу, но так и не смог заглянуть в глаза. — Преследуешь меня? — У тебя замечательный талант, — не описать, как грустно это вышло. Не знаю, почему так. — У меня нет никаких талантов, — он в ответ бросил зло, тут же уходя прочь, скрываясь в темноте, а меня оставляя с одной лишь мыслью. Лжец. Что творилось в моей голове тогда, сложно объяснить даже самому себе. Я не знаю, почему вдруг стал его ненавидеть, раздражаться при виде него неконтролируемо, завидовать так грязно. Я старался не упускать ни одного его выступления, слышать всякий разговор за его спиной, но из шатра теперь уходил сзади, сторонясь арены, на которой вечерами вновь мог быть он — тёмные и гибкий. Я возвращался к своим тиграм, на любой тренировке, на любом даже самом помпезном выступлении уходя в себя и спрашивая вновь и вновь, неужели я делаю мало? Неужели мой труд не заслужил восторгов, получаемых одним лишь его одарённым свыше телом? Я не понимал, и глупость моя заключалась в том лишь, что я видел проблему вовсе не там. После очередного выступления всё встало наконец на свои места. Я был необычайно раздражён очередным его триумфом и шёл быстрым шагом в гримёрку, чтобы снять напряжения перед своим уже выступлениям, в котором не было никакого смысла. Чимин сам по себе лишал моё творчество всякого смысла, выступать после него — самое настоящее наказание. Я распахнул дверь без задней мысли, зная, что обычно там нет никого. Не знаю, почему сегодня он остался дольше нужного, почему не переоделся быстро и не ушёл незамеченным, как ему привычно. Почему он сидел перед зеркалом в тёплом свете и позволял мне видеть своё тело. У него костюм был спущен по пояс, перед глазами сразу же плечи, руки спина. Точнее то, что скрывалось под одеждой всегда, без чего так чётко стоял в моём воображении образ непоколебимый, идеальный. Теперь я видел то, что развеивало мою слепую зависть в мгновение, заставляя разочаровываться в жизни только сильнее. Я не знаю, как мог не думать о подобном раньше, как мог вообразить себе только, что его тело не уродовали синие и багровые гематомы, что под красивыми костюмами нет бинтов, а под кожей нестерпимой боли. — Тебе не нужно ничего говорить, — он произнёс громко и строго, глядя на меня в отражении. — Я видел всё в твоих глазах. Ты идиот, если так и продолжишь меня ненавидеть, — проницательно. Он говорил, что не имеет талантов. Теперь я вижу. Я хотел бы прочувствовать своё осознание, но взамен лишь сгорал от стыда. Он ушёл тогда так же быстро. Следующим вечером я нашёл его уже намеренно сам, и тогда он сказал мне, он снова обнажился передо мной. Сказал, что сбился со счёта, и мне не пришлось уточнять. Я знал, что речь шла о падениях. В тот же вечер он показал. На этот раз с потолка свисали полотна ткани, собранные вместе. Он снова был во всём чёрном, но теперь отличие — он впервые смотрел на свою публику. — Знаешь, почему меня так любят? — спросил тогда он, выходя на арену. Его голос теперь громкий, оглушительный для моей стыдящейся души. — Я всегда придумываю новые номера, — он вытянул руки вверх, цепляясь за ткань, — но я не одарён умением делать новое слёту, — оторвался от пол, но забрался совсем не высоко, я знал, почему, — моё тело — твои же тигры, которых нужно укрощать. Он упал тогда дважды, и упал бы ещё, но не вынес уже я. Я видел отчётливо, что он не играет, что не обманывает, он просто не может. Новое движение выходило так странно неуклюже, неумело, а за ним следовал тот самый глухой стук. Такой же я слышал, когда увидел его на репетиции впервые. Он поднялся на локтях, после второго падения, чтобы попробовать ещё, но я не дал ему. Подбежал практически, опускаясь рядом, ловя его краснеющее стремительно лицо руками. Поцелуй — чистые чувства. Потому что он передо мной обнажённый, он впервые не идеальный, он наконец живой. Он ответил мне тогда. Чимин после того вечера неузнаваемый. Я догадывался только, что стал единственным, кому он позволил проникнуть под кожу, и вместе с тем, единственным, кто вообще попытался это сделать. Я смотрел его выступление через несколько недель, на этот раз с ещё большим замиранием сердца, потому что в памяти ещё так ярко стоял глухой стук. Он выступил блистательно, снова идеально, а я теперь едва не кричал от восхищения больше ничем не перекрытого. Это могло показаться злорадством, только большей издёвкой с моей стороны, но то была лишь радость неподдельная за успех другого. Я забыл тогда о моих несчастных тиграх, о собственных страхах и разочарование тоже забыл, я просто счастлив был, что у него получилось. Его боль вознаграждалась, хоть чьё-нибудь неблагодарное дело вознаграждалось. Я бы счастлив по-настоящему и полон яркого воодушевления. Я целовал его после уже совсем иначе. Чимин отвечал мне губами, но не всем своим телом. Его руки висели вдоль корпуса, весь он напряжён струной, неподатлив. Он размыкал губы с чувством, дышал громко и часто, но от любого прикосновения к своему телу жался. А мне так хотелось его коснуться, мне хотелось быть как можно ближе. Чимин слишком быстро озарил мою жизнь, слишком сильно завладел моим сознанием, я восхищался им, пока целовал, и целовал, всякий раз неконтролируемо восхищаясь. Он оттолкнул так же быстро, как позволил мне приблизиться. Проблеск его глаз слишком быстро растворился в холодной темноте. Я помню, как он потянулся ко мне, ощущая такое сильное понимание точно впервые, но я слишком много думал о другом. — Нужно отпускать свои безумства, а не гореть ими целую жизнь упрямо, — однажды вечером выдал он, когда мы стояли друг против друга на тёмной арене. И мир мой тогда снова перевернулся, снова из-за него. — А как же цели и мечты? — я знал, что упустил, что не смогу больше понять. — Они рассыпятся в прах, а ты всё будешь идти по инерции, — он снова холодный. — Зачем ты смотришь на меня так восхищённо? Я показал тебе себя не за этим. — Ты показал мне, что за всяким делом труд… — Страдания, — он обрывал жестоко, — ты сам хоть помнишь, зачем пришёл сюда? А теперь ответь себе, за чем гонишься теперь? Я вновь не знаю. Он исчез так же быстро, как появился, оставив после себя нечто худшее моих искалеченных чувств — пустоту. Я хотел держать его как можно крепче, но он неумолимо ускользнул из моих испещрённых шрамами рук.