Сияющие реки

      Волосы Эллиота, разметавшиеся по подушкам, вызолоченные солнцем, похожи на сияющие реки. Они пахнут терпкой морской солью, всегда и вечно, что бы он с ними ни делал; они пропитаны ветром, океанским теплом, изумрудными полуночными отсветами. Он часто выходит на пляж ночами, ветреными и темными, часто сидит на холодном песке до рассвета. В складках его пальто по утрам путаются бусины-капли росы и горькая пена.       Еще весной Эллиот любил отчитать приезжего за облепленные песком штанины, грязь под ногтями, волосы в земляной пыли… Сам же после бессонных ночей вытряхивал из волос песок, из карманов и рукавов — гальку, обкатанные водой стекляшки, цветные осколки раковин; сам же бродил на рассвете по щиколотку в ручье чтобы на брюках не появились разводы соли. Зачем он такой? Отчего притворный, высокомерный? Должно быть, что-то тревожило его в новой простой искренности, что-то болело узнаванием.       Должно быть, он хотел укрыться этим своим притворством как доспехом — от тяжелой, глупой простоты, от грязной работы, от силы — которой он был лучше, выше, умнее. Должно быть, он не желал смотреть на руки с грязными ногтями и черной пылью в морщинках ладоней. Должно быть, он не желал видеть на смуглом загаром лице доброе понимание. Раз он понимает, значит, Эллиот не так уж умен? Раз он видит так хорошо сквозь обертки слов, может, слова — глупые и пустые? Эллиот — высокомерный, но пустой? Слова — дрянной материал?       Так Эллиот думал, пока перед ним занимался очередной красно-зеленый рассвет, похожий цветами на липкий рождественский леденец. Дома, на столе между бумаг, его ждал заплесневелый раскрытый гранат, тоже похожий на леденец. Эллиот записал несколько строк прежде чем отойти ко сну, а снились ему, словно бы отраженные странным сломанным зеркалом, алый прибой и зеленое солнце.       В тот же день перед закатом фермер догнал его у моста и, с великой таинственностью, сунул в карман Эллиоту горсть клубники.       Закат был похож на клубничный костер. Эллиот испачкал тетрадь соком.       Он корпел над романом до поздней ночи: ночное небо, запахи леса, ручьи и реки оживали под его рукой — это роднило их с Леей — но волшебная страна оставалась пустой, населенной полуживыми куклами. Они сносно, даже славно, плясали, ведомые ниточками — но стоило их отпустить, и куклы оседали без сил среди красивых, сложных декораций.       Эллиоту и самому хотелось осесть без сил. Перед сном он думал о деньгах. Он ненавидел думать о деньгах, но все же — что за чудовищный счет пришел в прошлом месяце.       Еще, может, пару таких счетов — и Эллиоту придется вернуться домой. Никто и не скажет, какой идиотской всегда была мысль о писательстве, о жизни в долине у моря, об одиночестве. Это было больнее всего.       Эллиот поймет сам.       Еще, может, полгода — и ему придется занимать у Леи даже на билет.       Летом Лея часто приходила рисовать океан на безлюдный восточный пляж. Приезжий починил мостки, и теперь ей не приходилось перебираться через речку. Эллиот временами сопровождал ее — Лея позволила ему испортить несколько листков в своем альбоме, Эллиот делился с ней обедом и ужином. Они говорили о жизни, о людях и об искусстве. Время от времени они даже говорили о деньгах.       — Не обижайся, — она кусала измятый конец карандаша, — но для писателя ты отвратительно разбираешься в людях.       — Что?..       — Ирис говорит, ты как будто считаешь его дурачком.       — Фермер? Он…       Эллиот помолчал. Порой он не желал быть пафосно-высокомерным, но слова сами срывались с губ. Теперь он подумал, прежде чем говорить, и все равно не нашелся с другим ответом.       — Он мужлан.       Лея рассмеялась, и ее звонкий хохот унес ветер.       — Может, и так. Но я думаю, он хороший.       — Да? И что же он думает о твоих скульптурах?       Лея мечтательно улыбнулась.       — Что они замечательно пахнут деревом.       — И что?       — А то, что он прав. Даже ты мне такого не говорил.       Эллиот хмыкнул.       Он сидел на песке у ее ног. Ему хотелось облокотиться ей на колени, но казалось, что жест будет не совсем дружеским — а еще, что их может не выдержать Леин столетний складной табурет. В конце концов он позволил себе прислонить голову к ее руке.       — Я не обижусь. Может, ты и права. Может, я зря так с ним.       Но, пока он раздумывал о ее личных границах, Лея с головой ушла в морской набросок.       — Я принесу чего-нибудь выпить?       — Да-да, — она размазала пальцем штрихи, — спасибо, солнце.       Эллиот вернулся десять минут спустя с термосом, наполовину набитым льдом и наполовину — апельсиновыми дольками. Он подумал, что у Леи апельсиновые волосы, но ничего не сказал.       Он и правда ужасно разбирался в людях. Думал, будто сможет открыться родным — и ошибся; считал, что в крохотном городке у моря все будет так сказочно-просто, но и тут прогадал.       Но Эллиот верил Лее, а Лея видела словно бы сквозь тела и лица, смотрела куда-то — дальше и глубже. Как он понял одной из бессонных душных ночей, это роднило ее с приезжим. С Ирисом. Ирис читал между строк; он видел и персонажей-бумажных кукол, и сияние, каким Эллиот наделил свой мир, он видел неясности и недомолвки, видел ошибки, видел, наконец, большой труд и большую любовь.       Когда он закончил читать наброски, Эллиот чувствовал себя обнаженным, без кожи, с голыми нервами. Ударишь его сейчас — он расколется на кусочки и больше не соберется.       Ирис и это увидел. Он сказал только:       — Мне нравится, Эллиот, правда. Ты очень красиво пишешь.       Эллиот улыбнулся.       Августовским вечером в хижине было тепло и влажно, уже подбиралась ночь. Тетради от жара и влаги набухли, растрепались и все пошли волнами. Эллиот впустил приезжего в дом в обмен на пригоршню абрикосов и пытку, которой и было чтение нескольких новых сцен.       Теперь он подумал о Лее. Когда Ирис рассказывал ей, как пахнет дерево скульптур, плясали ли в темных глазах у него огни заката? Может, как и сейчас, в его волосах поселился след красного жаркого солнца? Звучали ли в его голосе и повторялись, как эхом, мягкий прибойный шум и шорох песка? Если да, то Эллиот знает теперь, почему Лея смеялась над ним. Если нет, то он желает ей испытать то же чувство, что он испытывает сейчас.       Ирис рассказывал, как ему нравятся фантастические романы, словно стыдясь самого себя. Он говорил, как легко увлекают его истории о далеких планетах, как ему снились все детство, да и теперь иногда — поля алой травы, красные реки, высокие люди с золотой кожей; прекрасные, тонкостанные и бесполые. Старые книги в мягких обложках Ирис назвал «космическим мусором» — и рассмеялся.       Так он отплатил за искренность Эллиота — своей правдой.       Ночью Эллиот долго не мог уснуть. Он думал, будто позволил вечернему чужаку разглядеть слишком многое. Словно бы он зачем-то открыл старые раны, с которых уже отпала запекшаяся кровь; словно обнажил новую, розовую и тонкую кожу — и Ирис погладил ее, осторожно и ласково, не причинив боли.       Эллиоту казалось, что он вложил какую-то вещь в эти большие руки с землей под ногтями — что-то крохотное, глупое и печальное. Теперь он боялся, что это было ошибкой.       Осенью Эллиот бредил полями алой травы, красным прибоем, клубничного цвета зарницей. Тетради его наполнялись странными зарисовками — они походили на лихорадочные, цветные сны, но были живыми, были искренними. Свой первый, неоконченный роман Эллиот убрал в нижний ящик стола. Второй, он знал, будет дописан к следующей весне.       Иногда ему снились фигуры среди алых полей, едва различимые, больше не тела, а — обретшее форму сияние. Иногда ему снилось, будто бы он идет сквозь поля, где сладкие алые травы достают метелками до его груди, и видит их краем глаза, звенящих золотым светом, смешливых и грустных.       Они гуляли с Ирисом у реки, от домика Леи и дальше, дальше в увядающий лес. Они говорили о литературе, искусстве, они говорили о ремесле, они говорили о земле, о Земле и «космическом мусоре». Иногда они даже говорили о деньгах.       Иногда Эллиоту чудилось, что они — золотые фигуры в алом инопланетном лесу. Иногда Эллиоту казалось, что где-то в темных зрачках у Ириса вечно прячется золотая искра.       Зимой в домике было влажно и холодно. Заснеженный пляж и тяжелые, темные волны навевали одну тоску. Эллиот старался одеваться теплее, не оставлять обогреватель включенным на ночь — и с утра стены и пол казались сделанными из льда. Иногда он подогревал пряное вино в ковше на своей крохотной конфорке.       Иногда он пил, на что хватало денег, покрепче — лишь бы согреться.       Иногда к нему заходила Лея. После того, как в долину наведался ее бывший, она боялась оставаться одна — они кутались в большой плед и сидели на полу, смеясь и дрожа. Эллиот читал ей отрывки романа о планете с восемью лунами. Лея показывала ему летние наброски и быстрые, минутные зарисовки диких зверей, которых могла увидеть из окна своего домика.       Лея теперь часто сидела у окна. Она говорила, что наблюдает за птицами, но это была ложь. Лее всегда хотелось знать, кто проходит мимо ее дома. У нее был четкий, не раз отработанный план того, как можно за полминуты добраться до фермы Марни, выскочив в северное окно.       Эллиот надеялся, что ей не придется. Он старался даже не думать об этом; но знал, что полиция прибывает в долину за двадцать минут и что под прилавком у Марни теперь лежит надтреснутая бейсбольная бита Шейна.       Он все же сказал Лее про апельсиновые волосы. Она, хмыкнув, скосила глаза на упавшую посередине лица прядь — и Эллиот хохотал, пока у него не заболел живот и не заныли щеки.       Иногда к нему заходил Ирис. Он все еще приносил с собой корзинки спелых, сочных ягод и фруктов, и с каждым разом Эллиот придумывал все более безумные объяснения их свежести. Пока что они остановились на том, что Ирис брал уроки у местного волшебника.       Ночами Эллиоту снилась планета с восемью лунами, где не существует гнили и плесени, где золотые фигуры собирают с алых деревьев вечно-спелые плоды.       Вечерами, лежа в холодной постели, он больше не думал о деньгах. Тревога ушла вместе с последним декабрьским солнцем — он не боялся, но точно знал, что к началу весны останется без гроша. Это его не заботило. Он сам не знал, почему.       Вместо того, чтобы жалеть себя, Эллиот думал о тепле. Он представлял руку — зимой бледную и чистую, но с теми же маленькими ногтями, все так же мозолистую, так же горячую — и смыкал вокруг нее ладони. Видение казалось ему полным живого жара. Оно грело его, но не причиняло боли — как и всегда.       Когда он впервые поцеловал Ириса, тот вздрогнул и отстранился. Эллиот сделался бледным, как полотно, отпустил его плечи и отступил на шаг; руки его задрожали, он спешно сцепил их в замок за спиной.       Мысль о том, что поцелуй был Ирису неприятен, наполнила его ужасом. О чем он думал? В который раз — он все понял не так.       Ирис прикоснулся ладонью к уголку губ. Эллиоту показалось, что он пытается обтереться. Следом за ужасом в нем повернулось отвращение — омерзение к себе же; липкое, черное, похожее на червя.       — Тебе… Стоило спросить.       — Да, да, — он запинался, — я должен был… Прости меня.       Ирис прикрыл глаза.       — Не надо. Я бы согласился. Если бы ты спросил.       — Мне жаль…       Ирис обнял его. Эллиот спрятал лицо на его груди.       — Я не знаю, что на меня нашло, правда. Я думал…       Он почувствовал, как к его лбу на миг прикоснулись сухие губы.       — Я думал, что ты не будешь против.       — Все так.       — Все так?       Ирис сжал его плечи.       — Я просто. Просто не ожидал. И еще, ты ведь…       Эллиот нервно рассмеялся, следом всхлипнул, уткнувшись носом в его воротник.       — Это ужасно.       — Согласен. Не очень-то романтично.       Ирис чувствовал, что сомкнувшиеся у него на поясе руки Эллиота все еще дрожат. Должно быть, они оба сегодня встали не с той ноги.       Кто-то должен был это сказать — Эллиот умудрился заставить себя первым.       — Да, — сказал он, — я люблю мужчин.       Ирис выдохнул теплый воздух куда-то в макушку Эллиоту.       — Если так, мы могли бы. Знаешь. Попробовать еще раз?       Эллиот кивнул, а затем на миг прижался ухом к груди Ириса. Мерный, глубокий стук успокоил его.       — Можно мне поцеловать тебя?       Когда он рассказал ей об этом, Лея закрыла лицо руками и назвала Эллиота тупицей. Он растерянно улыбнулся.       Ближе к весне в долину пришли дожди. Снег, грязный и рыхлый, выносили к морю ручьи; сами волны день ото дня светлели, синели. Не так давно Эллиот дописал последние главы. Теперь растрепанная стопка тетрадей, блокнотов, листков с рваными краями возвышалась над беспорядком его стола как небоскреб. Больше Эллиот не давал никому читать новые сцены, не позволял даже и прикоснуться к наброскам. Лея, сжав губы в упрямую тонкую линию, каждые пару дней пускала его работать к своему новенькому ноутбуку.       Каждые пару дней, выходя из домика Леи за полночь, Эллиот рассыпался в благодарностях. Он вытаскивал Ириса на мороз, когда перед самой оттепелью ветер был полон мокрых иголок, и тащил его в лес — искать для Леи самый первый подснежник. Ирис грел его руку в своей. Даже в холодном пустом лесу, словно бы нарисованном тушью, Ирис светился теплом.       Иногда Ирис провожал Эллиота, продрогшего и раздосадованного, до пляжа. Иногда Ирис заходил к нему на чай. Иногда Ирис оставался на ночь.       Он гладил усталую спину Эллиота, его худые плечи, он касался губами его лица, его волос и подвижных рук — и Эллиот не думал больше ни о чем. Эллиоту ничего больше не снилось.       Они так и не нашли первый подснежник — кто бы знал, что в долине они так редки — но набрели на прогалину, устланную синим ковром поздних крокусов. Их корзина была словно полной живых лепестков, словно одним громадным цветком, который пахнет холодом и спящим лесом, и Лея бросилась на шею Эллиоту — на морозе, в одних домашних туфлях.       — Мне нужно, — она обернулась к дому, — нужно нарисовать ее! Пока цветы не завяли.       Ирис погладил влажные лепестки.       — Они не завянут.       — Правда, солнце, — Эллиот улыбнулся, — они не завянут. Это Ирисово колдовство. А если тебе надоест корзинка, ты сможешь сделать из них краску.       Лея сжала его в медвежьих объятиях и рассмеялась.       В тот день она показалась ему усталой, однако живой и радостной — смелой. Он смешно и неловко протанцевал с ней в дом, не размыкая объятий, а после они пили горячий чай, и Ирис вернулся с фермы с черничным вареньем, и все было прекрасно и хорошо, словно картинка, на которой и не разглядеть ничего от яркого солнца.       Холодным и ясным мартовским утром, когда море блестит как хрустальное, Эллиот просыпается от поцелуя. Ирис уже одет, но наполовину влезает на простыни чтобы только дотронуться — он касается щеки Эллиота, осыпает поцелуями его лицо.       — Твои волосы по утрам, — бормочет он, — похожи на сияющие реки.       Эллиот сонно смеется.       — Что? Не рановато для «сияющих рек»? К тому же, поэт здесь я.       — Я украл дар слова с твоих губ, — Ирис наклоняется ближе, — пока ты спал. Я сделал это чтобы воспеть твою красоту.       — Ах, презренный волшебник! Вот чему он тебя научил?       Ирис сдерживает смех громадным усилием воли.       — Да, — говорит он, и все-таки пропускает смешок.       — Предатель.       — Я верну твой дар, поэт, — Ирис берет лицо Эллиота в ладони, — но прежде… Твои волосы полны морской горечью, в них же — ночное сияние волн. Пенные брызги и капли росы на твоих плечах — самоцветные бусины. Ты — сокровище этих вод, но для меня ты дороже всех злата и серебра на свете.       Эллиот кладет холодную ладонь на его затылок.       — Верни.       Ирис смеется и — Эллиот мог бы поклясться — все его лицо, волосы, руки зажигаются горячим золотым светом. Но миг — и свет гаснет; тускнеет солнечный луч, отраженный волной.       — Что я тебе сказал?       — Что мои волосы, — Эллиот оглаживает его плечо, — похожи на сияющие реки.       Ирис секунду раздумывает, а после — опускает голову Эллиоту на грудь.       — Все так, — говорит он, вздыхая, — все точно так.