Кровавые осколки

«Только глупцы и дети верят в то, что можно выжить в этом мире, не марая руки», — говорил ему Том, ещё будучи в своём уме. Повторял достаточное количество раз, чтобы, в какой-то момент, Антонин принял эти слова как мантру, вокруг которой начал деформировать свою личность. «Ты далеко не глупец, Тони. И оттого я только больше тебе удивляюсь», — добавлял он, почти невесомо касаясь чужой щеки. Но только в самом начале. До того, как Антонин решил пробовать. До того, как он опустил собственные руки в кровь. Во всех возможных смыслах и ситуациях. Сейчас Антонин был уверен, что от этой крови не отмыться. Но он и не хотел этого. Никогда. Стоило ли того то, что он сам сотворил с собой, последовав за своей любовью и ступив на путь того, что широкие массы назвали Злом? Антонин уверен, что да. Это того стоило. Потому что его существо не сопротивлялось тому, что они делали. Тому, что делал он сам. Этому сопротивлялись его мысли, пока он не сломал их, словно кости людей, попадавших к нему в пыточную. Одну за одной. Больно. На живую. Люди — магглы и маги — кричали, плакали, извивались и молили его о пощаде. Он был непреклонен к ним точно так же, как к себе. Потому что его сознание выло и кричало точно так же как они. Так же с ужасом смотрело на свои увечья и так же пыталось увернуться от новой боли. С той лишь разницей, что оно выживало. Всегда выживало, наполняясь новыми мыслями и установками. И от того становилось только сильней. Люди же были смертны и слабы. Просто хрупкие плоть и кости. Даже их дух можно сломать. Часто, это сложнее, чем сломать тело. Но это возможно. Он умел это делать и наслаждался почти так же, как физической расправой. Его же дух было уже не сломать. Не после всего, что делал он и сделали с ним. До встречи с Томом он не знал, насколько ему это нравилось. Быть жестоким. Не держаться за приличия. Не стараться быть «правильным». Стараться быть собой. Рассыпать осколками мир вокруг, а не самого себя. Всё это стоило того, что он пережил, приобрёл и пожертвовал. Вот только всё это теперь совершенно не важно. Антонин зачарованно смотрит на алые осколки на полу. Кровь заливает мутное раньше стекло, будто бы отдавая ему свой цвет, от чего они по-настоящему контрастируют с грязно-серым полом. Не так, как могло бы, останься своего цвета. Антонин смеётся, запрокидывая голову и бездумно смотря в точно такой же грязно-серый потолок. Эти осколки были точно такими же, как его жизнь. Совершенно такими же… Мутными и невыразительными, пока их не покрыло кровью. С той лишь разницей, что тогда, долгие годы назад, после встречи с Томом, это была не его кровь. Не его кровь покрывала его руки. Тогда чужая кровь текла рекой, сначала окропив их, а после потопив в кажущимся бесконечным потоке. Кровь других людей. Виновных и невиновных. Ведь это было не важно. Абсолютно не важно. Потому что он упивался ею совершенно вне зависимости от того, чьей она была, как сам Том упивался смертью и своей властью над ней. В этом они понимали друг друга, как никто не смог бы. Его называли и, наверняка, до сих пор называют, самым жестоким из Пожирателей Смерти. Говорили, что он превзошёл даже безумную и фанатичную Беллатрикс. Антонин до сих пор не думал об этом. Не сравнивал и не анализировал. Ему это было не важно. Как и оставалось сейчас. Ему было без разницы, был ли он самым жестоким или был кто-то лучше. С самого начала ему был важен только чужой взгляд. Полный обожания и потусторонне-опасного огня. Взгляд Тома, когда Антонин пытал или убивал очередную жертву их замысла. Хотя методы его убийства часто не сильно отличались от пыток. Антонин до сих пор упивался этими воспоминаниями. Кто знает, может только они позволяли ему оставаться в здравом рассудке все эти годы одиночества и бесконечного влияния дементоров? Он переводит дыхание и закрывает глаза. В темноте он видит прошлое. Каждый раз. Снова и снова осколки его жизни встают перед его глазами. Сейчас он видит себя. В крови, с совершенно безумным взглядом. В ногах у него лежат тела, изуродованные его собственными руками и магией. А его эйфорию, кажется, можно было считать отдельным участником этого воспоминания — настолько заметной и яркой она была. Особенно, когда к нему, не стесняясь наступать на мёртвые тела, подходит Том. С этим своим взглядом. Намного более значимым взглядом, чем любой из тех влюблённых, что ловил на себе Долохов в других ситуациях и будто бы в другом их прошлом. Потому что они оба умели любить и раньше. Но не умели восхищаться. О том, что происходит дальше в этом воспоминании, Антонин не хотел думать. Как и в каждом, что рано или поздно приводило к их уединению — духовно, физически или всё сразу. Не важно. Это не было неприятно. Даже наоборот — об этом стоило хотеть вспоминать. Это было недосягаемо. Намного более недосягаемо, чем что бы то ни было, а от того болезненно. Более недосягаемо, чем свобода. Это была их с Томом любовь. Которую из их жизней вырвало чужое безумие. Будто сердце из грудной клетки. Разрывая кожу и мышцы. Ломая кости и оставляя их торчать уродливым напоминанием. С таким же фонтаном крови и таким же бесконечно болезненным криком. Последним криком. Он прекрасно знал, как он звучит. Он сам звучал так, когда рассыпалось его сердце и слышал как кричали другие, когда его магия помогала ему лишать сердец других. Антонин был уверен, что следующим безумие накрыло и его. Просто никто этого не заметил за маской прошлого ледяного спокойствия, которую ему удалось сохранить. Просто он стал жёстче, когда чужое безумие вырвало и раздавило его сердце. Раздавленное сердце наверняка рассыпалось на такие же красные осколки, как те, что лежали сейчас перед ним. Только тогда он не видел их. А сейчас просто не смог бы. Ведь случилось это так давно. Тогда он смотрел на то, как корчились и страдали люди от его рук. Как они истекали кровью, захлёбывались ею. Как из последних сил билось чужое сердце и какой ужас застывал на лице его прошлого обладателя. Вот только это сердце не давало ему вновь почувствовать ничего, кроме влажного тепла в руках. Чужое сердце только захлёбывалось теми немногими остатками крови и затихало. Как часть его сознания, только что потерявшего сердце, а вместе с ним, способность на самом деле чувствовать. Антонин снова смеётся. Точно так же как тогда. И его горький, некрасивый смех оседает на серых стенах его тюремной камеры. Как когда-то оседал на стенах пыточной.