… Она задерживает дыхание. … «Шерон? Ты в порядке?»
***
Покойный отец слишком сильно любил играть с ней каждый третий день недели, воплощая в жизнь глупые, как казалось равнодушным слугам, снующим туда-обратно, детские задумки. Непоседливая Шерон — ребёнок с богатым воображением и неиссякаемой энергией. Это свойственно лишь детям. Это поощрять надо. Так говорил уважаемый во всевозможных кругах господин Рейнсворт, сам всё причитая коллегам о количестве работы, которую он обязан выполнять с неделанным старанием. Но этот же занятой человек долга во время редких, а оттого лишь более ценных бесед с женой за домашним столом никогда не упускал шанс похвалиться своим драгоценным и долгожданным выходным, день которого выбирал он, до смешного неуклюжий, по её словам, герцог, лично сам. Просил не сердиться, обиды за растрату редкого их времени не держать. Гордится муж отцовством, всегда гордился. Охотно признавал — по средам он оживал. По средам он жил. Отчего же это плохо? Из рассказов бабушки Шерон узнала, что ушёл он одним тёплым светлым вечером третьего весеннего месяца. Ушёл туда, куда всё грозился однажды отправиться из-за чрезмерной нагрузки на его несчастно-худую, заваленную чёртовыми, столь бесполезными и ничтожными, по сравнению с дорогой семьёй, бумажонками спину. Ту самую, на которой он так любил катать заливающуюся его обожаемым беспечно звонким смехом горячо любимую дочь. Бабушка упомянула, что мама тогда сильно горевала. Шерон совсем не помнит её слёз. Шерон было три года. Любимая мать вообще редко плакала. Она выглядела такой до невозможности счастливой, что Шерон, признаться честно, даже немного завидовала. Всем своим хрупким и чистым детским сердцем завидовала, ведь такая сильная мама не роняет хрустальные солёные слёзы вне зависимости от того, разбивается её душа или же чудесный заграничный сервиз. А горе-дочка дует щёки из-за пары сломанных игрушек. Шелли всегда говорила, что три — число её невероятного везения. По многим причинам. Но секретом делится, шепчет на ухо, что среди них есть одна — самая ей важная. Ведь именно тринадцатого апреля родилось её сокровище, яркий и светлый весенний цветок — такая долгожданная дочь. Самая ценная и бесконечно дорогая. Укладывая радостную Шерон спать, она, конечно, упомянет, что счастливой её делают вовсе не сами тройки. Счастливая Шелли покинула мир в мертвенно-тихом третьем часу ночи, в залитой скорбящим лунным светом спальной комнате, в щемящей их души тишине, прерываемой лишь едва слышимым шумом ветра. Но не в болезненном одиночестве. Это хорошо. Мама хотела унести за собой все их страдания, все печали. Только вот они за ней, такой бесконечно счастливой, не пошли. Побоялись, разумеется. «Тьма света страшится», — вспоминает онемевшая от ужаса Шерон цитату из толстой книги, которую названый братец, заперевшийся сейчас в комнате, читал ей однажды перед сном. Шерон было тринадцать. Уже тогда она понимала, что не стоит входить туда без стука. Раньше Брейк никогда не выглядел как человек, который будет терпеть слабость. А сам бессильным тем более не являлся. Но её слабость почему-то принимал. Тогда, сейчас и потом. В ту тихую ужасную ночь и каждый следующий раз, не говоря ни слова, не комментируя её плещущиеся эмоции и не показывая разрывающих изнутри своих. Он обнимает, когда на душе невыносимо тяжело. Он всегда на её стороне. Он говорит, что будет рядом до конца. Рядом, что бы ни случилось. Три неизменных факта. «Она об этом просила. Очень просила». Стало быть, порой становиться слабыми лучше вместе. Шерон первое время удивляла одна вещь. Он любил заваривать ровно три чашки чая. Глупо поражаться странностям, когда речь заходит об этом человеке, но здоровое любопытство досталось ей в наследство. «На счастье», — отвечает он с задумчивой полуулыбкой на резонное замечание о том, что их здесь всего двое. Теперь двое. Двое за столом, двое в поместье, двое у могилы. Да и во всём мире будто только лишь двое. Дань памяти или же прагматичное нежелание подниматься за новой порцией для своей леди — не столь важно. Правда. Брейк погибает, становясь третьей её потерей. Становясь прошлым, лишь мыслью. Воспоминанием. Последнее звучит особенно ужасно, если повторять это в своей голове. Шерон проверяла. Этот миг, его неизбежное наступление не было неожиданностью для них. Его смерть не была. Но желание жить стало. Шерон заметила — стало даже для него. Он бы стал утешать её, он бы нашёл нужные слова, которые так невыносимо сильно хотелось услышать. Завернуться, закутаться в них, как в кокон, спрятаться от чёртовой реальности, спастись от раздирающей сердце боли, принять всё это за ночной кошмар, смирно ожидая пробуждения от любимых голосов. Но сейчас она справится сама. Так будет и впредь. Одна за столом, одна у надгробий. Одна. Погибнуть в бою — это честь для рыцаря. Умереть на руках любимых — счастье для человека. На очередной могильной плите, на этом так нестерпимо надоевшем за, казалось бы, всё ещё короткую жизнь Шерон камне, называемом памятником, навсегда останется роковая дата — третье октября. Шерон двадцать три года. Она вновь не представляет, как ей жить дальше. Ведь всё это… Так жестоко. Проклятые тройки. Так отчего?Отчего же они остаются столь драгоценными?
***
«Всё в порядке, Рейм. Они действительно прекрасны».