wednesday feb 1st, 1995

" Усопший ли, уединенный, невыносимо прекрасный, безгранично неспокойный чудик, смирись, ты неизлечим. И дело вовсе не в порезах на груди. Ты знаешь. Своей вышибающей мозг улыбкой, своими грязными словечками, своей безобразной, воистину кощунственной игрой на гитаре ты отправил всех нас к праотцам – в один миг, без права возврата. Своими стихами, способными довести до слез, ты помог нам поверить в спасение, пусть и лежащее через безропотное смирение, и мы, вооруженные твоей правдой, твоей Святой Библией¹, примем его. Примем чистоту через грязь. Примем добро через жестокость. Свободу через рабство. Ведь это так просто. И нет сомнений, что каждый из нас в любую минуту готов был отдать жизнь за тебя. Я понял это ещё прежде, чем смог выдавить жалкое "привет", уж не говоря о том, чтобы позвать на свидание. К черту скромность, но ты всегда был жуткий недотрога. И когда давным-давно мы сидели на дощатом полу твоего дома в Блэквуде, где сквозь пыльный треугольник окна в комнату вливался жидкий медовый свет, а пахло подгоревшим шоколадным печеньем, и слушали пластинки - записи The Clash и Rolling Stones, болезненно откровенных Joy Division и изматывающие, монотонные аранжировки The Velvet Underground, я чувствовал, что мне открылась вся правда существования. И пока ты влюблёнными глазами смотрел на обложки с изображениями своих идолов, я не мог отвести взгляда от тебя. Мы оба были прекрасны. Думаю, оно давно в тебе сидело. Со школьной ли скамьи, первых курсов университета, или же маленький мстительный червячок безумия с рождения вложен в каждого из нас. В то время как у большинства он дремлет и погибает вместе с организмом, кому-то везёт меньше... Но не буду торопить события. Только скажу, что твой уход не стал чем-то поистине неожиданным. Ему предшествовало множество едва слышных звоночков, которым в повседневной рутине не придаешь особого значения. Да и чего от нас нельзя было ожидать в далеком девяносто первом? Молодые, отчаянные, готовые на всё. Изысканные разгильдяи, самовлюблённые до невозможности, сыпали лозунгами и от скуки поносили всех, до кого только добирались наши убийственные рты. До сих пор удивляюсь, как нас тогда не прибили - вот уж действительно блаженная юность. Вот почему я не удивился, когда ты сделал это со своей рукой. Десять секунд, восемнадцать швов, так яростно и смело ². Никто не воспринял это как нечто тревожное, ведь ты был неотразим. Раз и навсегда показал им, кто мы такие и из чего сделаны. Не картонные фигуры, не показушники, не проплаченные пустоголовые шлюшки, открывающие рты под говнофонограмму. Мы настоящие, мы здесь взаправду. Дорого же обошлась такая честность. Следующие три года прошли как мгновение. Мы так и не записали альбом на 20 миллионов копий, но все еще оставались группой, которой не всё равно. Дни, когда мы с тобой писали лирику- я бы многое за них сейчас отдал. Быть может, все повернулось бы иначе, знай я больше о твоих страхах. Но о какой болезни идёт речь, если дело только в том, что ты чувствовал мир не так, как все остальные? Сильнее, самоотверженнее, яростнее. Выворачиваешь себя наизнанку, позволяя событиям проходить насквозь. Как пули через льняной холст. От чего тебя лечили в той дорогой частной клинике на окраине Кардиффа, где люди ходят, как искалеченные призраки, уставившись вперёд невидящим взглядом? От собственной неправильной личности? Чтобы стать наконец безучастным и равнодушным? Как море, как жизнь, как сама смерть. Фальсификация истории, анорексия, проституция, концлагеря, потеря контроля, диктатура, проблемы рабочего класса, все эти милые сердцу вещи. Но ты же догадывался, что люди не были готовы к твоей правде, не так ли? Иначе слишком уж мрачным все получалось. Почему же ты не дал им надежды, Ричи? Почему ты ТАК смеешься, когда они говорят, что просто хотят жить, просто хотят верить во что-то? Я же не могу дышать, пока помню, как ты рассказывал про новую версию компьютера Darwin 4, которая совершеннее, чем человеческий мозг. Ты пытался понять в чем суть, но просто не мог до неё докопаться. Разбудил меня звонком посреди ночи, просто чтобы рассказать об этом, и продолжал нести всякую чушь после - про поиски смысла в фильме "Апокалипсис сегодня" и рекламу новых средств для похудения. Я быстро устал. Мы не ссорились, но все это выглядело так мрачно и непонятно. В итоге ты все же успокоился и отключился, неуклюже переведя все в шутку, оставив меня одного. На улице светало, по серым стенам беспорядочно метались тени от крон деревьев. Не знаю, сколько ещё пролежал так, с мертвой трубкой в руке, вслушиваясь в убаюкивающий шелест помех линии. Опустошенный. На злость не было сил. Должен я что-то сделать? Ведь ещё, наверное, не было слишком поздно. Или... Или девяносто четвёртый год. Точка невозврата. Мы в Гамбургском отеле, и ты лишь изредка хнычешь, что в комнате прохладно, пропуская мимо ушей мои доводы про тошнотворный запах сигарет. Поочередно вытряхиваем вещи из чемоданов и заливаем в себя виски, не тратя время на тосты за счастливое начало и продолжение, хотя тогда у нас еще были поводы для радости. Мы написали Библию. Возможно, ты что-то сказал мне, только я не воспринял это серьезно. Возможно, мы были только вдвоем, и ты действительно замёрз. Потом опустился туман и грёзы. Во сне ко мне явился ты со своими сгоревшими печеньями и сказал: "Я ничего не мог с этим сделать, Ники". Твои руки кровоточили, но казалось, ты этого не замечал. В твоем взгляде - вся боль и страдания стонущего и воющего от отчаяния мира, и мне стало так стыдно, что я отвернулся и ушел, оставив тебя одного. Проснулся рано. Недовольно вздохнул, натянул одеяло до носа, повернулся на другой бок. Вижу - вторая половина кровати опустела. Балконная дверь приоткрыта, и лёгкий ветерок раздувает прозрачные шторы, словно паруса. Очень мило с твоей стороны. Зову по имени, но минуты тянутся, а ответа все нет. Как только ко мне возвратилась способность соображать, оделся и спустился в просторный вестибюль. Здесь тоже было пусто и зябко, как в склепе. Вскоре нашел тебя, стоящим снаружи напротив восточной стены здания. Тогда-то вся злость и пропала, испарилась, уступив место головокружению и тошноте. Я приблизился и увидел, что ты шел, шаркая ногами, слегка качаясь из стороны в сторону, одетый в свою полосатую синюю пижаму. Я закричал тебе, и только потом заметил кровь, стекающую по кирпичной стене и из ссадины на твоём лице. "Я хочу вернуться домой", - говоришь, и до того, как я успеваю остановить тебя, ударяешься головой о стену снова. «Я хочу домой», - повторяешь, словно в бреду. Голос глухой и отдаленный. «Я хочу домой!» Когда я оттащил тебя от стены, ты не сопротивлялся, только шел, оперевшись о мое плечо и изредко утирая кровоточащий нос рукавом. Будто просто споткнулся и ненароком разбил его, как мальчишка. Путь до номера еще никогда не казался мне настолько долгим и выматывающим. Я думал, что хотел бы забрать с собой всю твою грусть, всю твою усталость, твоё отчаяние, и обменять на шоколадный батончик, чтобы ты наконец улыбнулся. Но мы шли и молчали. Потом все как-то забылось. Только после разгромного (особенно для наших кошельков) концерта в Лондонской "Астории"³ - тысячеголосого гимна разрушению, мы все вдруг почувствовали, что приблизились к логическому концу. И действительно, вскоре после этого левая сторона сцены на наших выступлениях опустела навсегда. В январе вдруг не стало Снупи. Бедняга был уже слишком старым для своей собачьей жизни. Он носился по клумбам ещё в те добрые дни, когда по утрам ты собирался в школу, и вилял хвостом, встречая тебя из университета. В ту же ночь ты обрил голову, потому что больше не мог уснуть. Разрушительные мысли не дают покоя, поэтому ты хватаешь первое, что попадает под руку, и мягкие черные пряди одна за другой устилают кафельный пол. В ту же ночь свет включен во всей квартире, работает телевизор, а за окном, как при замедленной съёмке, кружатся хлопья снега. Серебряные искры. Я хорошо это помню. Мы сидим вместе на полу, и впервые ты говоришь, что тебе страшно, а я как последний идиот твержу: "Все пройдет, Рич, тебе просто нужно отдохнуть". Закрой свои усталые глаза, завтра будет новый день. Я произнес это около сотни раз, но сам так и не смог поверить. Закрой. Свои. Глаза. Мое перекошенное лицо - не то, что они должны наблюдать. В августе я переехал. Жить в старом доме стало просто невыносимо, каждый угол напоминал о тебе, дружочек, и о той неоценимой услуге, что ты нам оказал. Даже книжные полки без тебя выглядят забытыми и осиротевшими, и я чувствую себя чужаком среди этой бумажной тишины. Но я рад, что до сих пор могу представлять, как едва заметно дрожали твои ресницы, как губы сбивчиво шептали какие-то слова и обрывки фраз, одному тебе понятные, или как ты, бывало, хмурился, удрученно качая головой - не соглашаешься. Только среди книг ты чувствовал себя достаточно защищённым. Для ненасытных журналов и падкой на сенсации публики ты стал квинтэссенцией страдания. Плачущий ангел, Пресвятая Дева Мария перед алтарем обречённых икон. Ричи Мэник, Ричи факен сумасшедший. Ричи легенда. Мальчик с красивыми глазами. Твое лицо- воплощение настоящего, неотразимого, вопиющего блядства. Но из всех павших борцов, сломленных пьяниц, отчаявшихся и придавленных многотонным камнем неприглядной реальности калек ты навсегда самый pure, самый чистый, самый очищающий. Как водка, как святая вода, как первый снег. И знаешь, что действительно сводит меня с ума? Никто из них так и не понял, какой ты был на самом деле. Кто этот человек, Ричард Джеймс. Они никогда не слышали, как ты смеёшься - тихо, будто летний северный ветер шелестит травой, твой голос - нежный, горький поток. Не им в студию ты приносил мороженое, когда те изнывали от жары. Откуда им знать, что когда ты ехал на заднем сидении велосипеда, прижавшись своей щекой к моей спине, то был человеком, простым человеком? Со своими желаниями и пороками, грехами и надеждами, но, черт возьми, живой? Кто теперь ответит за это? В день отъезда, после того, как в сотый раз обошел весь дом, каждый уголок в ожидании такси, заглянул на задний двор. Обнаружил, что китайские кустарниковые розы, с которыми ты, бывало, копался в солнечные дни, напялив мою панаму и круглые жёлтые солнечные очки (я купил их на барахолке всего за доллар), осыпались и зачахли. Мне правда жаль. Прежде мы уже пытались спасти их, но все тщетно. Ни о какой засухе не может быть и речи: с тех пор, как ты исчез, дождь в наших краях не прекращается. И я с торжеством подставляю ему своё уставшее лицо, позволяя кислотным языкам выжигать мою кожу, создавая язвы до тех пор, пока не останется только нечто замёрзшее от страха, заходящееся в удушье, утопающее в своих плаксивых бреднях. Круто, скажешь? Ты ведь всегда считал меня крутым. Крутой Ники, такой крутой, и ничего он не боится, правда? Дурак ты. Любить тебя значило хотеть прибить тебя бейсбольной битой, ты был, конечно, редкостный ублюдок и тот еще козёл. Неуравновешенный, неподготовленный к трудностям жизни, сознательно замучивший себя, неспособный принять помощь окружающих алкоголик, мазохист и манипулятор, прости, что я стал таким сентиментальным. Я безумно скучаю. Все эти искатели правды без устали твердят мне: "Мне так жаль, приятель, мне так жаль..", но никто не понимает, ЧТО я на самом деле потерял, никто не понимает, что каждый раз, когда кто-нибудь пытается позвонить мне, но, не дождавшись ответа, вешает трубку, я набираю снова, надеясь, что это ты. Ведь этот кошмар не может продолжаться вечно? Ведь даже у моря есть предел? Подай мне знак. Хотя бы одно слово, чтобы я знал, что ты не прыгал с этого ёбаного проклятого моста, а только одурачил нас всех, провел, как маленьких детей, и живешь спокойно в своей Шотландии, слушаешь старые пластинки и пьешь пина коладу. Обещаю, что не буду ломать руки, умоляя тебя вернуться, но клянусь, что точно и безвозвратно сойду с ума, если кому-то ещё померещится человек с розой на предплечье где-то в лесах Южной Америки. Уж это будет на твоей совести. Да. Потому что в одном из кирпичных домов среди туманных долин южного Уэльса все ещё живёт парень, который помнит всю правду твоих потрясающих карих глаз. Так было, так есть и так будет, помяни мое слово." *** Теперь все это уже не имеет никакого значения. Обесцвеченные временем, местами подтекшие корявые буковки на жёлтом листе, украшенном нарисованными от руки сердечками, вызывают у Ники только тень улыбки, он вздыхает и убирает письмо вглубь стола. За эти двадцать лет никто так и не сказал ему правильного адреса.