Я закрываю глаза

      Я закрываю глаза. Свет чересчур яркий и режет с непривычки после темноты мертвых закоулков. Бок саднит, но это мелочи, хотя Мастер, кажется, едва сдерживает себя от ворчливого полугрубого оговора, смотрит укорительно, так, как смотрел в моей щенячьей юности, когда в очередной раз совершаешь совершеннейшую глупость, и Рульфио тащит тебя за шиворот, чтобы сдать Мастеру. Я никогда не сопротивлялся этому, бывало даже ходил каяться сам, вот и сейчас сижу смирно, пока Мастер возится с очень недурной раной на левом боку, ближе к позвоночнику, подло расположенной так, что самому не достать и уж точно не зашить, а зашивать, по его словам, нужно. Я не спорю. Мешает субординация, уважение и давно въевшаяся под корку привычка.       Сидеть холодно, потому что вся одежда пропахла помоями и пропиталась кровью, и Мастер, брезгливо, будто сам никогда не плавал в этом дерьме по уши, велит раздеваться до белья и кидает все в ванну замачиваться. Вонь стоит невообразимая, хоть окно открывай, но в маленькой ванной Мастера стены глухие, и я отстраненно прослеживаю линию потрескавшейся плитки, потому что делать больше, в сущности, совершенно нечего и деть себя совершенно некуда, хотя и стыдно и неловко, и в сон клонит.       Неловко, потому что из спасительной одежды на мне одно поразительно белое полотенце, которое, впрочем, я уже успел залить кровью. Стыдно, потому что подставился по дурости, ринувшись Мастера защищать, хотя ему, конечно, защита не нужна и в помине. Стыдно ощущать на себе его взгляд. Такой, совершенно специфичный взгляд, который предназначается вот таким провинившимся идиотам. Стыдно, потому что Мастер, не спрашивая, тащит в свою личную квартиру, гонит в ванну, предлагает морфин, будто думает, что я не выдержу, если меня начнут зашивать наживу. Стыдно чувствовать его руки: сухие, мозолистые и теплые.       У Китобоев есть одно негласное правило: никогда, ничего не скрывать от Мастера. Потому что он узнает, потому что у Китобоев существует доверие к нему. Потому что иногда от этого зависит жизнь Мастера, жизнь твоя и выполнение задание. И я почти всегда этому правилу следовал. В этом нет ничего такого. Если ты живешь по совести, служишь на благо Мастера и семьи, то вся эта правда получается сама собой.       Почти всегда, потому что есть один аспект моей жизни, в который я Мастера не посвящаю. И считаю, что абсолютно прав. На самом деле - это глупо. Фигура Дауда - фигура наставника, босса, судьи и отца. Но никак не влюбленности. И это по-детски, и это глупо, но я позволяю себе снисходительность, потому что с ней давно сжился. Какая в Бездну разница, когда об этом никто не узнает. Дело даже не в том, что я трус и боюсь получить отказ. Я не боюсь. Глупо бояться правды. Дело в...       Не сдержавшись, я шиплю, запрокинув голову. Мастер шьет безжалостно, но быстро, отработанно и четко. Не хирургический шов, шрам останется, но на мне их уже словно на соломенном чучеле, в которое стреляют новички, терять нечего. Одним больше, одним меньше.       Это не было нестерпимо больно, скорее неожиданно, но уже спустя мгновение я чувствую теплую руку мастера на своем плече. Он сжимает крепко, намекая, что мне лучше не двигаться, но есть в это жесте что-то другое. Что заставляет меня чувствовать себя лучше.       Вот он я, посмотрите, сижу на коврике в ванной своего босса, заливаю ему кровью пол и мешаю меня штопать. Вот он я, сжимаю зубы, дышу носом, бубню:       — Прошу прощения, - и глаза в пол опускаю, потому что так положено, если ты говоришь с кем-то настолько над тобой могущественным.       И я изо всех сил контролирую себя, чтобы не вздрогнуть, когда Мастер вздыхает устало, говорит:       — Пустяки, Томас. Просто не шевелись.       Я не имею права на фантазии. Они отравляют жизнь, мешают моему существованию, мешают концентрации на работе. Но на мгновение, всего лишь на мгновение я позволяю себе представить, что этот усталый тон несет под собой что-то большее, чем уважение учителя к своему ученику. Сразу становится легче. В конце концов, нет ничего такого в том, чтобы наслаждаться своеобразным теплом и заботой от того, от кого хотелось бы ее видеть больше всего.       Свежий шов почти не болит.       Хлопает дверь, и я инстинктивно дергаюсь к пистолету, лежащему рядом.       — Спокойно.       Голос Дауда - приказ, который выполняется автоматически. Я замираю и смотрю на него, не скрывая удивления.       — Это Аттано. Я знаю его шаги.       Я сглатываю. Вспоминаю тут же, что я здесь гость, а в этой квартире проживает еще один человек. Не человек. Меченый.       Корво Аттано входит в ванную, совершенно точно зная, где мы.       У Мастера руки в моей крови, он, не оборачиваясь, кивает Аттано, даже сквозь лицо-маску которого проступает полувопросительное волнение, говорит:       — Попались как дети. На самом выходе. Расслабились. Все в норме.       — Ты ранен?       — Томас подставился за меня.       Аттано смотрит на меня, благодарно кивает, гудит недовольно в сторону Мастера, а я чувствую себя премерзко, потому что хочу попросить Мастера Аттано засунуть его благодарность ему в...       Но молчу, отвлекаясь на появившуюся тянущую боль в шве. Аттано опускается на кафель у двери, хлопает себя по карманам, извлекает пачку сигарет.       Долго щелкает механической зажигалкой, которой уже давно пора бы на покой, подпаливает сигарету и затягивается ей.       Под действием морфия мое сознание шатко, и я как завороженный наблюдаю, как сигарета из губ Мастера Аттано перекачивает в окровавленные пальцы Дауда. На губах Аттано остается моя кровь. Он морщится и слизывает ее.       Дауд тоже делает затяжку, выдыхает в сторону от меня, но я все равно не могу сдержать кашля.       Растревоженный шов заставляет сцепить зубы.       Мастер качает головой, встает, кивает Мастеру Аттано.       — Диван в гостиной твой. Можешь дойти?       Я киваю.       — Отоспишься и вернешься в Радшор. Ты свободен от полевой работы на несколько недель. Займись тренировками с новичками.       — Как скажете, Мастер, - лаю я, храбрясь. И снова захожусь кашлем от дыма.       Дауд стряхивает пепел на пол и спешит покинуть ванную, чтобы не тревожить меня.       Мастер Аттано медлит в дверях, оборачивается, шепчет:       — Спасибо.       — Засуньте свои благодарности к себе в задницу, Мастер Аттано, - так же шепотом отвечаю я.       И остаюсь в пропахшей дымом ванной один.       Вот он я, тот человек, который, наверное, гордится тем, что стоит на обломках своего разрушенного мира с высоко поднятой головой.