Это не сон

Я увидел его, подъезжая к дому, еще издалека, когда Русалка по телефону говорила, что останется в общине Рыжего еще на день, потому что их там не хотят из гостеприимности слишком рано отпускать. Увидел и замолчал, и по тишине на моем конце провода Русалка поняла что-то для себя и отключилась. Кажется, она понимала все, что бы со мной ни происходило. Выхожу из машины нарочито медленно и, не переставая молиться, что это все не вызванные вечным потоком одних и тех же навязчивых мыслей глюки, становлюсь напротив крыльца, где на ступеньках сидит немая почти что статуя — руки сцеплены в замок и лежат неподвижно на коленях, глаза спрятаны под очками, и не видно, спит человек или просто застыл в ожидании. Даже грудь, кажется, не шевелится при редких вдохах. Рассматриваю сгорбленную фигуру, считывая в позе обманчивую расслабленность, и никак не могу решиться заговорить, но он все равно оставляет первый шаг за мной. — Разве ты не хотел остаться в изнанке? — тихо спрашиваю, и темная взлохмаченная макушка едва-едва вздрагивает. Никаких «привет» или «я так соскучился, Бледный». Никаких «как ты меня нашел?». Задаю неуверенный вопрос, не зная с чего в таких случаях начинают нормальные люди, и мы оба молчим целую вечность. Слепой снимает очки и кладет их в нагрудный карман джинсовки, в которой смахивает на бездомного, потому что ткань местами затерлась, а на рукавах и воротнике грязь. После поднимает наконец голову. Вижу почти то же, какое в сетчатку глаза врезалось, лицо, только теперь не уходящее в болезненную синеву, а как нарочно выбеленное, и без подростковой угловатости. Безэмоциональное, на котором оставил след Лес — вижу это по непривычно осознанному взгляду серебристых слепых глаз, будто видит что-то. — Дом же тебе благоволил, — подаю голос снова, а в груди лед крошится. Слепой, кажется, слышит этот фантомный треск, поэтому и поджимает губы. — Иногда мне казалось, что ты и есть Дом. Что его ты любишь больше, чем даже любил Лося, а он для тебя, я знаю, был чуть ли не богом. Он встает, и оказывается, мы одного роста. Оказывается, он из дистрофика превратился во вполне здорового. Открыто злится, скалясь по волчьи, и все-таки не выдерживает: — Я люблю тебя, Сфинкс. Только тебя. — выделяет это «тебя», а в его злости отчаяния больше, и от этого больнее. — Ты для меня стал всем. — Потому что больше у тебя ничего не было, Слепой. — срывающимся шепотом бормочу, зная, что этими словами по живому режу, и поднимаюсь на крыльцо, граблей нашаривая в кармане ключи. Делаю это от волнения так неуклюже, что чужая рука лезет в карман вместо протеза, а после Слепой до странности легко открывает дверь и заходит, не дожидаясь моего приглашения. — Я не хочу быть чертовым центром твоего мира. Он сковыривает с ног грязные кеды и, отвернувшись, раздраженно выплевывает: — Думаешь, мне нужны твои клятвы в любви и верности? — Так старательно делаешь вид, что тебе всегда на все плевать. — и ногой с силой хлопаю дверью. Теперь нет ни прохожих, ни любопытных соседей, которые могли бы что-то услышать, и нет растерянного оцепенения — приходит осознание произошедшего. Слепой сбрасывает джинсовку, не зная, куда повесить, и машинально тянется к моей куртке, и я не отхожу и не сопротивляюсь, ощущая чужое замешательство от привычности такого жеста. Это все обязано было забыться. Шнурки я себе завязываю сам, пуговицы расстегиваю тоже сам, а он столько времени не подносил к моим губам сигарету или чашку кофе. — Дом не хотел тебя отпускать. — одними губами шепчет, дернув собачку молнии вниз, и запускает ладони под куртку, вместо того чтобы стянуть ее с плеч за рукава. Пальцами, как паучьими лапками, проходится по моей груди и соскальзывает к солнечному сплетению, цепляя булавку галстука. — Я тоже. Закрываю глаза и вздергиваю подбородок, горько усмехаясь: — Я выбрал прожить свою жизнь безруким калекой, а ты — уйти в тень Дома и питаться мышами, но… свобода мнима, если ее тебе дает Дом. — откуда-то берется злость, от которой голос металлом звенит, и я почти перехожу на крик. — Эти его подарки, миры-ловушки. Страшно прожить, как наяву, чужую жизнь, а потом вдруг обнаружить, что в своей ты состарился, и все смотрят на тебя, как на оживший труп! Только вот стоит замолчать, как приходит понимание, что я все испортил, выговорив затаенную и на Дом, и на Слепого обиду. Рука, поглаживающая меня по боку сразу исчезает, и он пятится назад, сдвинув брови к переносице. — Повторяешься. Хватит. — грозит дрожащим пальцем, вспоминая наш последний разговор, и обрывает меня, будто увидев, что я открыл рот снова, и берет в руки свою джинсовку, кажется, пожалев, что пришел. Делаю шаг к нему, а он ловко уходит в сторону — различаю в этих движениях что-то зверинное, — но запинается о босоножки, и я, пользуясь ситуацией, даю коленом Бледному в живот. На чужом лице расстерянность, но Слепой черта с два не дал бы сдачи: сплевывает, едва разогнувшись и отдышавшись, безошибочно определяет, где я стою, и бьет наотмашь по лицу, разбив мне сразу обе губы, а я даже не успеваю среагировать. Еще раз что ли пнуть? Секундное промедление стоит того, что он чуть не выбегает из дома прямо босиком, но я ногой подпираю дверь и загоняю тем самым Слепого в угол. Оба тяжело дышим, хотя эта наша махаловка до драки не дотягивает никак — от эмоций воздуха не хватает, и я сдаюсь первым. Я все это начал. — Прости. — через силу выдавливаю из себя чуть ли не по слогам и стекаю по стене на пол, прижавшись лбом к чужому бедру. Следующие слова даются не в пример легче: — Я думал, ты никогда не вернешься. — Я тоже так думал. — Слепой садится тоже и хриплым шепотом обжигает скулу. — Но я все равно уйду перед рассветом. Как только ты уснешь, я соберу свои вещи и исчезну. Кладет прохладную ладонь на основание моей шеи, гладит большим пальцем за ухом и, облизнув вечно обветренные, искусанные губы, целует, стоит мне жалким голосом признаться: — Тогда я никогда не сомкну глаз. Становится настолько спокойно, что прикрываю глаза, и с губ слетает облегченный вздох-полустон. Слепой большим пальцем свободной руки нажимает мне на подбородок, и только расслабляю челюсти, как проталкивает язык в мой рот. Ощущаю давно забытый вкус Леса. Его запах прелых листьев и шорохи обволакивают, а когда Бледный кусает за разбитую губу, растравляя сечку на тонкой коже и собирая языком кровь, все только усиливается. Знаю, что это только в голове, но наваждение никак не проходит. — Пойдем. — шепчу в поцелуе, поднимаясь на ноги, и граблей тяну Слепого за плечо вглубь дома. Поддается, на ходу расстегивает пуговицы на моей рубашке и расслабляет галстук, доверчиво следуя за мной на второй этаж, и сдерживает себя от комментариев, чтобы не испортить момент. Я уже закончил университет. Я уже женился и купил дом, а он все это время на четырех лапах бегал по Лесу и встречал рассветы. И я не знаю, кто из нас счастливее. Плечом толкаю дверь гостевой спальни — не нашей с Русалкой, — и первым впускаю в комнату Слепого, что настороженно принюхивается, цепляет меня за воротник и тянет за собой, а я не могу перестать удивляться тому, как он уверенно ведет себя на неизвестной территории. Аккуратно ступает спиной вперед и, когда угол кровати врезается ему под коленками, круто разворачивается, и мы меняемся местами. Только вот от незнания обстановки толкает меня на самый край у изножья, и я, не имея возможности ни за что ухватиться кроме как за Слепого, устаскиваю его за собой. Зажатые между стеной и кроватью смеемся, толкаемся неуклюже и еле вскарабкиваемся на постель, сминая покрывало и переворачивая подушки. Как будто снова семнадцать. Оставляю укус на чужом плече и получаю ответный под подбородком, пока боремся с пуговицами и застежками. Я дергаю Слепого за волосы на затылке, шипим оба и зубами сталкиваемся, норовя сожрать друг друга. Давно забытые чувства. Адреналином по всем нервным окончаниям сразу бьет. Бледный выскальзывает из хватки, седлает бедра и локтем давит мне под кадыком, отстегивая второй рукой протезы, — оставляет мне только беспомощность и роль бревна. Сука. Но я не сопротивляюсь. Я наоборот, хотя сначала неохотно, поддаюсь и гну поясницу, пока губы касаются ушной раковины и прихватывают мочку, а узкая ладонь, скользнув в расстегнутые брюки, сжимает член вместе с яйцами. Слепой не убирает руку с моей шеи, а меняет локоть на холодные пальцы и давит на артерию тоже, куснув за ключицу. Слепой откровенно кайфует, потеревшись голой задницей о грубую ткань штанов на моем бедре, и жадно целует, не давая отдышаться. До приятного больно делает, прижимаясь виском к скуле и щекоча скатившимися в яремную впадину волосами. Внутренности в районе солнечного сплетения от такого скручивает, и я бормочу, как в бреду, всего два слова, от которых светло-серые глаза начинают блестеть. Слова, которые я Слепому так ни разу и не осмелился сказать, даже когда он сам на себя наступил и признался. Признался в том, что и правда любит.

***

Слепой щелкает зажигалкой и делает первую затяжку, а после, держа сигарету наизлет, подносит её к моим губам, и я, вместо того чтобы затянутся, целую пальцы, сжимающие фильтр. Четвертая наша общая сигарета. Четвертая сигарета задумчивого молчания под шум кофеварки и метроном капающего крана, и Слепого это устраивает — сидит себе за столом почти неподвижно, и только рука механически двигается: от моих губ к его и к пепельнице. — «Живет-поживает на свете удивительный старичок…» — говорю, удивляясь, что еще знаю слова из сказки наизусть, и давлюсь от волнения дымом, закашлившись. — Ты помнишь это, Бледный? — Помню. — терпеливо ждет, пока отдышусь, и кивает. — «Везучим гостям он дарит колесико от разбитых часов, а самым везучим — перо цапли.» К чему ты это? — У меня теперь есть сын. — От Русалки? На бледном лице выразительное ничего, и я только по голосу понимаю, что он удивлен. — С другого круга. — признаюсь и замечаю, как Слепой напряженно застывает, хотя и даже не уточнил ничего. Наконец задействуя хоть какие-то мимические мышцы, он хмурится, затягиваясь сильнее, и крепко сжимает челюсти. — После того как я сходил к развалинам Дома, оно появилось в моем кармане. Пойми, я должен был. Оба молчим с минуту, пока ветер, залетающий на кухню из открытого окна, докуривает сигарету вместо Бледного и пепел стряхивает ему в рукав свитера. — На другом круге Кузнечик все равно не будет одинок. — и все-таки в голосе его не напряжение или растерянность, нет. Странным теплом через слова делится и поворачивает голову в мою сторону, кивнув, когда продолжаю его фразу: — Потому что у него будет Табаки. И мы снова молчим — каждый о своем: Слепой, кажется, думает над моим признанием, а я просто смотрю на него, потрепанного, с покрасневшими искусанными губами, и в мучительном отчаянии беззвучно усмехаюсь. Он пришел. Это я в мечтах своих и страшных снах видел, ждал и верил, а оказывается, все как банально до тошноты на деле получается. Мы просто потрахались, помолчали и покурили. Кофеварка писком оповещает, что можно забирать чашки, и Слепой без лишних разговоров сразу поднимается со стула — грабли мы так и не пристегнули, поэтому снова примеряю роль Кузнечика, но мне это даже нравится, несмотря на то что раньше терпеть не мог чувство беспомощности. Здесь не она. Слепому хочется вернуть наше с ним «все» хотя бы на пару часов, каким оно было в Доме, но я не признаюсь, что и мне тоже. Несмотря на скребущий горло ком, улыбаюсь, глядя на Бледного. Хоть и в Доме попрощались мы очень холодно, я так рад его видеть, что даже не верится в реальность происходящего. — А может, это все бред сумасшедшего? — с нотками недоверия интересуюсь, руководя действиями Слепого, пока тот водит руками по воздуху в поисках кофеварки. — Чуть левее. Может, я сплю сейчас и вижу самый лучший сон в своей жизни? — Как знаешь. — совершенно спокойно соглашается и жмет плечами, поставив на стол кофе. Немного его расплескивает, обжигая пальцы, но лицо по-прежнему выражает безупречное равнодушие. — Так будет проще смириться. — Ты правда не останешься даже на день? Думаю, и Рыжий, и Русалка были бы рады тоже. — с надеждой прошу, задавая один и тот же вопрос уже не в первый раз за вечер, и сразу же затыкаюсь, стоит Слепому застыть и напряженно выпрямиться, ладонями оперевшись о стол. Знаю, что глупо спрашивать, но смириться — никак. — Про Русалку с Рыжим это ты зря. И то, что происходит между нами сегодня — утешительный приз, который дарят проигравшим. — с усталостью в голосе начинает, хотя ранее ограничивался односложным «нет». — Все было решено еще в Кофейнике после твоего «прости», ну, а сейчас мы будем любить друг друга, как в последний раз, не думая ни о чем лишнем. Он сдвигает брови к переносице и с горечью, как умеет, улыбается, обнажая в странной гримасе зубы. — Нет, это и будет последний раз. Затем я уйду, и ты будешь объясняться перед своей женой, почему губы у тебя горят, а под подбородком след от чужих зубов. И она все поймет, а «сын» твой… я другой тоже все пойму, и все сделают вид, что это и правда был сон. Снова становится неприятно тихо, и я даже не смею дышать, с силой закусывая губу и сжимая веки до зеленых пятен перед глазами. — Лучший сон в твоей жизни, если тебе так угодно. — выделяет последнее, и голос чужой надламывается, а я вижу, как у Бледного дергается кадык, и вздрагивает подбородок, когда тот торопливо отворачивается. Тогда я понял, что дверь, за которую Слепой уйдет уже второй раз, не откроется больше никогда.