Я люблю тебя, Саша

«Все женщины со временем становятся похожи на своих матерей. В этом их трагедия. Ни один мужчина не бывает похож на свою мать. В этом его трагедия». Так сказал Оскар Уайльд, и Артём отчасти плюсует классику — тонко, верно подмечено. К примеру его кучерявый секретарь Матюша очень расстраивается, что пошёл роскошной «овечьей» шевелюрой в отца, а не в маман, с её аккуратными прямыми волосами. А вот личная трагедия Стрелецкого — совсем другого рода. И каждый раз, когда ему хочется разрядки, он волей-неволей утыкается в неё. Отводит специальный вечер, извлекает из шкафа всё необходимое, тщательно преображается, тушит свет... Его мать сгорела от рака за пару месяцев. Как лампочка — щёлк, и погасла. Под конец жизни она выглядела, наверное, ужасно. Но отец тщательно скрывал происходящее, до последнего врал о какой-то плановой операции, и в памяти Артёма она навсегда осталась живой, здоровой и цветущей, с капелькой шоколадной горечи в тёплых глазах. Концептуально он всегда был и будет похож на неё. Ростом в итоге вымахал на две головы выше, но неважно. Глаза и особенно взгляд — как под копирку. И форма рук, и губ... Он даже облизывает их тем же движением, что и мама. А когда покрывает помадой и аккуратно трёт друг о друга, чтобы пигмент распределился ровнее — просто пипец. Если сосредоточиться на процессе и внимательно следить за отражением, становится и страшно, и сладко, как будто смотришь не на себя, а в параллельный мир, и в мире этом тело пронизывает острое, на грани недопустимого осознание — это не я, это она. Ты тоже видел это, Саша. Тебя тоже пронизывало. Сходство било по глазам. И ты, что ты делал? Правильно — бил себя по рукам. Ведь так нельзя, нельзя видеть объект страсти в собственном сыне. А ты видел. Видел, и лез на стену, видел и ненавидел... Но не себя, нет, по всем правилам переноса, ты ненавидел меня... Отчасти все эти ритуалы для того и существуют — чтобы грустить. Безопасно проживать печаль всей своей жизни. Но погружаться во мрак колодца нужно с осторожностью, придерживаясь рукой за склизкую стенку удовольствия. Иначе в чем вообще смысл? Артём подмигивает зеркалу безупречно подведённым глазом и, положив ладони на грудь, ведёт ими вниз, вдоль швов, до бёдер, расправляя немногочисленные складочки бархатного платья-чехла. Удовольствие — дьявол, и дьявол — в деталях. Вишнёво-чёрный бархат, так вкусно, еле слышно шуршащий под ладонями — винтаж. А само платье сшито на заказ в маленьком уютном миланском ателье. Тамошние sarti знают своё дело — платье сидит идеально, словно бархат — вторая кожа. Она тоже была его второй кожей — он чувствовал маму даже лучше, чем себя. Каждая её улыбка была его улыбкой, каждая её слезинка — его. Да, было неправильно так сильно присоединяться к матери, да, она сама взращивала в сыне эту ненормальную привязанность. Сын-то, пожалуй, был ей и неинтересен сам по себе, вот что страшно. Это был крик отчаяния. Попытка вернуть внимание ускользающего мужа: «Посмотри, Саша, как сильно я люблю твоего ребенка, посмотри, Саша, какая я примерная жена». Но Саша смотрел на других баб. Ему нравилось быть в центре внимания, а ещё больше нравилось мучить жену ревностью, это его вдохновляло. Нарцисс хренов... Осторожно перебирая пряди, Артём поправляет укладку парика. Волосы — настоящие, не канекалон. На нём всё настоящее, каждая финтифлюшка, вплоть до комбинации и чулок. Итальянские туфли с пряжками — точь-в-точь, как на любимой маминой фотографии. И украшения те самые — в детстве Артём обожал перебирать их и раскладывать по туалетному столику узорами. Мама замечала, подходила... Такая домашняя, простая, в бигуди и цветастом халатике с белыми пуговицами... Целовала его в макушку... А главное — парфюм... Память запахов — самая сильная, без этого элемента никак не обойтись. Накануне Стрелецкий как раз избавился от опустевшего флакона и заказал в интернет-магазине новый. Но где же он?.. Артём начинает растерянно оглядываться по сторонам. «Тайна рижанки» марки «Дзинтарс» напрочь куда-то задевалась. Ему даже приходится снять туфли, чтобы бродить туда-сюда по спальне и искать коробочку, но злополучная дрянь как сквозь землю провалилась. От злости, что он не может найти искомое, в глазах начинают скапливаться слёзы. И Стрелецкий не прочь дать им выход — невзирая на свои сорок с чем-то лет, блестящее образование, клинический опыт, и вообще. Он уже давно не дитя и глупые комплексы над ним не властны — в запертой комнате, один на один с собой, он имеет право побыть маленьким мальчиком. И будет, потому что парфюм так и не нашёлся. Решив, что забыл его на пассажирском сидении, Артём беспомощно оседает на постель, шепчет «блядь» ярко накрашенными губами и отмечает мельком, как он сексуален сейчас там — в зеркальном мире. Бесконечно жаль этого симпатичного транса с грустным взглядом, ведь он, ебняжка, очень устал — от самого себя и от ёбаных перверсий... А кто не устанет, если для того чтобы банально выпустить пар — другие это каждый день делают, зашёл в офисный туалет, подрочил, готово дело — нужно выполнить кучу тупых утомительных ритуалов? Да, они ему нравятся, да, приносят определённое удовольствие, но вместе с тем, когда ещё ощущать себя одиноким ничтожеством, как не в миг натягивания капроновых чулок на депилированные ноги сорок пятого размера? Театр абсурда не может состоять из одного актёра, нужен зритель... «Нужен» — привычно говорит он зеркалу и столь же привычно, укоризненным взглядом из-под завитых ресниц, отметает идею. Той единственной зрительницы, что поняла бы его, давно нет. Вернее, физически Даша есть, но она отрезанный ломоть. Бывшая жена по-прежнему любит его и внешне похожа на ту, которую когда-то любил он. Но она испорчена. И не кем-нибудь, а отцом. Вот кого действительно сейчас не хватает в этой запертой комнате, в «тёмной комнате», где подсознательные страхи и желания сплетаются в страстном захватывающем дух танце... Танец... Не там и тогда, а здесь и сейчас, Саша, с тобой. Чтобы смотрел, как на неё — с восхищением, виной, страхом, отчаянием... Чтобы смотрел и видел не её, меня. Чтобы любил... Артём ловит себя на том, что лежит на постели, свернувшись клубком и крепко обняв колени руками. На подушке мокрое пятно от слёз вперемешку с тушью. Это смешно, но от мысли, что никогда, даже под расстрелом не признается отцу в своих фантазиях, боль в душе нестерпимая. Что вообще может быть омерзительней трусости, помноженной на непрофессионализм? Психолог, называется... С трудом распахнув глаза, сквозь слипшиеся чёрные комочки он вдруг натыкается взглядом на упаковку духов — валяется на полу, слегка торча уголком из-под пакета доставки. Награда за истерику. Слёзы тотчас прекращаются, Артём утирается тыльной стороной ладони, размазывая макияж, и громко счастливо выдыхает. Что бы он делал, если бы и правда забыл «Рижанку» в машине? Сколько геморроя — раздеваться, смываться, идти вниз... Все приготовления — коту под хвост. Подрагивающими пальцами с кроваво-красным маникюром, он сворачивает крышечку с флакона. В СССР эта прибалтийская роскошь стоила пятнадцать рублей. Мама лично знала человека, который придумал её любимый аромат, и часто рассказывала, как Айварс мечтал назвать своё творение «Сенсацией», но латвийский патриотизм задушил полёт его фантазии. Да и хуй с ним... Артём вытряхивает в ладонь капли прохладной маслянистой «Тайны» и, откинувшись на подушки, неторопливо, с расстановкой наносит аромат на бархат, потом на шёлк и на капрон. Саше очень нравилось это. Нравилось подойти к жене сзади, когда она сидела перед зеркалом вполоборота на низеньком атласном пуфе, и самому нанести на кожу любимой женщины несколько капель прибалтийских духов. А потом он наклонялся, чувственно целовал её в шею, шептал в ушко низким насмешливым голосом, и двумя пальцами — всегда двумя, указательным и средним, поглаживал хрупкие выступающие позвоночки. Ниже, ниже, ниже — в какой-то момент пальцы ныряют в вырез платья, и это игривое прикосновение побуждает маму встать. Лёгким изящным движением она вспархивает с пуфа, приникает к любимому Саше, смеётся, и они начинают танцевать... Вот такая тайна. Шлейфит фрустрациями и горечью пачули... Артём не раз и не два подсматривал невинные игры родителей. Уже тогда они подсознательно возбуждали его. И вот теперь растренированое воображение наконец исполняет запретную фантазию — ставит его на место мамы. Это меня целуют в шею, это мне шепчут нежные слова. Это меня кружат в танце, крепко обнимая за талию. Меня, меня, меня... Разгоняя фантазию всё круче и круче, Артём не сдерживается и стонет — но не в полную силу, а тихо, мелодично, как если бы стонала мама. При этом в воображении отец уже давно повалил его на пол и, задрав подол платья, жадно доласкивает ртом опадающий член и высасывает из него сперму. — Да, да... Да... Руки сильно отстают от воображения — в мире иллюзий Артём растекается по полу, утомлённый оргазмом, а наяву пальцы робко путаются в шелке пеньюара, теребя и поглаживая каменный от напряжения член. Удовольствие нельзя получать легко. Отмотав воображаемую сценку назад, Артём вновь сосредотачивается на прелюдии. Теперь он смотрит на ситуацию как бы со стороны, видит издалека, как две фигуры сплетаются в медленном интимном танце. И под беззвучный ритм их шагов продолжает заниматься парфюмерным мазохизмом. Теперь настало время нанести «Тайну Рижанки» на кожу. Смоченная парфюмом ладонь проникает в вырез платья, растирает грудь за тугими эластичными швами, уделяя особое внимание соскам. Для достижения максимального эффекта он должен не просто пахнуть, он должен смердеть, он должен задыхаться от своей ёбаной «Тайны», и только тогда, полуприкрыв глаза, стискивая до боли возбуждённые гениталии и изгибаясь дугой, он наконец-то позволит себе кончить. И в этот сладкий миг обманется по-полной. На одно мгновение, но очутится в запретном мире, где мама жива, где папа её любит, и нет у них никакого сына. Пойми, дружок, тебя просто не должно было быть. Это ты всё испортил, влез клином в идеальные отношения Саши и его музы... Вот так-то. Трансвестизм — лишь цветочек на развесистом кусте его перверсий. Его самая тайная и запретная, самая оберегаемая фантазия — не быть. Совсем. Раствориться. Жаль, что нельзя отмотать жизнь до того предела, где ты выбираешь родиться или нет, и у кого родиться. Всё, что остаётся — принять это. Он долго к этому шёл. Вина неуместности не желала прорабатываться и укладываться в рамки, однажды даже вышла наружу, распиздячив всё, до чего смогла дотянуться — упекла на нары, раскатала по бетонному полу пенитенциарной системы, промаршировала по хребту самоуважения, лишила карьеры, разломала жизнь Даши... И ничего не исправить. Хотя... Очень редко, так редко, что по пальцам пересчитать, в горячечном предоргазмическом бреду Артёму вдруг видится выход. Вдруг кажется, что когда-то он мог всё исправить, что вся беда в нерешительности. Мальчик, виновный лишь в том, что был слишком похож на свою маму, до смешного и страшного, до желания сексуально нравиться отцу, должен был осмелиться сказать правду. Прямо на похоронах. Набраться смелости, принять тот факт, что, возможно, в ответ его ударят, убьют, да что угодно, но он должен был. Честно, открыто подойти и, глядя глаза в глаза произнести: Я люблю тебя, Саша! Я так люблю тебя. И поцеловать в уголок губ, как целовала мама... Представив, что делает это, Артём громко вскрикивает и наконец-то кончает. Акт личной трагедии окончен, можно идти смывать грим.