R Hydrae

Песок остывает стремительно, когда с границы Судана и Египта приходит ночь. Неслышным черным зверем, с изрешеченной звездами шкурой. Она крадется по барханам и впереди нее, как цветы и трупы перед завоевателем, стелется холод. Брок Рамлоу ненавидит пустыню еще с первой армейской командировки. Любить там, впрочем, особо нечего: однообразие ландшафта, адская жара днем и лютый холод ночью, а песок приходится вытряхивать из таких мест, о существовании которых в приличном обществе не говорят. Между тем, он продолжает оказываться в пустыне с завидной регулярностью на протяжении вот уже двадцати лет. Брок Рамлоу, как последний идиот, морозит задницу, врастая лопатками во внешнюю обшивку джета, и не может пошевелиться уже добрых полчаса. Он не может отвести глаз. Зимний Солдат сидит на ближайшем гребне бархана, облитый алым закатом, как обычно кровью, в каком-то несчастном смешном метре. Далекий, как океан. Скрестив по-турецки длиннющие ноги, расслабленно выпрямив спину, он правит нож, протянув толстый кожаный ремень от локтя в сжатый кулак левой руки. Лезвие ловит на блестящую гладь то темноту, то густо-красный свет. Шутка в том, что этот нож Брока. Шутка в том, что Рамлоу даже не способен сконцентрировать на этом внимание, он видит лишь движение — возвратно скользящий в пространстве осколок неба. Он видит только Зимнего. Джеймса. Его широко раскинутые колени, крутые бедра, туго обтянутые грубой тканью камуфляжных штанов, его длинные пальцы, легко, но крепко держащие рукоять. Острая непристойность этой хватки. Перекаты мышц на его предплечье. Мягкие красные блики на медовой коже. Утомленный наклон головы, натянувший жилы на крепкой шее. Кроваво-апельсиновое марево, пляшущее по сдвигающимся пластинам бионики, делающее ее похожей на живой витраж. Его глаза, в свете заходящего солнца, кажущиеся розовыми, как молодое вино. Пьянит — куда сильнее. Брок не может отвести от него глаз, похожего на пустынного духа, древнего джинна, хозяина песков. Нечеловечески красивого, опасного как полуденный зной и как ночь. Темнота обнимает его за плечи, пока он смотрит прямо в сердце угасающему солнцу. Рамлоу тянет к нему, околдованного, привороженного. /тянуло всегда/ Контроль над телом, над собой вообще, остался отпечатком тепла на обшивке джета, тенью на песке. Неизвестная сила /известная, на самом деле, вот она: изгиб широкого запястья, сладкая ямочка на гладковыбритом подбородке, алые блики на лучах красной звезды/ поддевает Брока под ребра, как крюком для мяса, и волочет по песку, к гребню бархана, уходящему вниз так круто, что кажется, будто за ним обрыв. За спиной Джеймса нетерпеливо трепещет темнота. Брок встает перед ним, чуть наискось, чтобы не загораживать от еще теплого солнца. Любая тень вечером в пустыне мгновенно промораживает, как шаг в зиму. Джеймс, казалось бы, Брока и не замечает, только чуть вздрагивают углы мягкого рта, да лезвие ножа отражает багряный отблеск прямо Броку в глаза. Детской подсечкой Зимний роняет Рамлоу в песок, перекатывается, вклинивается между бедер, похабным движением растолкав колени в стороны. Нависает сверху на вытянутых руках. Где-то за его спиной заходит солнце. И с его плеч капает ледяная темнота. Бархан у Брока под спиной еще теплый, Джеймс над ним — нечеловечески, неестественно горячий, от него тянет жаром, запахом пота и песка. И пороха. Всегда, неизменно, эта едкая горькая гарь. Он опускается ниже, загораживая собой свет, подсунув правую ладонь Броку под затылок, гладит едва ощутимо за ухом, и пальцы у него горячие тоже. Его дыхание оседает у Рамлоу на губах привкусом табака и ментолово-вишневых леденцов. Брок облизывает губы машинально и, не сдержавшись, на выдохе, приоткрывает рот, ловя этот вкус на язык. Джеймс улыбается, щурясь довольно, и эта улыбка возвращает солнце на место — на небо над широкими плечами Зимнего Солдата. Рамлоу тянется, трогает пальцем тонкий серп морщинки в углу его рта, краешек губы уводит касание вниз, когда улыбка становится шире. Его губы нежные настолько, что Брок почти не ощущает их стертыми подушечками пальцев. Он ощущает касание языка, быстро, остро, змеино — горячо и влажно. И Джеймс щерится, всей своей зубастой пастью, прикусывает за костяшку, смазывая языком весь эффект от шутливой угрозы. Брок деланно хмурится, клацает зубами и проталкивает палец чуть глубже, цепляя кончик языка, придавливает, гладит невесомо. Джеймс щурит глаза, и тут же прикрывает их, расслабляя челюсти, обхватывая губами у костяшки пальца, лижет по тыльной стороне, где чувствительность ярче. Сосет. Брок стонет в голос, глухо, не успев даже попробовать сдержаться. Рот Джеймса словно и на члене тоже — упругим кольцом горячих губ, жаром, влажной тянущей податливостью. Как бы хотелось сейчас взаправду втолкнуться членом в его рот, ебаный боже, до тесной тугой глотки, можно даже не двигаться, просто быть в нем, чувствуя, как вся кровь, все мозги, весь Брок Рамлоу, стекает в раскаленный, на пределе переносимого, рот чертова Зимнего Солдата. Рамлоу дергает бедрами, Джеймс тут же притирается сверху, тяжеленный и перегретый, толкается пахом в пах, сильнее сжимая губы, сжимая пальцы на затылке Брока. — Пусти, дьявол, — хрипит Рамлоу, чуть напрягая кисть, освобождая руку. Прихватывает сразу жестко за нижнюю челюсть, тянется вверх, оскалив зубы, но не целует, только касается мимолетно разомкнутыми губами, только дышит Джеймсу в рот, глотает его дыхание, чуть сбитое, с сипом на выдохе. Его разносит в пыль от уязвимости в каждой его черте: в темных опущенных веках, в дрожании ресниц, в мягкости послушных губ. Джеймс ведет головой, только наметив безмолвную просьбу — Брок сразу разжимает пальцы, вмиг замерзшие, прячет их на выгнутом загривке, под воротом майки, обводит рубцовую вязь над левой металлической лопаткой, ловя всей ладонью мелкий, вызванный механическим перегрузом, тремор мышц. Джеймс трется носом о скулу, едва ощутимо прижимает зубами, почти у края глазницы. Ссыпается стонущим коротким выдохом к шее, прикипая жадным ртом над яремной впадиной. Лижет сильно, словно вскрывая Броку горло. Тот отворачивает голову, открывая шею и плечо, прижимаясь мокрым поцелуем к напряженному бицепсу правой руки Джеймса, собирает губами пряную солнечную соль. Зимний ворчит в ответ хищно, возит острыми зубами по горлу, вдавливая в песок. Рамлоу цепляет его за волосы, сгребая хвост в кулак, оттягивает его голову. Сильнее сжимая металлические пальцы у Брока на колене, Джеймс тихо рычит. Он длинно и медленно качает бедрами, почти не отстраняясь, втираясь скорее, распинает на песке весом тела и взглядом из-под опущенных ресниц. Над его головой густая россыпь непривычных звезд. Над его головой, по злой иронии, созвездие Гидры. Над его плечами, за его спиной плотная, неиссякаемая темнота. Барнс смотрит вниз, на раскинутого под собой куратора: щерящий зубы зверь с ядовитым языком. Сладкий, ласковый, искренний до бесстыдства, даже сейчас — скалится. Потому что даже нежность — на крови. И Джеймс замирает, останавливает мучительные движения бедер, меняет руки: металлическую под затылок, живую — к живому. Он обводит пальцами острые скулы, стирая след от собственных зубов, сетку морщин вокруг усталых глаз, по дуге вздернутой в непонимании брови, по чуть горбатой спинке носа, роняет кончик пальца на губы, прижимая дрожащую слабую улыбку. Сводит пальцы на горло — одна непрерывная линия вниз от переносицы до адамова яблока, и там — ставит точку — кладет ладонь на пульсирующее горло и наклоняется. Целует, наконец, всерьез, жадно, скользя языком по языку, прищемляя зубами губы. Влизывается в язвительно-горчащий рот, вминаясь телом в тело, истошно ненавидя все эти слои ткани между ними, вездесущий песок, всю эту гребаную пустыню и те три недели, что они безвылазно тут торчат. Джеймс царапает язык отросшей щетиной, слизывая с подбородка соленую песчаную пыль. Надрывает воротник броковой футболки — просто обещание самому себе: при первом удобном случае не оставить ни единой нитки на теле куратора. Брок гнется в руках, как пустынная кобра, в жалком свете звезд — как бронзовый весь. В ладонях концентрируется тактильный голод — песчаная корка, сдирающая кожу — сыплется внутрь, шелестит в теле, дробно потрескивая, плавится от температуры крови и испаряется с губ. Рамлоу жмется ближе, вскидывая бедра, тянет на себя, зажимая коленями. От него остро и резко пахнет возбуждением, с едва уловимой примесью фруктовой отдушки антисептика. Джеймсу хочется вылизать его с головы до ног, собрать на язык эту телесную пряность, от которой ощутимо ведет голову на глубоком вдохе, ткнуться лицом в пах, сбоку от тяжелых яиц, где жарче всего. Барнса встряхивает от ярости, от неутоленного голода. Мышцы по всей длине тела сводит, стягивает внутрь и вниз — к телу Брока. Он вдавливает бедра ему в пах, ловя ответное скованное движение, сжимая руки крепче, еле-еле удерживаясь в доле усилия от того, чтобы сломать ему кости вот так, объятием, как анаконда. И только лижет с нажимом, плоско и шершаво, соленую шею, от ключиц до челюсти, в обратный путь, чуть сдавив прикусом кадык, по той же линии — до распахнутых сухих губ. Рамлоу запрокидывает голову, вминая пальцы Джеймсу в ягодицы с такой силой, словно это у него они бионические, и хрипит зло: — Ебаный боже, как же я хочу тебя, мать твою, блядская пустыня. — И тут же вскидывается, шепчет, вшептывает в губы: — Сладкий мой, какой же ты сладкий, везде, весь — сладость, когда вернемся, сутки буду только вылизывать тебя, всего тебя вылижу, дьявол, какого хрена мы в этой пустыне... Барнс затыкает его грубым поцелуем, слушать это сейчас невыносимо. Брок отвечает долгим, гортанным стоном, болезненно-низким, он отдается вибрацией Джеймсу в губы, в язык, течет в глотку, обжигая. И этот стон на вкус — как сперма Рамлоу. Брока мелко и безостановочно трясет, он пытается все припаяться ближе, но ближе уже некуда, и он скребет только пальцами по затылку Джеймса, по его плечам, хаотично, уже почти конвульсивно. Барнс втирает его в холодный песок, понимая, что обоим — хватит, вот этого судорожного тисканья хватит, чтобы кончить, на тяге глубокого голода и перенапряжения. Он чувствует его всем телом, всей своей шкурой, словно ничего этого нет: ни пыльной, грязной формы, ни песка, ни холода. Словно наголо, кожа к коже, добирая ощущенческой памятью нехватку контакта, все, разом. Вкус пота внизу живота и между лопаток, ласку языка на головке члена, жар и болезненную тесноту его задницы под первым толчком внутрь, твердость и давление его члена — в собственной. Рамлоу вздергивается коротко, сжав коленями до боли, всем телом закаменев на секунду, и рассыпается в руках хрипящим стоном из распахнутого рта. Джеймс ловит собственный оргазм: краткий и сильный, как удар, успев только отнять руки от тела Брока и упереться ими в песок. Увязнув в нем сжавшимися в кулаки пальцами. В правой руке муторно трясется каждая мышца. Шорох песка оглушает, как грохот взрыва, в глазах темно. Темно — везде. Тусклый звездный свет вычерчивает Брока в черноте — светлым на выступающих гранях. Он поднимает голову, целует Джеймса поверхностно, обхватив ладонями за шею. Джеймс видит полупрозрачный пар от их дыхания, еле видные колебания воздуха над открытыми участками кожи. Ночь в пустыне — ледяная и непроглядно темная, и белесый свет, сочащийся с созвездий, только добавляет холода. Между их тел — жарко, как в полдень.