Пианист

      Потолок. Серый, с блестками, с виниловыми квадратиками. В дальнем углу паутина, в ближнем… А черт знает, пятно какое-то.       Так начинается каждое утро. Пианист просыпается, смотрит в потолок. Потолок, как единственный атрибут постоянства. Все остальное — тлен, ложь, кутерьма. Из-под старого одеяла вылезать в холодную комнату катастрофически не хочется. Не хочется вставать босыми ногами на холодный гладкий пол, резво бежать на кухню, к крану с горячей водой… Совсем не хочется.       В его жизни все перевернуто вверх ногами. Утром он зовет глубокий вечер, добротной зарплатой — несколько пачек круп в месяц и оплату жкх, счастьем — замшелую боль и монотонно зудящие в голове мысли.       Вы спросите, в каком же веке и в какой стране такое чудо сейчас уныло фыркает, умывая лицо под мутным краном? Насчет страны не знаю. Насчет века… Двадцать первый, кажется. Почему он так живет? Потому что ему так нравится.       В один прекрасный вечер он заявился по объявлению в бар. Повертелся нервно на одном месте, сжав одной руку другую, под заинтересованными взглядами бармена и хозяина плюхнулся на банкетку и сыграл что-то. Им понравилось. Когда пианиста спросили, какую зарплату он хотел бы, он, нервно заикаясь сказал хриплым тихим голосом. «Несколько пачек круп в месяц, пачка чая и… оплата за жкх. Платежки я буду приносить. Там маленький счет. Я почти не пользуюсь в квартире ничем». Комиссия удивленно переглянулась, но хозяину пришлось по душе выгодное предложение. Он зовет это аскетизмом, остальные только посвистывают (скорее шипят, потому что мало кто умеет толково присвистнуть). Кто из них прав? Не знаю.       Пианист нервно натягивает рубашку. Он не любит свежие рубашки, потому что они становятся очень жесткими, прям таки противно скрипящими от чистоты. На ощупь очень неприятные. След за ней следует вытянутая серая кофта, ботинки и выцветшая куртка. Едва пианист открывает дверь, в проем засовывает свою яйцеобразную голову с большими навыкате глазами и тощими седенькими прядями соседка. Ни дать, ни взять — эдакая городская медуза горгона на пенсии.       — А у вас тоже нет света? — полушепотом вопрошает она с любопытством смотря на лицо пианиста, скрытое густой шевелюрой и капюшоном.       Пианист равнодушно пожимает плечами. Он никогда не пользовался светом в этой квартире. Вообще не прикасался к включателям-выключателям. Ему не нужен свет. По лестнице он не идет, а прыгает, огибая лужи блевотины и прочего шлака, который порядочным слоем покрывает лестницу. Пианист не любит девятиэтажки. Он любит многоэтажки, где на первых этажах сидят злые с виду и трусливые в душе консьержки. Там нет лестниц, по которым вечно снуют жильцы, там лифты. А лифтах… Ну, максимум куча от четвероногих, не более.       Жильцы спешат наверх, он медленно прыгает вниз. Так каждый день. На улице холодно, промозгло, темно. Единственный фонарь нервно моргает, будто ему попала в глаз гигантская мошка.       Двор проходить нужно быстро и незаметно. Это — залог отсутствия синяков на лице и сбитых костяшек. Ну, не любят люди пианиста, что же поделать. Мелкий, угрюмый, лицо вечно закрыто. Живет уже третий год, а какого пола этот пианист, так никто и не узнал. Брынчит порой на своем комоде что-нибудь такое душещемящее и заумное. Бесит. Прошмыгнув двор, пианист облегченно вздыхает и вытаскивает руку из кармана. На ладони глубокие вмятины от ключей. Ну да ладно, рассосется, растянется.       В вонючем автобусе противно, но зато ветер не задувает в уши через тонкую ткань капюшона. Пианист привычным движением хватается за поручень, морщится при очередном пиликанье, оповещающим пустой салон об остановке. Ехать недолго, всего пару остановок, но он клюет носом и прижимается к желтой гладкой изогнутой железке. Путешествие — жизнь, путешествие — воспоминания, путешествие — единственное событие, придающее жизни этакий таинственный эффект, который заставляет встрепенуться и почувствовать себя кем-то. Ну, знаете, это как поесть йогурта из бокала для вина.       Заходит в бар через задний вход, сердито сопит, вытирая негнущиеся ноги. Люди. Опять. Кто-то трогает его за плечо и ласково окликает, но он вытаскивает из рюкзака картонную маску на резиночках и деловито натягивает до одури доставшие веревочки за уши. Кто-то смеется и пытается сорвать маску, но пианист сердито и быстро машет руками, несмотря на нападающего. К черту, всех к черту.       Как только нападающий сдает позиции, музыкант тотчас прошмыгивает в зал. Нужно размять окоченевшие руки, перед тем как зарядить на всю ночь эту дурацкую популярную музычку. Но перед этим его ожидает еще одна церемония.       Он достает из кармана влажные салфетки. Полированная крышка еще будучи чистой ранним утром теперь вся в сальных отпечатках пальцев. Чужих дрянных пальцев. Пианист тщательно занимается стиранием следов людей. Он терпеть их не может за этот детский восторг перед этим музыкальным бегемотиком, робко жмущимся в углу. Какого черта днем все желающие так и лезут поскрипеть своими грязными противными пальцами по крышке?       Это вам не зверушка из контактного зоопарка. Нельзя трогать. Но кого это волнует?       После чистки крышки, пианист принимается оттирать клавиши. Подобные процедуры придают ощущения родства с Шерлоком. Пианист злобно материться, посылая посетителей и еду, кусочки и разводы которой тонким слоем покрывают клавиши. Большинству людей не суждено оставить след в истории. Они там наследят, и, слава чему-то там, свалят в землю, которая без удовольствия проглотит очередную безвкусную пищу. Привыкла ведь. Драгоценное время улетает вникуда. Остается от силы минут двадцать до того, как маленькое помещение начнут заполнять посетители. До него нужно успеть разыграться. Как говорится, воткнуть три пальца в клавиатуру.       Пианист садится на скрипящий стул, и, закатав рукава, принимается играть. Воспроизводя знакомые до одури со школьной банкетки произведения, его пальцы дрожат, его руки дрожат: он ужасно нервничает. В голове проносятся вихрем воспоминания уроков. Еще когда он надеялся стать великим воспламенителем роялей и тщательно играл гаммы каждый день. Сейчас, разумеется, все мечты страстного и чистого душой подростка развеялись. А страх остался. Как осадок на дне стакана после особенно горького лекарства. И его нужно выпить. Залпом. А рука дрожит и «удовольствие» растягивается уже на года. К концу репетиции его руки дрожат так, как будто он работал с отбойным молотком, а не податливыми на прикосновения деревяшкаи. Нервы. Чертовы нервы, хрен бы их побрал. Если бы не они, он бы и впрямь сейчас был бы каким-то воспламенителем. Может быть, и не только роскошных роялей, а чего еще потрепетнее.       Редкие посетители нервно ворчат. Некоторые из них приходят сюда специально, чтобы послушать фортепианные переложения модных новинок. А нервные потуги «в классику» их раздражают. Какая же это классика? Это — детский сад какой-то. Нервный и вымученный, как сухие упражнения. Не то что реквием по мечте какой-нибудь. Однако вскоре пианист опоминается и принимается за свою рутину, которая соберет сегодня немало аплодисментов…