«Я чувствую странное родство с ним». (Венди о Максвелле, «Don't Starve»)
«Но огонь тот был без света, — он порождал лишь видимую тьму». (Джон Мильтон, «Потерянный рай»)
— К чему волноваться? Нам всем суждено гореть. — Сгорать – не значит давать свет, милая. Эта ночь не уходит с рассветом – прячется среди полуденных теней, складывая тело по прямым сгибам, и за спиной плещется, в равных промежутках вспыхивая чёрным, шёпотом шелестя по смятой чужими ботинками траве, в темноте от квадратного носка на сочной зелени – и так до самого заката, пока чернила не закроют небо полностью, затмив собой рваное по жарким краям солнце, и мутные зрачки тогда покрывает клочками тень, схлёстываясь, поедая свет; — даже распластавшись плотно по сухой траве, среди кроличьих нор с целым миром внизу, не моргая и не поворачивая голову к мёртвым теням – ночь не уходит, затаившись в тугой решётке рёбер, опутавши хрустящие болью позвонки – и вместе с ней, заволакивающей густым всплеском взгляд, остановившийся на изломанном под прямым углом стеблем злого цветка, приходят и кошмары, закутывающие по самую макушку паучьим коконом – они совсем не похожи на обычные кошмары, забытые уже совсем, на узкой постели и с отливающими белым цветом простынями, когда напротив, ровно через два поспешных шага влево, спит зеркальное отражение. Венди думает, что это странно, так странно, что она ещё помнит об этом, что ещё не все изорванные до колючих внутренностей воспоминания застилаются ровной пеленой смерти после заката, скупым шелестом загнутого края палатки, слишком тонкой и хлипкой, что защитить хоть от чего-то снаружи, и горсти семян на дне усеянного пятнами кармана – на её одежде так много заплаток, что первоначальной ткани уже совсем не осталось, — а ещё скользит по телу холодом, царапающим обкусанными до розового мяса ногтями, сменяясь пожухлыми мазками буро-оранжевого, совсем недавно ставшего привычным, от рассыпавшихся по ветру цветочных лепестков – призраки умирают насовсем. Она спит клубком, спиной к демону, пряча под воспаленными от злого ветра глазами страх темноты, и зевая ему в пропахшую затухшим костром и кровью ладонь, и Максвелл почти не помнит первых недель с её испуганными вдохами и внимательным взглядом с прилипшими к зрачкам тенями, из-под осторожно опущенных ресниц, судорожно горящим в холодном полумраке узкой палатки – Венди лежала вплотную к её истлевшему краю, пряча в ладонях увядший цветок, алым костром пылающий – тогда он ни разу не видел, чтобы она уснула раньше него, и тихим шорохом проклятой музыкальной пластинки в его голове звучал панически приглушённый, почти насильно задушенный и спрятанный стук её дрожащего под прохудившейся тканью сердца, и он не смел к ней прикоснуться даже вскользь, пока она сама не прижалась несговорчиво острым плечом к его груди, и сардонически растягивая губы в блеклой усмешке, он встретил её слишком серьезный и осторожный для десятилетнем девочки взгляд, — и она удивляется, почувствовав человеческое сердцебиение на месте холодной пустоты укутывающего во тьму демона; — сейчас Венди заворачивается в его изувеченные тенями руки, пряча собой следы от тугих оков, и это помогает гораздо сильнее холодной ткани перчаток, и он всегда снимает их на ночь, укладывая к змеиной удавке галстука и затёртому временем и кошмарами пиджаку, с сухим кровавым пятном засохшей розы в петлице – всё равно чуда уже точно не будет. Демону внутри плевать на родство – черные свечи матово горят застывшими каплями воска на жестяном поддоне, в отблеске рыжего язычка отражая взволнованное от вновь разгоревшейся надежды выражение детского лица в углу тёмной комнаты, — на потемневшей от копоти дощечке теплым светом пульсирует ровными углами многогранник, лишь приманивая, не давая испугаться низкого голоса, сквозняком гуляющего по рвано освещенному огненным ореолом пространству, и цветок в маленьких ладошках трепещет красными всполохами – одна душа в обмен на другую, соглашайтесь, юная леди; — и с острых углов перевернутой буквы собственного имени тянуться теневые руки, захлёстываясь тёмным водоворотом вокруг оранжевого от теплых бликов потолка, погружая всё ниже, забивая гортань чем-то скользким и холодным, живым, — сыграем, девочка моя. А затем сотня дней в чужом мире, со старыми скелетами в мягкой грязи и шорохами за спиной, выжидающими, во все провалы пустых глазниц глядящими на слишком живую для их мира девочку с сухими цветками в руках, и тяжёлое небо, с зыбкими облаками вокруг расплывчатого тусклого солнца, и пугающими существами под каждым камнем, с рядами длинных когтей-зубов, и здесь только рвёшь и кусаешь, даже сырое мясо, и погасший в ночи костёр смерти равен, теневые когти тянущий к детскому свету слишком доверчивой души, и злые цветы выпускают колючки в поддатливую кожу, заворачивая замёрзшее тело в алый бархат горячей крови – только глаза в темноте горят иногда слишком знакомо, оставаясь на языке привкусом сладкой ваты и дымка от вспорхнувших из искр в руках высокого человека белоснежных голубей, со вспыхнувшими розами и мягкими ушами из-под шляпы – обыкновенный кролик, леди и джентльмены, никакого обмана, уверяю вас, — Венди смотрит, и узнать не может в мраморном лице родные черты. Под блеклыми от второй бессонной ночи глазами, темным мазком пылает росчерк мертвой краски – кровавый след обессиленно опустившийся вниз мужской ладони, и от дрожащих на ветру стен отражается слишком человеческое для демона, хриплое дыхание, задевая обманчивым эхом обнаженные холодом щели – Венди без опаски обрабатывает рваные раны разгневанных теней на измученном теле – король умер, да здравствует король, — и глядит тускло на обнажившего все острые углы от злобы Уилсона, в старой ненависти рубящего иссушенные корни лекарственных трав, — у Максвелла пальцы ледяные, со следами старых шрамов поперек бледных запястьев, и кипа шерсти под ним алеет кровью, покрывая выгоревшее на солнце золото насыщенными всплесками бордового – и Венди даже не рассчитывает, что он доживёт до рассвета, ведь кошмары так просто не отпускают. Уилсон ушёл последним, спустя десять дней после Уиллоу, молча потрепал её по светловолосой макушке, и оставил тяжёлый взгляд на лице Максвелла, к своей чести не произнеся ничего ядовитого, не взяв с него ненужную клятву позаботиться о собственной племяннице, и демон в ответ растягивает губы в горькой ухмылке, только когда учёный поворачивается к ним спиной, — Венди делает лишь один шаг за Уилсоном, а после поднимает лицо к Максвеллу, пустое, кукольное почти, и цепляется ледяными пальцами за рукав его пиджака, и его ладонь в её волосах выглядит ничуть не хуже, хоть и прикосновения у него грубоватые, непривычные, другие совсем, отвыкшие от необходимой ласки, и тепло притупляется тканью перчаток, — и тем вечером Максвелл впервые услышал её смех, звучащий чужеродно для мягких обескровленных губ, непохожий ни на одну вещь в их мире, разве только немного – на маленькую смерть. Он кипятит в плошке длинные ленты паучьих бинтов – от Венди навязчиво тянет кровью, и кошмары вокруг скалят в беззвучном вопле свои пасти, изорванные клочки черного оставляя в каждой тени, ей тринадцать, она внимательно и серьезно выслушивает каждое его слово, вбирая особенности собственного организма не отводя взгляд – они перебираются ближе к воде; и зимними ночами спят в обнимку, для выживания это нормально, — а затем Венди прижимается к нему в разгар теплой осени, и в трении их одежд он слышит волнующее предыхание собственной племянницы, она ворочается у него под боком, с каплей безумия кошмаров оплетая пальцами его шею, и во влажном прикосновение её рта к его щеке Максвеллу слышится мутный всхлип, – Венди шестнадцать, он мягко отстраняет её, перехватив за восковое запястье на остром воротнике, и утром они об этом не вспоминают. — Hebomoia glaucippe, милая Венди. У неё, как и у тебя, ядовитые крылья. — Разве люди похожи на летающие цветы? — Сильнее, чем ты думаешь. Всегда печально смотреть как их насаживают на булавки. Иногда он вновь уходит глубоко вниз, проваливается в чернила, загустевшие на дне фетрового цилиндра, в шёпот редких оваций и придушенных за пазухой птиц, к освежованным тушкам тощих зайцев – они напоминают мне о моих старых делах, — и к знакомым глазам вокруг почти погасшего костра – ночь глядит на него отчаянно и зло, обвиняя, сгущаясь ореолом вокруг головы, — восемь лет – много для постоянных кошмаров. — Manduca albiplaga. У вас с ним много общего. — Сумеречный мотылёк, боже правый, — Максвелл добродушно смеётся. — Так вот, кем ты меня считаешь. Шахматному королю не к лицу стоять на месте пешки, как думаешь? — Мотыльки стремятся к свету – даже живущие во тьме. — В моём мире всё ведёт себя иначе, юная леди. Об скупых и изувеченных, изорванных и скомканных, остатках в нем Уильяма Картера, напоминают лишь мутные очертания дальних деревьев – в очках бывшему Богу несолидно, да и где их взять, когда тут только бьёшь и ломаешь, пока крошево камня не ощутится на языке и колючие занозы не покроют ладони полностью, лопаясь на узловатых пальцах кровавыми мозолями – чёрно-белое поле рассыпалось, некрасиво поставив ему мат его же фигурами. — Вы не изменились. Костёр пожирает влажное дерево с неохотой, копотью опускаясь на их плечи, оставляя после себя терпкую горечь на одежде и коже, и оранжевый ореол опасно дрожит, впуская с каждым разом всё больше теней, наблюдающих, — и бестелесными мазками скользят кошмары и родное лицо зеркального отражения – мы ведь ещё не доиграли, — оставляя после себя только прогорклую накипь и бурые нити под ногтями, — Abyssus abyssum invocat – закон этот прост и неизменен. — Чей образ ты видишь в темноте? — Ваш. Максвелл смеётся. — Падающего – толкни. Порой человеческие особенности действительно удивляют. — Вывернутая наизнанку броня сильнее ранит того, кто её носит. Венди больше не ждёт чуда. — Но и даёт защиту. Как долго ты сможешь продержаться без неё, солнышко? — Все сказки когда-то заканчиваются. Даже страшные. — Только сказки. Шипастая роза не может не уколоть. Это её характер. И мутными бликами горячее дыхание по виску. А ещё Венди больше не ждёт смерти.