***
Заксен смотрит на неё свысока. Он смотрит так на всех — на жителей Нижнего мира, на других гончих, на людей из Верхнего мира. Все для него одинаково ничтожны и жалки, кроме, пожалуй, Инеса, который на ноготок выше остальных. Но все одинаково боятся и трепещут перед Бранденбургом. Кроме Кирс Тистеллы. И она скорбно хоронит надежду вновь оказаться в Верхнем мире, где её уже никто не ждёт. Кирс бредёт по городу ночью, заблудившись в пока ещё неизвестном городке. Здесь нет улиц, номеров домов и каких-либо указателей. И она передвигает ноги, вслушиваясь в каждый шорох и инстинктивно шаря рукой на поясе в поисках своего меча. Она устала, сырой, неприятный воздух делает её тяжёлой и слабой. Шум раздаётся совсем близко, Кирс из последних сил ныряет в переулок и прижимается к холодным камням. Она ругает громко бухающее сердце, тяжёлое дыхание и слабеющее тело. На улицу с шумом и пьяными криками выскакивает грязно ругающаяся гончая, таща неизвестную молодую девушку за волосы. Кирс вздрагивает, адреналин вбрасывается в её кровь, заставляя твёрдо встать на ноги, но секунды раздумий сжимаются чьей-то рукой на её запястье. Кирс оборачивается, занося свободную руку для удара, но её перехватывают. Кирс крепко скручивают руки и она обдумывает удар ногой, но человек склоняется к её уху. — Хочешь помочь? Она слышит его слова в своей голове, в нарастающей боли в руках, в неудержимой злости и дёргается в его руках. Незнакомка получает пощёчину. Заксен Бранденрбуг ухмыляется. — Почему ты не остановишь это? Это ведь неправильно, незаконно! — Здесь я и есть закон. Звук рвущейся ткани, всхлипы, жалкие мольбы, пьяная ругань, звуки ударов, громкое сердце — смешиваются в её голове в отвратительную какофонию и она зажмуривается, отворачивает голову. — О, нет, дорогая. Ты должна это увидеть. И он ведёт её в другую сторону от происходящего, через пару минут подводя к окну такого же серого дома. Ребёнок держит другого, чуть помладше, у себя на руках. Младший плачет, показывает на ужасные гематомы старшего, но тот улыбается и гладит брата по голове. На малыше столько же ссадин, синяков и царапин, сколько и на старшем. Они вслушиваются в тишину на улице, дрожат и обнимают друг друга. — Как думаешь, кто это сделал с ними? И Кирс дёргается сильнее, презрительно смотрит на Заксена, но тот качает головой и тихо цыкает, оттаскивая пленницу от дома. — Моим псам незачем возиться с детьми. Кирс фыркает, расслабляет руки и резко наступает каблуком на ногу Заксена, который тут же шипит и ослабляет хватку. Кирс вырывается, подбегает к двери дома, дёргает её. — Нет, мама, не надо! — кричат вразнобой малыши, прикрывая один другого. Кирс замирает, понимание обухом бьёт её по голове, и она отступает, скрываясь за дверью, пока дети тихо плачут, ожидая боли. Заксен стоит рядом, выдыхая сигаретный дым, и смотрит на неё, не торопясь вновь захватывать. Девушка прижимается головой к двери и скребёт по ней руками. — Их было трое. Она хватает воздух, словно только что вынырнула из воды, и смотрит на Бранденрбуга. — Ты лжёшь, — твердит она, сдерживая последние остатки самообладания. Адреналин вновь растекается внутри неё и ком в горле мешает чётко выдавливать слова. — Ты лжёшь! Закс пожимает плечами и командует идти вперёд. Кирс проталкивает вязкую слюну в горло, давится комком бессилия и шагает. До чутких ушей вскоре долетают шлепки, стоны, громкое причмокивание и стук железа о каменную брусчатку. Кирс, кажется, что её выворачивают наизнанку. Она хочет закрыть уши, глаза, прекратить вдыхать воздух, пропахший грязью и мерзостью этих людей. Платье на женщине задрано и скомкано грязной тряпкой на её талии. Она громко стонет, почти кричит, сжимает руками свою грудь. Мужчина громко бьётся бёдрами о бёдра женщины, убирает её руки с груди и грубыми движениями перехватывает её, наклоняясь и то облизывая, то обсасывая светлую кожу. Кирс зажмуривается, закрывает уши, но Бранденбург грубо хватает её за руки, наклоняясь к правому уху. — Если не откроешь глаза, я отдам тебя ему, — безразлично сообщает он, и девушка распахивает глаза, распарывая зрачок невозможностью происходящего перед ней. Она мечется глазами от облачного неба, до крыш и стен домов на другой стороне улицы, против воли улавливая боковым зрением и слухом участившиеся шлепки. Женщина стонет, просит ещё, мужчина причмокивает и пьяно хрипит. Кирс обдаёт холодом. Это её ждало после замужества? В этом ей пришлось бы участвовать? Заксен внимательно следит за напряжённой спиной девушки, что едва вздрогнула. Интересно, что это она вдруг осознала? Он едва слышно достаёт меч из ножен и освобождает руки девушки. Кирс чувствует, как Бранденбург аккуратно вкладывает в её руки свой меч, и крепко сжимает его. Закс делает шаг назад и подталкивает девушку вперёд. Кирс перехватывает рукоять крепче и делает шаг вперёд. Мужчина и женщина не обращают на неё никакого внимания. Она же чувствует, как мир под ней разверзается, являя сторону, о которой она даже не подозревала. Как они могут делать это? Делать это здесь и так? Как она могла делать такое со своими детьми? Кирс плавно скользит за спину гончей. Она чувствует приятную тяжесть, когда заносит над мужчиной оружие и приговор. Меч обрушивается на неё кровью и сопротивлением дёрнувшегося тела, которое тут же падает на женщину, распахнувшую глаза в непонимании и ужасе. Кирс молчит и смотрит прямо в её глаза, вновь занося меч, провозглашающий смерть обоих. Сталь входит аккуратно между рёбрами мужчины, прорываясь насквозь и пригвождая оба тела друг к другу и дороге. Женщина захлёбывается кровью, несколько капель вновь попадают на лицо Кирс, и она в ужасе распахивает глаза, отпуская рукоять. Она делает несколько шагов назад и падает, спотыкаясь о камни. Закс хмыкает и присаживается на корточки прямо перед ней, закрывая дело её рук и его же меча. Она смотрит на него, собирая в глазах слёзы и ужас осознания. Бранденбург думает о том, как кровь идёт к её лицу. Кирс открывает глаза, утыкаясь взглядом в тёмный потолок едва знакомой комнаты. Голова гудит, в горле сухо и глаза болят, как будто их пытались выдрать прямо из глазниц. Кирс мычит что-то невнятное, трёт глаза и садится на кровати, осматриваясь. Одеяло скользит вниз — она во вчерашней — вчерашней ли? — одежде, за исключением верхней кофты, которая висит на спинке рядышком стоящего стула. Сознание возвращается вместе с медленно отодвигающейся ширмой. — О, Кирс, доброе утро, — Глиссаде улыбается как обычно приветливо и протягивает ей стакан воды и таблетку. — Пей. У тебя, должно быть, сейчас болит голова. Кирс лишь благодарно кивает, принимая из рук доктора стакан и таблетку. Лекарство знакомо горчит — иногда она пила что-то похожее на работе, когда не успевала хорошо отдохнуть и виски больно сжимались. Глиссаде терпеливо ждёт пока она выпьет и забирает стакан из её рук. — Думаю, тебе нужен отдых. Не против, если я тебя оставлю? Мне сегодня что-то ужасно хочется спать, — доктор зевает, слегка потирая глаза и Кирс снова кивает, запоздало думая о том, что оставаться в штабе гончих одной — а что она именно здесь уже нет сомнений — было жутко, но она не могла задерживать человека, итак сделавшего для неё много. Наверное, она здесь как минимум сутки. Задерживать Глиссаде ещё больше она не смела. Она прочищает горло и всё же голос немного хрипит. — Да, конечно. Спасибо большое, Глиссаде. Глиссаде оборачивается уже возле ширмы, загадочно улыбаясь. — Это не мне спасибо, а Заксену, который тебя сюда и принёс, — говорит и тут же исчезает, спустя секунды негромко хлопая дверью кабинета. Кирс замирает, когда память выкидывает наружу события прошлой ночи. Мужчина, женщина, чужой меч в руках и тёплая кровь на лице. Сердце тут же колотит в рёбра, лёгкие жадно наполняются воздухом. Мысль о двух малышах, оставленных в доме бьёт её обухом и застревает в горле колючим комом. Как она могла сделать это? Что теперь будет с ней? А с детьми? Она сжимает в руках одеяло, выпуская наружу всхлип, и тут же вздрагивает от едва замеченного нового гостя. Заксен Бранденбург спокойно садится на стул, предусмотрительно переставленный им же самим ближе к кровати, и её полные ужаса глаза смотрят прямо на него. Заксен поднимает руку и осторожно касается её щеки. Кирс замирает, чувствуя, что всё ещё падает вниз, и прижимается к его ладони чуть ближе. — Ты всё сделала правильно, — уверенно говорит он, и слова его с запахом сигарет, оружия и власти впитываются ей в кожу, гравируются в мозге удивительно красивым почерком, равнодушно сообщая — слезам быть. И они есть, выбегают дождём из краснеющих глаз вниз по щекам, неприятно стягивая кожу и собираясь на подбородке. Кирс смотрит на Заксена не думая о том, что не чувствует от него запах крови, как в предыдущих встречах, ибо теперь он ядом проникает в её разум, расплавляя правила жизни Верхнего мира, не позволяя ей потерять рассудок. Бранденбург наблюдает за ней — вряд ли ему ещё удастся увидеть её такой слабой и потерянной. И он полностью наслаждается этим моментом. Он помнит много слёз — женщины, дети, гончие, но эта грязная вода не сравнится с чистотой её слёз. Если всё идёт так, как он хочет, она станет ещё более невероятной, чем в их первую встречу. Кирс неожиданно всхлипывает и Заксен убирает руку. Она тут же вытирает лицо рукавами рубашки и успокаивается, не решаясь поднять взгляд или сказать хоть что-то. Бранденбург поднимается и девушка тут же выпаливает, не выдерживая его молчания: — Мне идти за вами? Заксен замирает на секунду, хмурится, и Кирс всей кожей чувствует его неозвученный вопрос. — Я использовала ваше оружие, убила одного из ваших подчинённых и женщину, — голос дрожит и переходит в шёпот, когда она произносит это вслух. — Разве кто-то вроде тебя смог бы забрать у меня меч? — Заксен хмыкает и покидает кабинет, едва скрипя деревянной дверью. Кирс падает на подушку, решая в утонуть в слезах.***
Она снова оказывается в этом городе. Ей везёт с мальчишкой, которого она когда-то спасла от Заксена, и его мать приветливо соглашается приютить у себя бездомную дворняжку — по крайней мере у Кирс такие ощущения. И Кирс живёт у них, проводя дни в безуспешных попытках найти работу и уборке дома. Это всё, что она может сделать за еду и таблетки, которыми семья радушно делится с ней. Одним сгущающимся, наваливающимся почти привычной темнотой вечером женщина слишком задерживается на работе. Мальчишка волнуется и Кирс решает встретить её, хотя бы так отплатив за доброту. Ночная улица врывается в её тело впервые за несколько дней, с размаху выбивая воздух, ударом опрокидывая колбу с кровью в голове. Кирс хватается за стену дома, скребёт ногтями и сжимает на груди рубашку, стараясь вдыхать реже и глубже. Но близкое спокойствие расходиться по шву, ломается одним камнем в фундаменте замка на песке. Вскрик знакомым голосом неизбежно режет по ушам и в секунду срывает с места, обостряя все инстинкты и чувства. Снова гончая. Снова женщина. Но эта женщина не может. Эту женщину нельзя. «Ты всё делаешь правильно», — гулом отдаётся в голове, и Кирс обходит переулок, змеёй подбирается со спины и двух движений её хватает, чтобы выхватить меч и нанести серьёзную рану гончей. Мужчина скулит, матерится, от него тоже несёт дешёвым алкоголем, табаком и низостью. Он сползает на камни, пачкая платье женщины, и находит силы повернуться лицом к Кирс. Она смотрит на него сверху вниз — и глаза её полны пустоты. Ботинок её наступает на его грудь, выдавливая из гончей остатки дыхания и жизни, а руки заносят меч, с тяжестью вталкивая в его живот. Она наблюдает за тем, как кровь вытекает из его рта, растекается лужей под телом и рядом. Грязная кровь. — Так-так. Снова мой пёс подыхает как шавка. Кирс оглядывается. Спасённая женщина уже исчезла, и Кирс думается, что не без помощи Бранденбурга. Он с отвращением смотрит на тело, а она продумывает пути отступления, не выпуская рукоять неудобного меча. Заксен цыкает, качает головой и подходит ближе. Не будет ли лучше просто принять наказание? Смерть сейчас не кажется ей такой пугающей. Но Заксен не торопится вынимать меч, останавливается в шаге от неё и просто касается рукой её щеки. Она вздрагивает, как будто это и есть смертельный удар, взгляд её проясняется, а глаза жжёт, хоть и ещё терпимо. И она закрывает их, прижимается щекой к упругой ткани перчатки, будто это всё, что она сейчас может делать. Кирс хочет вжаться в чёрную ткань, врасти в неё со всеми своими мыслями и клеймом отцеубийцы, раствориться в материи вместе с этим железным запахом крови. Она не хочет открывать глаз — тогда смутная вера во что-то сольётся, растворится в этом чёртовом переулке и больше не вернётся в слабое тело. Бранденбург поглаживает большим пальцем её закрытый глаз, висок, скулу, заполняет лёгкие своим присутствием, гравируется в голове «ты всё сделала правильно». И это единственное доказательство её жизни. Она не дёргается, но открывает глаза резко, неожиданно, и смотрит прямо. Губы её потрескались, обветрились, и она облизывает их, делая вдох для смелого вопроса. — Что с теми детьми? Бранденбург хмурится и холодно пожимает плечами, наблюдая за чистыми голубыми глазами и тёмными, размазанными пятнами крови на её лице. — Я могу… быть с ними? — слова даются тяжело, камнями вываливаются из остатков здравого смысла и чувства ответственности. Только его рука, всё ещё касающаяся её, держит на ногах глупой уверенностью в его сомнительной благосклонности. Он задумывается, оглядывает её, точно выносит приговор — да и разве это не так? — и вновь пожимает плечами. — Мне плевать, что тут происходит, — добавляет он, отнимая наконец руку. Ладонь почти горит, словно он касался горячей стали или дула пистолета сразу после выстрела, и он отворачивается, направляясь прочь из переулка. Она разжимает руку, оставляя меч слабо покачиваться в холодеющем теле, и следует за ним. Он рукой указывает на нужный дом и продолжает путь, не оборачиваясь. Кирс смотрит на его спину — прямую, широкую, всё больше отдаляющую её от Верхнего мира, — пока он не исчезает за одним из домов, мелькая огоньком сигареты и оставляя её наедине с собой и своими решениями, и осторожно заглядывает в окно. Дети сидят на кровати, на мятой простыне, с упорством кутающиеся в скомканное одеяло, и старший вновь успокаивает младшего, нежно гладя по голове. У Кирс щемит сердце, она вспоминает отца и сжимает семейный медальон, всё ещё обжигающий грудь действительностью. Она успокаивает дыхание и тихо стучит в дверь, отворяя её и разрывая больное одиночество детей.***
Ночью она не выходит на улицу. Днём, когда серый город освещается чем-то невидимым за этими кусками свинца — Кирс лишь помнит, что там есть солнце, — она с детьми заняты повседневными делами. Мальчишки, сначала с опаской поглядывающие на неё, вскоре привыкли и стали свободнее в словах и делах. Они всему учатся вместе — мыть посуду, ходить на раздачу еды и лекарств, убирать дом, стирать, искать шансы заработать и смеяться. У Кирс всё ещё выходит слабо, но их звонкий смех вытесняет из её головы тяжесть мыслей, которые с темнотой стремятся утащить её куда-то вниз. Она не позволяет себе этого. Не позволяет отчаяние — Святой Юне, она ведь больше точно не вернётся наверх, — страх, слёзы, панику. И до наползающих сумерек это выходит — криво, косо, не к месту, но выходит, и дети благодарят добрую сестрёнку за заботу о них. Но после они засыпают, а в город заползает ночь, манит, зовёт, притягивает её. Тогда она пытается молиться Святому Юне, но какое ему дело до её жалкой судьбы, до детей, оставленных её же преступлением на горе, следующее по пятам. Проходят дни прежде, чем она не выдерживает и с громким сердцем выныривает на тёмную улицу, оставляя детей в доме. Кирс жадно хватает тяжёлый, привычный воздух, не может наполнить лёгкие до конца и слушает своё сердце где-то в висках. Она делает шаги в темноту, уже не боясь заблудиться, и расправляет напряжённые плечи. Город необычно тих, и адреналин, вбрасывающийся в её кровь, заставляет напрягать уши и глаза, чтобы не позволить опасности настигнуть её. Кирс чувствует, как воздух пропитывает запах крови, и становится тише. Тело её горячится, руки чешутся, но она не думает об этом, шагая к источнику запаха. Нескольких минут хватает ей, чтобы найти нужный переулок, и замереть, оценивая обстановку. В её ногах валяется чей-то меч, в дальнем углу тупика горит огонёк сигареты Брандебруга, а спиной к ней стоит гончая, стряхивающая с меча кровь. Кровь других гончих. Кирс задерживает дыхание, тихо поднимает чужой меч и заносит его над гончей. Но он оборачивается и отскакивает в сторону, вытягивая свой меч. Она становится прямо, невесомо подкидывает оружие, удобнее устраивая в руке, и мужчина делает выпад вперёд. Она не видит его лица, лишь его глаза блестят отдалённо знакомой зеленью, и ей удобно сражаться так — с тенью, с абсолютным невесомым злом. Кирс думает, что его тактика ведения боя глупа — она за пару минут понимает его приёмы. Клинки звонко бьются друг о друга, высекая искры, кровь в ней шумит, кричит, но она не понимает ничего. Его выпад, и она ныряет под мечом, сходу нанизывая гончую на чужое оружие. Меч мужчины с громким лязгом падает, и он хватается руками за её голову, но в следующий момент она обнаруживает, что её шея цела, а его руки ласково гладят её волосы. Чужой рот называет её по имени. Кирс отшатывается, в ужасе смотрит на улыбающегося — умирающего от её рук — Финна и замирает. Финн — её дорогой, её милый, её наивный, её добрый, её светлый Финн… Краски в голове сгущаются и перемешиваются, пока уже лежащий на земле парень благодарит её за что-то угасающим голосом. И она оседает следом, сдирает кожу на коленях каменной кладкой, обжигает глаза ужасом и поднимает взгляд на Бранденбурга. Он хмуро смотрит на тела — кажется, их здесь теперь около пяти, — выбрасывает окурок и смотрит на неё. Кирс хочется кричать ему, ползти к нему, встать и убить его же мечом, но своё же тело беспомощным грузом давит на неё, прижимает к земле, сутулит спину и больно режет горло — ей бы разорвать его, полоснуть заточкой Бранденбурга, но беспомощность накрывает её, падает на маленькие обессиленные плечи неподъёмностью и неизбежностью. Но он снова подходит к ней, опускается на корточки и протягивает руку. И она ластится, будто побитая собака, будто это всё ещё шанс не упасть, не сорваться, справиться со всем тем, чему она даже боится дать название. Заксен снова чувствует её горячую кожу даже через перчатки, смотрит на её похудевшее лицо и хмыкает. Ещё немного.***
Кирс позволяет себе думать о нём. Украдкой, ночами, в попытке понять его действия, но это приводит лишь к пустому взгляду в потолок. Кирс позволяет себе выходить ночью на улицу. Позволяет судить и казнить людей, под впитавшуюся в её голову фразу. «Ты…», — Кирс заносит меч. «… всё…», — Кирс бьёт наотмашь только найденной дубинкой. «… делаешь…», — Кирс вытаскивает из сапогов припрятанный нож. «… правильно», — Кирс сжимает пальцы на чужом горле. Она позволяет себе не думать о происходящем днём, когда вокруг неё суетятся мальчишки, осторожно дёргающие за руку или неловко зовущие по имени. Медальон на груди почти не жжёт запоздалой совестью и принципами, она носит его, лишь не желая забывать своё имя. Позволяет себе думать не об исчезающих наутро телах, но о действиях Бранденбурга. Он не кидает её в клетку, не убивает её, не наказывает — молча разрешает ей творить хаос на его улицах, не пересекаясь с ней с той ночи. И Кирс не может не думать об этом. Она увереннее стоит на ногах, сильнее и точнее бьёт, но какой в этом смысл? Кирс лежит на кровати, смотрит на деревянный потолок, наблюдает за расползающейся с каждым днём трещиной и думает, думает, думает. Пока однажды осознание не пробивает её грудь навылет, и она задыхается, садится на кровати, смотрит на подросших спящих мальчишек и комкает ночную рубашку на груди.***
Люди Нижнего мира говорят о беспределе, ужасе происходящего на их улицах ночью. Кирс прикрывает ладошкой удивлённо раскрытый рот — она научилась играть так же хорошо, как и готовить — и старается не выпускать мальчишек из поля зрения на шумном рынке. Гончие всё чаще появляются в городе, нахально-напугано переглядываются и крепко сжимают рукояти своих мечей. Это не помогает. Кирс убеждает мальчишек не беспокоиться — она всегда защитит их, если кто-то посмеет напасть — и они верят ей, доверчиво жмутся к боку и смущённо целуют в щёку, укладываясь спать. Кирс думает, что жить здесь не так уж и плохо, и давно не задумывается о надежде, похороненной где-то в неизвестности её души. Но ночь неизбежно спускается, нагоняя на жителей лишь больший страх. И Кирс ступает в тёмные улицы и жуткие переулки. Ночь необычна звёздна, и она позволяет себе засмотреться на эти огоньки, поблёскивающие где-то далеко от этого места, от этой планеты. Кирс вдыхает привычный воздух и неспешно прогуливается по городу, давно переставшему пугать её, заглядывает в мрачные тупики и осматривает грязные переулки, пока не наталкивается на Бранденбурга. Он опирается на стену одного из домов, размеренно вдыхает яд сигареты, выдыхает дым невесомым облачком и внимательно смотрит на неё. Кирс останавливается в нескольких шагах, старательно душит идиотское желание ластиться к нему и наблюдает. Бранденбург докуривает, выдыхая дыма чуть больше обычного, бросает окурок куда-то в грязь и задирает голову. Кирс смотрит на расслабленные руки в карманах, на открытую шею, острый подбородок, а её кровь проклинает его всеми грязными, услышанными на этих улицах, словами. — Будет хаос, — проговаривает Кирс, и Бранденбург медленно возвращает взгляд на неё, пожимая плечами. Кирс хочется вырвать эти плечи, чтобы не видеть таких глупых ответов на свои вопросы, но рука тянется к оружию, стащенному у одного из убитых. Щёлкает предохранитель, дуло смотрит в землю, Заксен — на неё, а она понимает, что ещё не успела похоронить последний оплот своей веры во что-то. Бранденбург хмыкает, отрывается от стены и делает шаг вперёд. Кирс думает, что было бы лучше, если бы он просто растоптал её ещё в первый день, а не затевал игру, из которой только он и выберется. Он снова смотрит куда-то вверх, и Кирс сглатывает. — Это был Глиссаде. — Воздух вылетает из её груди вместе с поднятым пистолетом, а он снова возвращает взгляд к ней. — Ты всё делаешь правильно. Кирс не смеет зажмуриваться, заставляет себя до последнего впитывать его образ и одним нажатием следует его вере. Заксен смотрит на неё как на единственно равную и падает.