углем наметил на левом боку место, куда стрелять, чтоб выпустить птицу – мою тоску, в пустынную ночь опять.
Шерлок устало выдыхает, снимает сюртук, который заботливо принимает миссис Хадсон. Проходя в свой кабинет, он замечает на столике букет ландышей. Свежих, чистых, кажется, только сорванных. Дурманящий запах оседает на его ладонях, и Шерлок борется с желанием вдохнуть его жадно, во все легкие, боясь не надышаться. Ландышами пахнет Энола. Он садится в свое кресло, методично вытряхивает и набивает заново трубку, закуривает, дымом едким и горьким пытается изгнать свежий и терпкий запах ландышей, чтобы не думать, не видеть перед собой распахнутые глаза, в которых дрожат слезы. Не видеть плавных очертаний бедер и совсем юной груди, которые не в силах скрыть даже бесформенное нижнее белье. Струящиеся водой по тонким плечам волосы, разметанные в беспамятстве кудри у лба, упрямые губы, вздрагивающие от боли. Та перепалка с Майкрофтом… Она влетела, будто птица, задыхаясь от несправедливости и обиды — лицо раскраснелось, глаза блестели. Невозмутимый и привычный ко всему брат смотрел на нее ровно, даже с некоторой брезгливостью, будто она и не сестра ему вовсе, а букашка, ненароком раздавленная чьим-то тяжелым ботинком, размазанная по мостовой. Что ж, разве мог Шерлок его укорять? Он тоже смотрел на Энолу не как на сестру. Нет, он почти и не смотрел вовсе — стыдливо отводил взгляд, будто юнец, впервые увидевший девушку. Она не замечала своего вида, лишь кричала о том, что не хочет замуж, что не нужен ей пансион, и Майкрофт с Шерлоком не нужны, а потом вихрем обернулась к Шерлоку, ища в нем поддержки, ища спасения. Ее взгляд был полон неизбывной, горячей боли, и эта боль переливалась через край расплавленным серебром. Она опустилась на колени перед ним. В мольбе и жажде тепла, по гладкой коже текло кружево рубашки, глаза доверчивые, ждущие, жадные. Она не смотрела так на Майкрофта, она смотрела так лишь на него. А он не смог ответить на этот взгляд. Он не ждал увидеть ее на перроне — он помнил ее худенькой громкой малышкой, которая смотрела возмущенными глазами, когда он курил в гостиной, но не той, которой она стала. Стройная, тонкая, будто ветка ивовая, полная удивительного очарования и с взрослыми, гордыми глазами. Он не ждал этого. Он не ждал… чувств. Она не должна была изменить его жизнь, она не должна была волновать его, не должна была никак повлиять на него. А потому крепко сжатые губы разомкнулись, чтобы выпустить слова: — Это не мое дело. А ночью, в постели, вместо анализа и бесконечных фактов, где должна быть мать, видятся ее глаза. Ее тонкие пальцы. Завтра ее увезут, завтра все станет по-прежнему. Завтра ее не будет, и можно будет вновь думать – размеренно и четко, спокойно и наперед. Наутро ее не оказывается в постели. Вместо слов — лаконичная карикатура. — Почему ты не приезжал? — Я очень занят. — Почему не писал? — Разве ты ждала писем? — Я сохранила все вырезки из газет с тобой. — Это лестно. Лестно. Черт побери, лестно. Он должен был быть рядом с ней. Смотреть, как она растет, поддерживать, оберегать, должен был быть хорошим братом, а не… не тем, кем он стал. Шерлок трет лоб кончиками пальцев, выдыхает тяжело. Мама, что же ты наделала? Кажется, из-за тебя открылся ящик Пандоры, который надо бы бросить в глубины океана, только бы не заглядывать внутрь. Внутри нечто опаснее революций, чудовищ, убийц и войн. Внутри… чувства.***
Энола плачет. Майкрофт, сидящий рядом, брезгливо морщится, отворачивается к окну, а она, закрыв рот ладонью, рыдает так отчаянно и по-детски, что становится стыдно. Почему ты плачешь, маленькая, маленькая девочка? Отчего эти слезы? От утерянной свободы? От этого паршивого чувства беспомощности? А может быть, от того, что ты до самой последней секунды ждала своего принца, который тебе поможет и спасет от страшного монстра? Маме было бы стыдно за тебя, девочка. Она учила тебя вовсе не этому. Вот только Энола, кажется, плохая ученица. Потому что у ее принца глаза будто ледники Арктики, будто небо в бурю, глаза равнодушные, глаза холодные, глаза… слишком знакомые. Прошлое хочется вырвать из них. Чтобы этот высокий, сильный, спокойный стал просто чужаком, стал никем для Энолы, чтобы ничего ее не связывало с тем, кто бросил ее так безжалостно и расчетливо. Энола захлебывается во всхлипах, в рыданиях, в своей боли захлебывается, в любви своей глупой и детской. Она-то, дурочка, до последней секунды головой пустой вертела, ждала — вот-вот появится высокая фигура в привычном темном сюртуке, посмотрит чуть насмешливо, возьмет ее за руку и заберет к себе. И никто им больше не будет нужен, они ведь Холмсы, одиночки по натуре, а никто не поймет друг друга лучше, чем одинокий одинокого. Она все детство любила его — даже не помня его движений, запаха, волос его не помня, помнила его глаза и голос. Она восхищалась им, она в этой детской болезни, одержимости, мучительной тяге выросла, а мать только смеялась и рукой махала, когда Энола часами сидела над одной из вырезок, изучая кончиками пальцев, глазами поглощая жадно портрет брата. Брата. Какой он ей после этого, к чертям, брат?! Энола закрывает рот ладонью, чтобы приглушить отчаянные всхлипы, а голос матери звучит колоколом: «разве я не говорила тебе, что мужчины не должны сбить тебя с толку? разве я не учила тебя, что рассчитывать можно только на себя? разве я не повторяла тебе, что мужчинам нельзя доверять?» Да, мама, я помню, я все твои слова наизусть выучила, но он ведь не мужчина, он ведь… Он мой брат. В пансионе ее обряжают в форму, которая колет кожу. За проступок за обедом ей дают звонкую пощечину. Ходить строем. Глаза опустить, подбородок поднять. Вышивать аккуратно, смеяться негромко. Энола хочет выть. А по ночам ей снятся длинные пальцы и теплые большие ладони. Забери меня отсюда, пожалуйста. Забери меня. Ее сердце колотится оголтело, когда она видит его фигуру. Спокойный, широкие плечи, добрые глаза — весь его вид внушает доверие, вот только Энолу больше не обманешь. Глаза добрые, но холодные. Равнодушные. Когда он видит ее, он лишь почти незаметно поправляет воротник рубашки да сглатывает — в горле сухо. Покорная, глаза вниз, в этом ужасном платье, от ее вида пробегает холод по спине, Шерлок отчаянно пытается игнорировать эти неуместные ощущения, невовремя, черт побери, как же невовремя. И ее выдох, невесомый, но от того не менее осязаемый, от которого сердце ноет и трескается: — Ты… Их диалог неважный, сор слов ни к чему не приводит, он только взгляд ее ловит — почти потухший, и только в глубине теплится жар той Энолы, которую он встретил несколько дней назад. «Черт, Майкрофт убьет ее этими воспитательными мерами», — с непривычным раздражением проносится мысль, а вслед за ней еще одна: «Он ее погасит» — Я не связываюсь с политикой, — хмуро. — И с людьми вне рамок расследования?! — с горечью, почти детской обидой и взрослой ненавистью. Он оставил ее слова без внимания. Он отбивался разумными словами от ее боли, он пытался спокойствием утихомирить пожар ее слов, но только чувствовал, как загорается сам. — Я для тебя всего лишь дело, да?! Ты хочешь знать, что мне известно?! — с такой убежденностью и тоской, что он вздрогнул. — Нет! — он пытался остановить поток слов, но не выходило, он чувствовал, как слабеет рядом с ней, чувствовал, как испаряются и рушатся стены. — Или тебя мучает совесть?! Она не слышала его, не хотела слышать, такая маленькая и несчастная, сильная и ожесточенная, и он не справился с порывом — обернулся, сделал два шага к ней, и слова вырвались сами: — Ты мне небезразлична! Боль в ее глазах не исчезла, а будто осела в тишине пыльного кабинета. Ее стало больше, она рассеялась в солнечном воздухе. Только слезы высохли на густых ресницах. — Ты дал волю чувствам. Это понятно, но неуместно. И если бы слова могли обжигать, горло Энолы было бы выжженной землей. Вцепившись ночью в простынь до боли, она видела перед собой его глаза — глубокие и спокойные. И почти скулила от своей любви к этому равнодушному человеку перед ней. «Он же сказал, что ты ему небезразлична…», — нашептывал внутренний голос, но ему отвечал кто-то, очень похожий на мать: «Он мог сказать что угодно, только бы избавиться от чувства вины». Кто бросил однажды, бросит дважды — этот урок Энола четко уяснила. Лучше, чем все иные. Юный виконт помогает ей сбежать. У него в глазах тепло, в руках ласка, но его небезразличие убивает сильнее, чем равнодушие в знакомых глазах. Когда их пытаются пристрелить, она ждет. Когда ей приходится отвлекать на себя внимание, она ждет. Когда ее размазывают по гладкому полу имения, по щеке ползет теплая слеза — от того, что она перестает ждать. Шерлок никогда не поймет своей ошибки. Шерлок никогда не поймет ее жалкой, огромной любви. Никогда не поймет, что его она ждала, от него хотела помощи, в его руках мечтала утопать — но раз за разом Шерлок уходил, и Эноле нужно было справляться одной. Она опережает его в раскрытии дела. Это и немудрено, ведь он всегда занят лишь воспоминаниями прошлого — то вспомнит шишку, то как его изводили уроками каллиграфии, то что-то еще. Он жалок, — думает Энола, когда сжимает пальцы мальчишки в своей ладони. Шерлок Холмс всего лишь человек, от которого не нужно ждать многого, — думает, когда губы виконта прикасаются к ее руке. Она так восторгалась им, так ждала его одобрения, так желала, чтобы они были одним целым. Семьей. А взамен она получила лишь поджатые губы и снисходительные рассказы о детстве. Энола теперь носит воздушные платья, Эноле вроде как незачем скрываться, но она отчаянно не хочет видеть своих братьев. Поэтому на заявление в газете от Шерлока она не отвечает. Смотрит, как он стоит вместе с Майкрофтом, высматривает ее с притворной тревогой, и внутри поднимается жгучая тошнота.***
Он находит ее, когда встревоженный Тьюксберри стучится на Бейкер-стрит. — Мистер Холмс, я знаю, мы не знакомы, но… — мальчишка запыхался, глаза горят неподдельным беспокойством. — Где она? — только и спрашивает Шерлок, пытаясь справиться с парализующим тело страхом за девочку. Его сестру. Его девочку. — Она пошла в тот квартал, помните, где раньше снимала ту жуткую комнату, я не знаю, зачем, но я там все оббегал, она не открывает… — парень частит, а Шерлок только отодвигает его плечом от двери, пытается не сбиться с ровного шага на бег, вырывается к дороге и останавливает кэб дрожащей рукой. Он едва не срывается на вознице, который по ошибке поворачивает не туда, потому что страх в его руках, в его теле, страх за Энолу затмевает все, и только теперь Шерлок понимает, как был глуп, оставляя ее раз за разом — потому что он сам теперь, кажется, распадется на части, если ее не будет рядом. Он находит Энолу быстро — она, кажется, вовсе не изменяет привычкам. Дверь заперта, а потому Шерлок, чертыхаясь, вскрывает замок связкой отмычек. Он застает Энолу в углу, сжавшуюся, готовую драться, со взглядом, полным злости и опасения. — Это я, — он приподнимает руки, осторожно прикрывает за собой дверь. Тихий выдох, острый взгляд карих глаз, таких громких, таких пронзильных. И он не может понять, что означает это — облегчение или, наоборот, ненависть, она хотела увидеть его или, напротив, хотела бы больше никогда не встречать? Из угла она не выходит, только смотрит. — Зачем ты пришел? — спрашивает, и чувств в голосе не поймешь. То ли она научилась их скрывать слишком хорошо, то ли он больше не может ничего понять, хваленый ум сбой дал, чуйка и дедукция больше не могут помочь. — Тьюксберри ко мне весь взмыленный явился, сказал, что ты пропала, — тревога потихоньку отпускает, но, боже, почему тогда так остервенело колотится вечно размеренное сердце. — Этому остолопу нужно меньше совать нос в мои дела! — фыркает она так по-детски, так живо, что у Шерлока на мгновение земля будто из-под ног уходит. Он вдруг ощущает, как в этой грязной каморке пахнет ландышами. — Он волнуется, — говорит, проводя кончиками пальцев по грязному подоконнику, растирает пыль в руках, не глядит на нее. — И влюблен в тебя, к тому же. Энола то ли смеется, то ли всхлипывает, прикрывая рот узкой ладошкой. — Мне не нужна его любовь, — качает головой. — А чья нужна? — почти улыбается на это ребячество Шерлок, оборачиваясь, но застывает, когда их взгляды сталкиваются. Ее глаза. И ничем не притупленная, ничем не скрываемая в них боль. Улыбка сама сходит с губ, и Шерлок делает шаг к Эноле. Ему почти страшно находиться с ней в этой громкой тишине, которая расставляет все точки и проводит грани, которые раньше были неощутимы. Он чувствует, что что-то ломается в худенькой, хрупкой девочке напротив него, и в этом виноват он сам — чувствует, но не понимает, в чем он так страшно, так до одури виновен. — Почему ты приехал? — спрашивает она снова. — Я же сказал, — Шерлок недоуменно поднимает брови. — Твой виконт всех на уши поднял. — Перефразирую, — ее голос звучит глубокими царапинами. — Почему не приезжал никогда, когда был нужен, а приехал сейчас? Шерлок застывает. Он никогда не мог подумать, что его сестра в нем нуждается. Никогда не мог даже мысли допустить, что девочка, чье имя — анаграмма к слову «одна», будет ждать того, кого никогда не было рядом. — Я не знал, что я тебе нужен, — это вырывается так бестолково и неуклюже. Совсем некстати, так нелепо он замечает, что она в ночной рубашке. Так близко. Энола качает головой. — Раньше был нужен, сейчас нет. Так что уходи, Шерлок, будь добр. — Ты меня выгоняешь? — он складывает руки на груди. — Да, — Энола поднимает на него взгляд, и этот взгляд взрослый, жадный, горячий. — Я не хочу отчитываться о своей жизни ни перед Тьюксберри, ни перед тобой. — Я пытался стать тебе ближе, я дал объявление в газету, но ты не пришла! — Чтобы ты отдал меня Майкрофту? — ее смех задушенный и в нем нет ни капли веселья. — Чтобы снова вернуться в пансион? — Я бы так не поступил! — Ты уже так поступил! — она срывается на крик. — Ты уже бросил меня! Она делает два стремительных, быстрых шага — легкая, как птичка, яростная — он даже не успевает среагировать, потому что она ударяет его со всей силы по груди, еще один, еще, и вот уже десятки ударов ее ладоней остаются на нем. — Ты! — это вырывается из нее почти рыданием. — Где ты был?! Я ждала тебя каждый день! Я думала, ты мне поможешь, я хотела, чтобы ты меня спас! Когда Майкрофт отдал меня, ты просто равнодушно смотрел, когда нас с Тьюксберри чуть не убили, тебя не было рядом, и я справлялась сама! Она колотит его со всей силы, но он не чувствует боли — только удивленно вздрагивает, пытаясь понять, откуда в ней столько злости, откуда столько ненависти к нему.когда мне больно было и плохо, ты не спасал меня, герой. твое оружие слово, ты не полезешь в бой.
— Я так тебя любила! — она рыдает задушенно, громко. — Я же… Я все газеты читала, пытаясь о тебе хоть слово найти, я тобой восхищалась с детства, и тут ты приезжаешь, и ты, ты… Ты решаешь не вмешиваться, и просто наблюдать за тем, как рушится моя жизнь, ты должен был быть рядом, я думала, я тебе нужна!.. Она колотит его, рыдает, она со всей силы рук отталкивает его от себя, а он рывком хватает ее за тонкую талию, обнимает за плечи, прижимает к себе. Она рвется, в своей ярости и боли не видит, как губы у него кривятся, как дрожат сильные пальцы, касаясь ее кожи, горячей и гладкой. — Отпусти меня, отпусти! — кричит, срывая голос, а он только прижимает крепче, целует растрепанные волосы, шепчет что-то, что-то совсем неважное и глупое, совсем неправильное теперь. Теперь, когда она в его руках бьется, расхристанная, разгоряченная, до одури горькая и изломанная. — Почему ты не приехал?! Почему не спас меня?! Я думала, ты будешь рядом, я думала, ты любишь меня!.. — ее слезы жгут кожу, а крик ломает кости внутри него. Ломает что-то глубже костей. — Я люблю. Она плачет. Плачет в его рубашку и темный сюртук, пальцы сжимаются на ткани, и она, секунду назад бьющая его как самого страшного врага, прижимается крепче, по-детски вжимается в него, ищет его тепла, ищет его защиты. Ее всхлипы душат его руки, а он гладит ее позвонки, лопатки, волосы целует, шепчет: — Прости, я должен был быть рядом, прости меня, Энола, прости… Она утыкается в его грудь, ее тонкие пальцы гладят его, разбирают на косточки и хрящи, вытягивают из грудины то, что он топил в себе и давил. — Почему ты меня не спас? — ее голос разбивается вдребезги. — Мне было так больно и страшно без тебя… Он молчит и держит так крепко, словно боится, что она расстает, ускользнет из его рук, если он вдруг ослабит хватку сильных, дрожащих пальцев. — Больше не будет, — обещает он, держа ее в своих руках и утыкаясь губами в ее макушку. Он вдыхает одуряющий запах ландышей.