more than twenty seven

Когда Джон просыпается утром, ему кажется, что что-то неправильно. Что-то не так, как было, не так, как, кажется, должно быть. Непривычно, странно… Понимание приходит, когда он смотрит на число в телефоне. Сегодня его день рождения. И ему двадцать восемь. Сколько никогда не было. Джон усмехается, кивает самому себе — больше не привязан к своей прошлой жизни. Теперь уж точно не привязан, вряд ли смерть (не новая, прежняя) настигнет его после истечения срока. И ему самому до этого дела как не было, так и нет, но стоит взглянуть на спящего рядом Александра (рыжие кудри на подушке, торчащая из-под одеяла лодыжка) и облегчение накатывает, накрывая с головой. Потому что Джон прекрасно помнит, как Александр с начала лета начал нервничать, к августу окончательно дёргаясь на любое упоминание возраста Лоуренса и факта существования у того даты смерти в этом самом августе (очевидно слишком ранней, но это в любом случае было две сотни лет назад). Джон прекрасно помнит тот день, когда умер. Вернее, то очень раннее утро, потому что дожить до дня ему не было суждено. И ни капли (может разве что совсем чуть-чуть: невыполненные планы) не сожалеет о том, что так вышло, потому что он умер в бою, умер ради блага страны и людей, которых ценил. Современный Джон — более счастливый, признает он перед собой — умирать все-таки не хотел, но и не боялся, здраво рассуждая, что от судьбы не сбежишь и если придётся, то он просто предпочтёт, чтобы это было также быстро, как впервые. И после настолько же приятной ночи. Только не с дамами на ужине, а с Александром. Даже более приятной ночи. Ночь, на самом деле, оказывается не самой приятной, потому что Александр вцепляется в него, не отпуская от себя буквально никуда (буквально торчит под дверью ванной комнаты, и Лоуренс предусмотрительно не запирается, не желая дразнить страхи сильнее). Они не спят всю ночь, не выбираются никуда днём (хотя Александр отрицает, что дело в его панике, предпочитая говорить, что устал на работе и хочет остаться дома с Джоном, отдохнуть, что все у него в порядке и он ни о чем не думает), просто сидят рядом, молча и даже не обнимаясь большую часть времени. Держась за руки и, если Джон и замечает дрожь чужих пальцев, то просто сжимает их крепче. Когда число сменяется, Александр (неожиданно для них, кажется, обоих) плачет. Почти беззвучно, устало и утыкаясь в шею Джона, обнимая его крепче, чем когда-либо раньше. Крепче, чем в тот момент, когда они встретились в этой жизни. И Джону приходится практически баюкать его, гладя по напряжённой спине, зная, как Александр вымотан. Тихо шептать на ухо, что никуда он не денется и деваться не собирается. Что планирует оставаться рядом так долго, как только будет возможно и сделать их нынешнее пребывание вместе значительно лучше, чем было когда-то. Потому что теперь можно, теперь Джон может не боясь целовать Александра, оставлять метки на веснушчатых плечах, не беспокоясь о том, что кто-то когда-то заметит, держать за руку… смотреть, не пряча взгляда. Потому что теперь никто из них не связан отношениями (Джон искренне желает счастья Марте, хотя не встречал её, и мысленно улыбается Элайзе, категорично заявившей, что посвящать Александру ещё и эту жизнь она не собирается); потому что теперь Джон может предложить сам (и это будет больше, чем просто обещание, пылко данное в продуваемой насквозь палатке); потому что теперь это не оборвётся так внезапно (никто не может обещать, но Джон надеется и чувствует). Джон прекрасно помнит, как чувствовал себя утром следующего дня, улыбаясь в лицо Александру. Целуя его с отчаянным счастьем от осознания, что все действительно в порядке, что он вчера не умер и что страхи (разделённые на всю их компанию) о повторении собственной прежней жизни не более чем просто страхи. Джон прекрасно помнит, как радостно (и с лёгким облегчением в голосах) звучали Геркулес и Лафайет, поздравляя его с «новым чудесным временем, которое ты раньше не знал, Лоуренс», как улыбались девушки — больше Александру, чем ему самому, но Джон понимает, он говорил с Элайзой, он знает, как было тогда, — как смотрел Александр. Он уверен, что забыть этот взгляд уже точно никогда не сможет. И не меньше уверен, что однажды, ещё тогда, давно, всего через пару месяцев после их знакомства, смотрел так на Александра сам. Неверяще, испуганно и до дрожи счастливо от осознания, что не пришлось переживать гибель друга. Александру однажды пришлось пережить его, и видеть лучистый свет от радости в его глазах Джону почти что больно. От того, что когда-то он имел неосторожность умереть, затушив часть этого света. Он прекрасно помнит, как постепенно растворялось скопившееся напряжение, как Александр впервые улыбнулся на шутку про то, что Джон просто хотел в «клуб 27» до того, как этот клуб вообще начал существовать, как он сам привык к мысли о том, что август может быть не месяцем-когда-я-умер, а просто концом лета. Джон прекрасно все это помнит, поэтому неожиданно солнечным для октября утром чувствует огромное облегчение. Ему двадцать восемь, рядом с ним спит человек, которого Джон постепенно привыкает видеть каждый день, а не в редкие моменты, когда ни один из них не послан на другой конец страны по делам (работа все ещё разделяет, но современность обладает значительными преимуществами по сравнению с письмами) и он собирается прожить всю дарованную ему новую жизнь так, как ему самому захочется, а не следуя призрачному прошлому.