Бог играет наверняка

Надо было поостеречься. Надо было предвидеть сбой. Просто Отче хотел развлечься И проверить меня тобой. Я ждала от Него подвоха – Он решил не терять ни дня. Что же, бинго. Мне правда плохо. Он опять обыграл меня. От тебя так тепло и тесно… Так усмешка твоя горька… Бог играет всегда нечестно. Бог играет наверняка. Он блефует. Он не смеется. Он продумывает ходы. Вот поэтому медью солнце Заливает твои следы, Вот поэтому взгляд твой жаден И дыхание – как прибой. Ты же знаешь, Он беспощаден. Он расплавит меня тобой. Он разъест меня черной сажей Злых волос твоих, злых ресниц. Он, наверно, заставит даже Умолять Его, падать ниц – И распнет ведь. Не на Голгофе. Ты – быстрее меня убьешь. Я зайду к тебе выпить кофе. И умру У твоих Подошв. (с) В.П.

— Так-так-так, что тут у нас? Светлейшая? Писает?! Жасминовыми духами, надеюсь? — Дура ты, — даже не смотрит в мою сторону, старательно мылит руки, словно сейчас пойдет раны зашивать. — Многообещающее начало, — нагло ухмыляюсь в ответ. — Какими ветрами, Светуля? — Такими, что не одну тебя пригласили. — Вы же вроде с Верой не общаетесь, — удивленно вскидываю брови. — Я тут на правах приложения к звезде, не переживай. Диана Арбенина плюс один. Как обычно. — Плюс один? — нагло упираюсь взглядом в ее грудь. — А выглядит, как гордая нулевочка. — Ты, блять, выглядишь, как гордая нулевочка, — делает шаг вперед и шипит мне практически в лицо: — Отвали от меня, поняла? — А то что? Утопишь в унитазе? — Рожей об раковину приложу, — сообщает мне так сладко-приторно, так доверительно, что я ни секунды не сомневаюсь: приложит. И осознание этого факта, а может, ее близость, знакомый запах духов, колючий дымный взгляд, девчачьи ресницы, от которых в ломаном туалетном свете на щеки падают тени, гибкая шея в вороте белоснежной рубахи — или все вместе — моментально выбивает почву у меня из-под ног. — Светка, стой, — хватаю за рукав и тяну на себя, чувствую, как сопротивляется, и от этого сжимаю ткань ещё крепче, — давай нормально поговорим. — Наконец-то решила извиниться? — прищуривается ехидно, но всё-таки замирает в одной позе, и я словно слышу тиканье часов, ведущих обратный отсчёт выделенных мне пяти секунд — затишье на войне долго не длится. — За что? — Вот видишь, — цедит сквозь зубы, свободной рукой выдирая рукав из моего стиснутого кулака, — нормально мы не поговорим. — Сурганова, ты... ты классно выглядишь. — Как захочешь трахнуть — свисти, — делает пару шагов к выходу и протягивает руку к замку, — я тут же брошу все свои дела и примчусь тебя ублажать. — Я не... — Иди-ка ты, Арбенина, — дёргает дверь и упирается взглядом в женскую грудь, хозяйка которой, подчиняясь, видимо, инстинкту самосохранения, нерешительно топчется перед туалетом уже несколько секунд, — ... к Вере! — Ко мне не надо, — быстро отвечает такая лишняя сейчас Полозкова, — я не мазохист. Я пописаю и уйду. — И я больше не мазохист, — растягивает щёки в издевательской улыбке, — и я уже пописала. Поэтому счастливо оставаться, Диана Сергеевна. Они расходятся в дверях, и пустота, такая осязаемая, падает сверху, хотя в помещении я по-прежнему не одна. — Диан... — Ты в туалет шла. — Туалет не убежит, а Сурганова — да. Ставлю сотку, что она на полпути к машине. — Не обидишься? — Ха! Уверена, что тебя сейчас волнует именно это? — Спасибо, — бросаю на ходу, толкая дверь, и спиной чувствую улыбку вслед. На то, чтобы пересечь зал, где пьют, болтают и танцуют, нужно не больше тридцати секунд. Хорошо, что не сдала куртку в гардероб — сдёрнула ее со спинки своего стула, не сбавляя скорости. Интересно, она на машине или на такси?... Точно такси — стоит у входа, раздражённо тыкая в телефон и оглядываясь со сторонам. Подойти со спины, схватить за локоть, развернуть на себя, притянуть, запечатать возмущенный рот поцелуем, протолкнуть язык ещё глубже, когда она пытается отпрянуть — тело действует на автопилоте, словно точно зная, как в самые короткий срок получить желаемое. — Арбенина, отвали, — выдыхает мне в губы, на секунду оторвавшись, и тут же целует сама. — Где ты остановилась? — озвучиваю то, что бегущей строкой крутится в стремительно пустеющей голове, как только она снова даёт мне короткую передышку. — Здесь пять минут на машине, я заказала, — так же хрипло и коротко, на вдохе, чтобы не захлебнуться очередным поцелуем. Громкий автомобильный гудок за спиной отбрасывает нас друг от друга, и, мазнув мутным взглядом по подъехавшей машине, она коротко кивает мне: наша. На лице водителя — удивительно, как я ещё способна различать лица — написана целая гамма чувств, от лёгкого омерзения до мучительного вспоминания, но везти не отказывается — и слава богу. Падаем на заднее сиденье, впечатываясь друг в друга бедрами, и синхронно вздрагиваем. Короткая пауза, в которой ещё отчётливее проступает напряжение, — и её ладонь приземляется на моё колено, сжимает его — и так же, плотно обхватывая пальцами, ползёт вверх к бедру. Кусаю губы, чтобы снова не поцеловать, чувствую, как нарастает возбуждение, но понимаю, что если сейчас прикоснусь, то уже не смогу остановиться. Пятиминутная поездка кажется вечностью, и я готова проклинать всех поэтов, так некстати родившихся в этом дурном марте и так бездумно составляющих списки гостей. Ресепшен пролетаем на сверхскоростях, в лифте — старательно не смотрим друг на друга, ключи в замочную скважину попадают только с третьей попытки — не могу сдержать торжествующую ухмылку, хотя у самой и внутри, и снаружи всё дрожит. В номер вваливаюсь второй, бедром захлопываю дверь — и тут же оказываюсь в плену жадных рук, которые скидывают с моих плеч куртку — ровно до локтя, дальше сама — и начинают воевать с пуговицами на рубахе. Помогаю расстегнуть, дёргаю вверх белье — и тут же негромко вскрикиваю от первого же — нарочито грубого — прикосновения. Она заглатывает мои соски, оттягивает их зубами, прикусывает, больно выкручивает пальцами, сжимает ладонью мою промежность через штаны, впивается ногтями в ягодицы, и эта ее безудержность так заводит, что я начинаю недовольно похныкивать в ожидании продолжения. Ноги ватные и почти не держат, лопатки впиваются в дверь, и я — пока это ещё возможно — торопливо прошу: — Свет, давай в кровать... — Ммм, — с шумом отрываясь от груди, — какие наглые гости! Больше не позову. Но тут же меняет гнев на милость — обвивает ладонью мою поясницу и ведёт к постели, не прекращая ласкать по дороге — везде, куда может дотянуться. От каждого ее прикосновения по телу шарашит электричество — и скапливается внизу живота, отчаянно требуя выхода. Не замечаю, как лечу на кровать, зато руки, которые расстегивают мой ремень и вытягивают одну ногу сразу из штанов и белья, вижу как в замедленной съёмке — скоро, скоро, уже почти... — Раздень полностью, — без особой надежды хриплю я, когда она тяжело наваливается сверху. — Обойдешься, — издевательски шепчет куда-то в шею и входит с разгона, резко и глубоко, и продолжает рвано двигаться — паузы длиннее, чем толчки, и я извиваюсь под ней, ловя каждую секунду удовольствия и уже отчаянно желая сильнее, чаще и больше. — Ну не мучай, возьми нормально, — и снова звучит жалобно, но я ничего не могу с собой поделать — вся моя напускная гордость испарилась от первого же ее прикосновения. — Заткнись, — вдруг входит так глубоко, что я от неожиданности больно закусываю губу, — я лучше знаю, как тебя трахать. Почему-то беспрекословно слушаюсь — следующие несколько минут ловлю ее безжалостные пальцы молча, стараясь насадиться поглубже на каждом отрывистом движении, и через некоторое время мне даже начинает это нравиться — и эта резкость, и эта частота, и то, как при каждом толчке она впечатывает в меня свою руку, и то, как водит пальцами второй по губам, периодически погружая их внутрь и так же неожиданно выдергивая, чтобы полюбоваться исчезающей ниточкой слюны между средним и указательным. Мне больно и сладко, мне мало и одновременно сильно, мне кажется, что это мучение никогда не закончится, и хочется, чтобы оно не заканчивалось никогда. И я впиваюсь пальцами в ее спину, сминаю ладонями грудь, которая выскальзывает из выреза наполовину расстёгнутой рубахи, прижимаю к себе ее голову, когда она грубо закусывает кожу на моей шее — и мы движемся, движемся, движемся вместе, словно если остановимся хотя бы на секунду — все невыразимое, что есть сейчас в нас, застрянет внутри навсегда и больше никогда не сможет пролиться наружу. — Войди в меня, — хрипло приказывает она, пытаясь расстегнуть ремень на своих штанах свободной рукой, но пальцы только бестолково путаются в застёжках. И я хватаюсь за него сразу двумя, и пытаюсь освободить, и руки трясутся, как у алкоголика, и раздевание превращается в настоящий квест, потому что все это время она не прекращает меня трахать — сильно, больно, глубоко, жадно и безжалостно, так, что не остаётся никаких сомнений, кому ты теперь принадлежишь. И когда я проникаю под ремень ее штанов, вздрагивая от того, насколько внутри мокро, и, изогнув ладонь, все-таки вхожу, и она вбирает мои пальцы в себя, сразу же со вкусом насаживаясь — мир вспыхивает ярко-белым и гаснет, и вокруг наконец разливается блаженная пустота. Мы лежим, обнявшись и тяжело дыша, мокрые, полураздетые, с прилипшими ко лбу волосами, странные и обновленные. И я почти открываю рот, чтобы сказать о любви, которая не заканчивается, как слышу над ухом скучающее: — А ты ничего. Можешь остаться на ночь. И мне, черт возьми, это подходит.