Не прощаясь

У его первого учителя была самая светлая улыбка. Давным-давно, на заре Арды, каждое его движение, каждый жест были исполнены радости и любви к своей работе. Это невольно внушало уважение и восхищение, и юный Майрон неустанно ему помогал, не чувствуя усталости или скуки. Их работе не было конца, и первое время она действительно приносила ему удовольствие. Однако ковать одни лишь скалы и горы из года в год оказалось невыносимо скучно. Вскоре даже искренняя похвала учителя за усердие уже не радовала, лишь раздражала. Майрон молча выходил из кузницы и смотрел на темное небо, на заливающий окрестности ровный свет, на робкие, непривычные к новому миру растения, и ждал, долго, казалось, бесконечно ждал, когда же случится хоть что-нибудь, что сломает ледяное спокойствие первых лет нового мира. Но время шло, и ничего не происходило. Кажется, ему было по-настоящему интересно лишь однажды, когда учитель создавал металлы и драгоценные камни. Майрон следил за работой ловких и сильных рук как завороженный и боялся лишний раз пошевелиться или вздохнуть, чтобы ни в коем случае не отвлечь мастера от работы. В жарком свете яркого пламени камни ослепительно переливались, вспыхивали разноцветные блики на острых гранях, слепили глаза. Рубин, аметист, агат, изумруд, опал, алмаз, сапфир — и необработанные, и после огранки они казались самым прекрасным, что только есть в Арде, и создавать их было подлинным удовольствием. Но это чудо было недолгим, и вскоре снова началась рутинная работа: горы, скалы, чаши морей, камни и валуны, руда и обычные камешки. Учитель Аулэ редко с кем разговаривал и чаще всего ограничивался короткими, отрывистыми фразами. Он был слишком занят для бесед, да и о чем он мог рассказать? В самом начале ничего интересного не происходило. Труд сменялся отдыхом, отдых — трудом, без спешки и нетерпения, и разве что иногда валар собирались на пиру у Манвэ — вот и все события того времени. Майрон задыхался в однообразии светлых дней, неотличимых друг от друга. Он упорно повторял себе, что это ненадолго, что скоро Арда примет ожидаемый, непременно прекрасный облик, и придут Дети Илуватара, и вот тогда наконец-то будет лучше, интереснее, живее. Он и сам не заметил, как где-то глубоко внутри появилось глухое неприятие всего, что его окружало. Неприятие переросло в раздражение, раздражение — в злость. Медленно, плавно и незаметно даже для него самого. Тогда он еще не знал и даже не задумывался о том, что кроме света существует ещё и тьма. Злость, недоверие, мимолетная жестокость — эти чувства не казались ему чем-то плохим, чем-то недостойным светлого майа. Однажды Аулэ надолго ушел, и Майрон сидел в одиночестве, от скуки пересыпая в руках горсть ярких камешков. Погруженный в свои мысли, он не сразу заметил Мелькора, вошедшего в светлую кузницу. А заметив, не испугался и не удивился — лишь с нескрываемым любопытством смотрел на вошедшего: никогда до этого он не видел таких темных одежд, такого мрачного лица, такого пронзительного взгляда, и это новое, прежде неизвестное, было сродни глотку свежего воздуха в сухой духоте. Мелькор говорил мало, но и то немногое Майрон помнит смутно. Как завороженный, он смотрел темному вала в глаза, черные, как само Довременное Ничего, и уже знал: ни за что не останется здесь, в пропахшей дымом кузнице первого учителя, ни минуты, ни секунды больше. Мелькор же видел все мысли Майрона как на ладони и лишь незаметно ухмылялся. Майрон сидел перед ним, молчаливый и восхищенный, и Мелькор просто не мог перестать смотреть на удивительный в своей противоречивости контраст: светлая, медовая красота, открытый и правдивый взгляд цвета самого теплого янтаря, а внутри — Тьма, такая же юная и прекрасная, как и сам он. Майрон, Восхитительный. Не понимающий окружающих его валар и не отличающий добро от зла. Словно чистый лист, рисуй что хочешь. Когда Мелькор взял его за тонкое запястье, Майрон легко вздрогнул: до этого момента никто до него не дотрагивался даже случайно. Сквозь белые одежды прикосновение чужих сильных пальцев ощущалось пугающе ярко, но он не отнимал руки и не отводил взгляда: ему казалось, что вот сейчас, сию же секунду, умирает рутина привычных дней и появляется что-то новое, неизвестное, и этот момент он не мог испортить глупой нерешительностью или поспешной робостью. Он послушно шел за Мелькором до самого севера Средиземья, где слабел свет Иллуина и Ормала, и тогда Мелькор сказал: «Смотри: ты знал лишь радостную и полную света Арду, и, наверное, даже и подумать не мог, что она может быть иной. Я знаю, что я прав: у иных валар нет воображения, и ничего, кроме замысла Илуватара, они не признают и не видят, и однообразие кажется им благоденствием, и вряд ли среди них ты мог думать иначе». Майрон смотрел, и увиденное его пугало. Больные, где-то иссохшие, где-то гниющие растения, бледный тростник в медленных реках, тучи насекомых над неподвижными озерами, животные, сражающиеся друг с другом до последней капли крови или пожирающие других. Здесь было совсем не так, как на Альмарене. Животным и растениям приходилось бороться за каждый вздох, и выживал сильнейший. Жизнь была не просто существованием, а ценностью, которую нужно защищать и за которую надо бороться. И Майрону это понравилось. Он последовал за Мелькором в Утумно, и там, в темноте подземных переходов и гулких каменных залов, он полюбил темноту. Тьма не режет глаз яркими лучами, и ему не нужно было света, чтобы видеть все. В постоянной темноте огонь сиял ярче, и в нем Майрон видел новые, прежде не замеченные им цвета и оттенки, и чувство новизны волновало и радовало. Строго говоря, Мелькор не был ему учителем, и Майрон никогда его так не называл. Мелькор лишь показал ему разницу между светом и тьмой, между порядком и свободой, и избавил от навязчивого покровительства валар. Майрон учился сам, и никто теперь не говорил ему, что надо делать и что не надо. Он ковал прекрасные кинжалы — острые, отравленные, проклятые — не уставая придумывать новые формы и узоры. Там, на Альмарене, Аулэ не давал ему ковать оружие, считая это ненужным и бесполезным делом. Но куда горам, скалам и камням было сравниться с тем, что он сделал в Утумно? Отблеск огня на смертоносной стали был красивее любого драгоценного камня. Мелькор наблюдал за ним, и радость Майрона, казалось, была и его радостью. От восхищенного взгляда юного майа становилось как-то теплее, но Мелькор бы не признался в этом даже самому себе. Майрон иногда ковал украшения, почему-то отдавая предпочтение кольцам, и сам же их носил. Мелькору он их не предлагал: считал, что тот откажется. А сам Мелькор никогда и не просил. Но ему немного нравилась новая привычка Майрона надевать на пальцы множество ярких колец: это было красиво, и белая кожа красиво сочеталась с разноцветными камнями. Мелькор касался руки губами: ему нравилось прикосновение холодного металла и тёплой кожи. Вскоре Мелькор пресытился спокойствием. Именно тогда он повалил на землю и разбил Светильники, и долго с восхищением наблюдал, как землю разрывают на части глубокие трещины, как вскипает в реках вода и как со стоном раскалываются скалы. С трепетом насаждаемые валар однообразные благоденствие и порядок исчезли легко и незаметно, как утренний туман. Когда над ревущей в непривычной свободе водой раздавались полные ярости и негодования крики Манвэ и Тулкаса, Мелькор их не слышал — ему не хотелось их слышать, все равно ничего нового они бы не сказали. Да и не до этого ему было. Тогда, в глубине неприступной Утумно, в гулкой тишине, он впервые срывал с Майрона шитое золотом белое одеяние. Каменное эхо множило тихий, задыхающийся стон, и Майрон легко, незаметно краснел, не зная, куда деть руки, и часто облизывая пересыхающие губы. Потом Мелькор ушел в верхние покои, и Майрон ещё долго лежал на смятом, кое-где разорванном одеянии, и сквозь тонкую ткань чувствовал холод каменного пола. Ему было хорошо и как-то невесомо весело, и лёгкая улыбка кривила губы, припухшие от грубоватых, немного неумелых поцелуев. Казалось, что он может лежать так бесконечно: ему не надоедало смотреть на высокий резной потолок и чувствовать разгоряченным телом ненавязчивый сыроватый холод глубокого подземелья. Мелькор спустился к нему нескоро, в его руках было тёмное, цвета беззвездного неба одеяние. Кажется, надев его, Майрон тогда тихо рассмеялся: уж больно странно смотрелось сочетание черной ткани и светлого золота волос. Мелькор лишь пожал плечами: да, странно, но что-то в этом было.