Лиловое небо

You were red and you liked me because I was blue You touched me and suddenly I was a lilac sky Then you decided purple just wasn't for you Halsey — Colors

      Солнце расплавленным золотом пропитало кромки облаков, белой пеной застеливших медленно темнеющую гладь закатного неба. Кротким пламенем коснулось нежных сиреневых перьев сидящей на самом краю тянущейся ввысь башни девичьей фигуры. Сведённые лопатки выдавали затаившееся в слабых мышцах напряжение от тяжести удерживаемых крыльев. Слишком хрупкая. Слишком мягкая. Слишком беспомощная. Уокер вызывала у него с трудом сдерживаемое раздражение одним лишь своим присутствием. Никакие тщательно выстраиваемые аргументы не смогли бы объяснить, почему Люцифер по-прежнему не мог заставить себя сдвинуться с места, укрывшись в тени навеса и прожигая взглядом узкую спину.       Далеко внизу глухим эхом разносился гул голосов тренирующихся Непризнанных. Даже забавно, насколько отчаянно некоторые из них пытались встать на одну ступень с рождёнными демонами и ангелами. Только истинную природу не вытравишь ни сходящим с них седьмым потом, ни тщательно накладываемым гримом напускного высокомерия. Убогие должны держаться вместе. Таков закон выживания. Почему же ты не с ними, Уокер?       Девушка вновь раздражённо поправила сползающие до самых кончиков пальцев длинные рукава мешковатой серой толстовки, явно стянутой у кого-то другого. Уже шестой раз за то время, что он здесь находился. Пальцы невесомо пробежались по раскиданным цветным мелкам, наощупь выцепив среди этого вороха безупречных копий подходящий. Одному только Шепфа известно, по каким критериям он был избран.       Под ребрами непривычно сжалось мелкое и колкое. Люцифер ненавидел слабость. Уокер — её олицетворение. От худых рук до покрытых мутной белой пеленой глаз. В его представлении она походила на выброшенного на улицу котёнка. Слепого, потерянного, тычущегося плоским носом о каждую стенку путанного лабиринта. Такие нарываются лишь на жалость, а потому и презирать их проще всего. Презирать Уокер отчего-то не получалось вовсе.       — Долго ещё собираешься изображать из себя маньяка?       Он не сразу понял, что вопрос исходил от девушки перед ним. Обострённые за неимением зрения чувства? Врождённый дар? Дьявол тебя дери, Уокер. Ни один зрячий болван не заметил бы его присутствия.       Привычная ухмылка растянула губы.       — Инстинкты вопят об опасности?       — Нет, запах гордыни и напыщенности забивает нос.       Он нарочито медленно приблизился к краю. Встречный поток воздуха грубой силой наполнил лёгкие, заставив протестующе зудеть лопатки и затёкшие крылья. Манящая пропасть, иллюзорная свобода от сковавших правил и закаменевших под рёбрами убеждений. Минутная слабость.       Люцифер небрежно опустился на пустое место каменного пола, отчего-то не решившись потревожить творческий беспорядок, оберегающий личное пространство Непризнанной. Она даже не вздрогнула, продолжая слепо всматриваться в пустое пространство, раскинувшееся перед ними, и водить перепачканными разноцветной пылью пальцами по холсту.       — И чем же они пахнут?       — Мускусом. Немного розмарином и чем-то цитрусовым. Бергамот, возможно? Терпкие древесные ноты. У меня от них мигрень. И чем-то согревающим. Хотя, это могут быть подгорелые перья, я ещё не разобралась.       Он невольно усмехнулся её неумелой дерзости. Уокер странным образом сочетала в себе хилую, ничем не примечательную оболочку и явственно вырисовывающийся за ней несгибаемый стержень совершенно нетипичной внутренней воли. Маленькая, с дурным характером, вечно влипающая, куда не просят. Лапками сучит, барахтается в накрывающем с головой огромном мире, всё продолжает скалить зубки, пряча незапятнанное сердце за вызубренными грубостями. Он со всей убеждённостью мог бы сказать, что ангельского в ней больше, чем в мизинце любого холёного индюка, восседающего на небесах.       Может, в этом и дело. Может, всё в ней противоречило каждому кусочку тщательно выстроенной в его голове картине мира. Может, заточенной силы в ней было больше, чем врождённой слабости. Может, ему до одури хотелось самому оставаться слепым к выпукло проступающему под кожей раздражению, которое и раздражением не было вовсе.       Колючая дрожь в костяшках выводила из себя, отдаваясь горьким жаром в затылке. Пальцы сжались в кулаки, сдерживая неконтролируемое желание задеть, растормошить, вытянуть хоть один гнилой шип из гордого смирения, насквозь пронизывающего всю сущность Уокер. Посеять хоть росток презрения к ней или холодного безразличия за грудиной. По-юношески глупо отвесить уверенный толчок между лопаток, и будь, что будет.       Люцифер не знал, почему даже мысль об этом ощущалась так неправильно, неуместно, постыдно. Почему причинить ей вред равносильно собственному оскорблению. Похоже на жалость, только приятнее, кажется.       Он невольно перевёл взгляд на проступившую на выбеленном полотне картину. Курчавящиеся линии облаков, расплескавшаяся желтизна умирающего рваными ранами солнца на светло-фиолетовом небосводе. Невообразимо. Рука резко взлетела перед веснушчатым носом, заставив девушку вздрогнуть от неожиданности. Личико Уокер с грозно сведёнными бровями повернулось в его сторону, только взгляд мазнул мимо, остановившись где-то за правым плечом. Прозрачные радужки с едва виднеющейся через них мутной зеленью. Пыльная паутина, застилающая зрачок.       — Я слепая, а не глухая.       — Не похоже.       Он кивнул подбородком в сторону рисунка, запоздало осознав глупость этого жеста. Раздражённо добавил, разжёвывая будто для умалишённой:       — Рисунок. Выглядит, будто с натуры. Странно для той, кто даже цвет мелков различить не может.       — Это пастель.       — Да мне в общем-то всё равно. Я не об этом спрашивал.       — Научился бы нормально разговаривать, может, и нужные ответы получал бы чаще.       Закипающая в венах кровь пульсировала в висках и сжатых в напряжении руках, обжигая радужки, красной пеленой застилая взор сдерживаемой внутри силы. Какого дьявола он позволяет ей подобное? Какого дьявола опрометчивая смелость человеческой девчонки была так неправильно притягательна?       — Ты забываешься, Уокер.       Аккуратный профиль, смиренно опущенная голова, поджатые губы. Пальцы нервно касаются длинного карамельного локона, заправляя за ухо, оставляя на смуглой скуле синюшный отпечаток поверх вспыхнувшего бледного румянца. Почему так непреодолимо хотелось провести по нежной коже, стирая уродливую метку? Лучше сломать себе пальцы, чем допустить подобную вольность.       — С тобой это едва ли возможно. Ты всегда напоминаешь о моём месте.       Невидимая рука стиснула горло, проникла под ключицу, разворошила что-то под саднящими рёбрами. Задел всё же.       Глупая Непризнанная. Подобные признания — слабость, которую использовать легче лёгкого. Они не должны срываться с губ так опрометчиво. Тем более перед таким, как он.       Люцифер почему-то твёрдо знал, что ни за что не позволит себе использовать подобную искренность. Не против неё, нет. Что голыми руками разорвал бы любого, кто стал бы её случайным свидетелем и даже помыслил об этом. Что по всем параметрам Уокер была зудящей занозой, пробившей годами вытачиваемую броню. Что слабость у них, кажется, общая, а потому и тайна тоже. И сделает он всё возможное, чтобы залатать каждую брешь, где подобная откровенность могла проступить до неправильного отчётливо. Так безопаснее. Для неё, в первую очередь.       Холст остался в стороне, скрытый от его глаз. Девичьи руки спешно собирали разбросанные по выщербленному камню материалы. Задетый брусок насыщенного синего цвета покатился к краю. Ладонь Люцифера метнулась ему наперерез раньше, чем кусок пастели неуловимо соскользнул вниз. Сухой материал синеватой пыльцой отпечатывался на подушечках, отчего он брезгливо поморщился.       — Ответь уже, Уокер. Я редко проявляю интерес к Непризнанным.       — Я польщена, — тихий выдох сорвался с губ. Невидящий взгляд вновь упёрся в прореживаемую горящими лучами клубящуюся вату, — Опиши мне, что видишь.       — Небо, Уокер. Банальное, неизменное, с облаками, солнцем и всем прочим.       Улыбка мягко проступила на её подсвеченном закатным светом лице. В сознании пронеслась и тут же скрылась мятежная мысль о том, что он хотел бы видеть её такой чаще. Ей идёт.       — Тебе даны глаза, но ты видишь так мало.       — Просвети же меня, мисс умница.       — Это сложно описать. Будто веки закрыты тёмной вуалью, сквозь которую то тут, то там распускаются цветные вспышки. Силишься открыть их шире, рассмотреть, коснуться, но всё бессмысленно. Лишь отголоски давно забытых оттенков.       — Ты различаешь цвета.       — Я их ощущаю.       Тонкий палец обвёл небольшое пространство впереди и ниже.       — Вот там особенно тепло. Скулы покалывает, но скорее снизу, насквозь, под глазницы. Значит, закат. Сушит губы и хрустит на зубах, будто попавшие в рот песчинки. Такое шероховатое на ощупь. Если облака тяжёлые, то в носу забивает. Сейчас иначе. Будто туман в лёгких стелется. Ещё мочки щекочет, будто их мягкие кудри коснулись. Ласково, почти интимно. Но больше всего сиреневого. Приторный, как сладкая вата, тающий на кончике языка. Видел когда-нибудь розовую вату? Сейчас закат именно такой. Почти слышно какофонию звуков ярмарки.       Люцифер уже сотню и один раз пожалел, что вообще завёл этот разговор. Уокер была какой угодно, но точно не жалкой. Уокер была совершенно необыкновенной. Именно поэтому держаться от неё нужно было настолько далеко, насколько это вообще возможно.       — Тебя тоже вижу. Твою ауру. Она резче, чем у других.       — Слепит?       Девушка хмыкает беззлобно на его идиотское замечание.       — Да, забавно. Руку дай.       Внутри всё протестующе поджимается. Скулы болезненно сводит при взгляде на её раскрытую ладонь, невинно протянутую в его сторону. Он не хочет, чтобы она его касалась. Он зачем-то протягивает руку в ответ. Тёплые пальцы осторожно обхватывают запястье, вызывая нелепое покалывание в ладони и острое желание дёрнуться, сбежать, скрыться от ярко горящего на коже провала.       — Солнце тоже печёт, но мягко, будто извиняясь за доставленное неудобство, плавит тонкие ткани. Твоё же пламя колкое, жжётся подобно яду, вспарывает кровоточащими ранами.       Будто почувствовав его протест, хватка на предплечье стала жёстче в противовес изменившемуся голосу. Текучему, почти ласковому:       — И в то же время странно гладкое, как шёлк. Металлическим вкусом крови разъедает вкусовые рецепторы. Цвет макового дурмана, войны, горящего на небосводе Марса. Дурное предзнаменование. Разрушительная стихия. Чудовищная сила, срывающая узду, давящая подобно небесному своду на плечи Атласа. Рубиново-красный. Да, определённо.       Люцифер вырывает руку почти грубо. Бледные полосы, оставленные её ногтями, саднят. Но не сравнимо с колючими словами, въевшимися в мысли.       — Прости. Не хотела задеть. Просто говорю, что чувствую.       Напускная ухмылка, которую она, разумеется, не увидит, но отчётливо различит в резких словах:       — Задеть? Не смеши, Уокер. Меня не пугает ни война, ни кровь, и уж точно не собственная сила. Это удел убогих и надменных праведников, участь которых пресмыкаться перед высшей властью. Да, Уокер. Марс пылал ярче адского пламени, когда я рождался. Рубиново-красный, определённо.       Молчание стало почти неуютным. Люцифер видел её побелевшие костяшки, сжимающие холодную поверхность парапета. Синяя пастель, сжатая в его ладони, раскрошилась мелкими осколками, ярким пятном отпечаталась на коже.       — Угадала, значит.       — Я думал, мы не в угадайку играли.       — Ну, в моём случае никогда точно не знаешь. Мою то ауру ты видишь куда более явно.       — Не так прозаично.       — Используй воображение. Это не сложно.       — Я не знаю, Уокер. Паршивый цвет. Почти не встречается в природе. Нелепый, как твои крылья и посредственные фиалки. Слишком нежный, мягкий, недолговечный, как кусты сирени. Сладкая вата, говоришь? Да, что-то вроде.       Губы девушки дрогнули. Длинные ресницы затрепетали подобно крыльям мотылька, но глаза остались сухими. Сорвавшийся шёпот, вызвавшийся болезненное волнение где-то под ложечкой:       — Как лиловое небо?       — Да, точно. Лиловое небо.       Костяшки пальцев против воли коснулись взъерошенных перьев будто в нелепой попытке убедиться в их существовании. В том, что они ему не привиделись. В том, что они не растают от грубой ласки.       Уокер резким движением подтянула босые ноги к груди. Невесомая ткань платья, так нелепо сочетающаяся с кофтой, задралась, подхваченная порывом ветра, обнажила округлые бёдра. Девушка не обратила на это ни малейшего внимания, подорвавшись с места, прихватив наспех собранные в сумку вещи и исписанное полотно. Почти сорвалась. Он почти поймал. Хорошо, что она не видела его жалкой попытки. Хорошо, что свидетелем собственной слабости был он сам да переменчивый ветер.       — Какого цвета пастель ты испортил?       Дрогнувший голос ударил его в спину. Прямо между сведённых лопаток, под рёбра, скребущим касанием задел сердце.       — Приволоку тебе ещё десяток, когда буду на Земле.       — Синий, верно? Думала, показалось. Откуда на выжженной красном плоти распуститься васильковому соцветию? Вот оно как бывает, оказывается. Иронично, — злая усмешка, прячущая плохо скрытую тоску, — это и мой цвет был когда-то.       Если бы заходящийся ритм сердца поддавался его контролю чуть лучше. Если бы затуманенное раздражением на себя и собственную глупость сознание не допустило такой нелепой оплошности. Если бы. Но сказанного не вернёшь. Как не вернёшь нежной синевы, мягкой волной обволакивающей девичий силуэт. Как не вернёшь пылающего красным пламени на собственные руки. Он пытался. Остервенело тёр израненную кожу в жалких попытках избавиться от ненавистного свечения. Только въелось оно безвозвратно и безнадёжно, когда губы Уокер благодарно коснулись сухим поцелуем его покрытой грубой щетиной щеки. Когда первый лиловый всполох расцвёл на месте выжженного марсового поля.       Судьба определённо сыграла с ним самую злую шутку из всех возможных. Сменяющиеся декады и лица. Романтичные россказни об избранных соулмейтах — возможно, такой экземпляр давно уже умер, возможно, родится лишь через сотни лет. Да и кому вообще есть дело. Но вот она. Незрячая Непризнанная с паршивым характером, ангельским сердцем и матерью-серафимом для полноты картины. Хуже не придумаешь.       — Вики, …       — Нет, всё нормально. Я понимаю.       Недолгая пауза. Звенящая тишина — разобьёшь и не склеишь. Хотелось обернуться, привычно проводить взглядом удаляющуюся фигуру, только Уокер, кажется, так и не сдвинулась с места.       — Когда у меня что-то не получалось, отец часто напоминал, что предел только небо. Сейчас это кажется абсурдным. Видимо, иногда даже ангелам небо не доступно.       Люцифер слышал гулкое эхо лёгких шагов по ступеням. Так правильно. Он не мог точно сказать, спасает себя или её. Знал только, что в общем-то большой разницы нет, когда разделяешь с кем-то столь редкий оттенок пылающей ауры.       Уокер свыкнется. Привычно вскинет гордый подбородок, с тихим смирением проглотит горечь обиды на несправедливую судьбу, продолжит в неприятности влипать с завидным постоянством, яркими крыльями мозоля глаза, напоминая ему о том, что могло бы быть.       Глупая Непризнанная, неужели не понимала, что дело вовсе не в ней. Что каждая маленькая слабость была в этих хрупких руках совершенством. Что пресловутым ангелам открыты все чёртовы дороги. Что все оттенки неба были во власти её пышущего жизнью воображения. Что лиловое небо не доступно лишь демонам. Что он единственный, кто жалел об этом со всей обречённостью.