В Нью-Йорке падает снег

В Нью-Йорке падает снег, такой же холодный, как в Москве. В Нью-Йорке небоскрёбы, по высоте — как здание МГУ, а некоторые и выше. В Нью-Йорке у Фреда своя квартира при посольстве, в одном из таких небоскрёбов. Фред репетирует речь перед зеркалом, хотя ему никогда это не требовалось — ни перед стилягами, ни перед важными чинами, ни перед родителями, он никогда не терялся… И вот теперь — пожалуйста. Мэл должен поверить, что это все, что Фреду нужно было сказать. Международные звонки — слишком дорогое удовольствие, чтобы Мэл успел что-то заподозрить. Выйдет коротко, по делу. Его речь звучит восторженно, так, как раньше, когда он говорил о Нью-Йорке. Он говорит о том, что Нью-Йорк никогда не спит, о неоне, который отражает бродвейский асфальт, о чувихах, которые «в тысячу раз красивее, чем твоя Польза… Да прости, прости, не говори ей». Фред думает о другом, и широкая лента галстука, кажется, пережимает ему доступ к кислороду также, как в советах пережимали жлобские воротники. Фред репетирует до охрипшего голоса, пока щёки не начинают болеть от вымученной жизнерадостной улыбки, пока ему не начинает хотеться содрать заживо с лица сначала кожу, а за ней маску за маской — ответственного дипломата Фёдора, приличного сына Федю, лидера стиляг Фреда, и остаться перед телефонной трубкой голым — до обнажённых нервов. Сказать такие простые слова: «соедините с Москвой», и будь что будет. Будь что будет. Потому что Мэл всё равно догадается. Мэл умный мальчик, всегда им был. Если не набраться смелости и не обнажиться перед ним — он вцепится, и разденет его сам. Фред сам выучил его быть смелым. Вернее, только показал ему, какой он смелый. Фред ещё тогда, в Москве, понял, что ему никогда не стать таким же. Н и к о г д а Фред не убил в себе жлоба, потому что никогда им не был. Фред не пошёл к тем, кого с детства звали его врагами. Фред не разгружал вагоны, чтобы скопить на мало-мальски стиляжный вид. Фред не… Фред вообще-то много чего «не», этот список можно пополнять и пополнять. Заслуга Фреда лишь в том, что он открыл Мэлсу глаза на мир, и за шкирку вытащил наружу Мэла, ну и так… ещё по мелочи. И всё-таки, Фред не поцеловал тогда Мэла, когда их не разделяло восемь часов полёта, на трапе самолёта, когда Мэл горячим лбом упёрся ему в лоб, и всё не хотел отпускать, когда Польза замёрзла и требовала вернуться в здание аэропорта, когда завели турбины самолёта, и отросшие волосы Мэла совсем растрепало. Теперь между ними Атлантика, и кажется, нечто куда более огромное и значительное, своей кособокостью и неуместностью готовое посоревноваться со сталинскими хрущёвками, а размерами — с Эмпайр-стейт-билдинг. Фред называет это «Большой Правдой». Они одногодки, оба знают из школы, что бога нет, и что Дед Мороз, хотя в него с подачи родителей, всё-таки, верили больше, в сущности — такая же выдумка. И вот теперь Фред в Америке, и здесь нет стиляг. Мэлс никогда ему не поверит. Поэтому Фред, как когда-то отец — шубу Деда Мороза, вместо того, чтобы снять, напяливает на себя пропахшую нафталином и пылью маску стиляги. И репетирует ложь, уверяя себя в том, что это на благо Мэла. Мэл почему-то всегда верил ему. Фред знает из школы, что бога нет, но пускай хоть бог, хоть Дед Мороз сделают так, чтобы Мэл поверил ему снова… Мэл никогда не побывает в Америке. У него не будет такой возможности никогда. В советах слишком хорошо умеют не выпускать из страны нежелательных элементов. Мэл никогда не узнает, если Фред не скажет ему правды. Виски в баре, сигареты в кармане пальто, дорогая «импортная»(как и виски с сигаретами) зажигалка щёлкает в руке. В Москве всё по-прежнему. Джон учится говорить, и уже отчётливо произносит слово «чувак». Письмо Мэла на дешёвой бумаге, которая успела отсыреть за время перевозки, чернила кое-где смазаны, но аккуратный полудетский почерк отличника-Мэлса остаётся читаемым. После сушки бумага стала ломкой и хрупкой. Фред почему-то особенно любит это письмо, такое живое и настоящее, пахнущее сигаретами «Беломор» и лаком, от которого волосы похожи на солому. Пахнущее Мэлом и домом… Хотя нет, пожалуй, только Мэлом. Дома у Фреда больше нет. Москва никогда не была для него домом — слишком маленькая и жлобская, а вырвавшись из Москвы, он потерялся среди небоскрёбов Нью-Йорка. Потерял себя, и больше не нашёл. Действие рождает противодействие. В отсутствие противодействия действие не имеет смысла. Стиляги нужны только в союзе. В штатах нет стиляг. Потому что с ними некому бороться. И теперь Фред носит дорогое пальто, шляпу и широкий галстук. По собственной воле. Если в Москве каждая собака и каждый милиционер знали в лицо стилягу-Фреда, то Нью-Йорк растворяет его в своей особой кислоте, которая оставляет только то, что внутри, а внутри у Фреда не было ничерта. Интересно, что было бы, окажись здесь Мэл… Стоял бы он, также потерянно озираясь посреди незнакомого города, пришёл бы на Бродвей — искать стиляг, лежал бы глядя в потолок гостиничного номера, или сразу бы отправился на крышу, и вниз… Фред думал об этом, но Фред — это Фред, и у него был Мэл. Где-то там, в союзе, но был. Наоборот это не сработает. — Девушка, соедините с Москвой, — говорит Фред в первую очередь своему отражению, и только во вторую — девушке по ту сторону провода. Отражение смотрит на него глазами уставшего зомби, и вздыхает. На часах Фреда — второй час ночи, а значит Мэлс вот-вот уйдёт играть на саксе в бар. Фред успевает назвать себя дураком, дважды. В первую очередь — потому что тянул так долго, а вторую — потому что звонит неготовым, несмотря на всё время, проведённое перед зеркалом. В руке отражения — стакан с двойным виски, и за это Фред успевает назвать себя дураком в третий раз, когда в трубке старушечий голос спрашивает, кому звонят. — Мэлсу, — «с» непривычно режет язык, — Мэлсу Бирюкову. Скажите, что Фред. Старуха зовет Мэлса из недр коммуналки невероятно долго. Потом их трубки звучит фатальное: — Знаете, он ушёл, наверное, позвоните… — Передайте ему, что я звонил, — просит Фред, с ужасом отмечая, что отвык от русской речи, когда она не звучит из его уст, — скажите, что в Нью-Йорке сейчас снег, и скажите, что небоскрёбы… Я ему напишу поподробней в письме. — Да что ты так распереживался-то, милый… Фред не дослушивает, и вешает трубку, не отказав себе в удовольствии хорошенько хлопнуть ей о ни в чем не повинный аппарат. — В Нью-Йорке снег, — говорит Фред своему отражению, -…в Нью-Йорке снег, и нет стиляг, Мэл.