Гекатомба

Верёвка лопнула, и полторы сотни тарсов жертвенного бычка впечатались в ворота. Всполошённые курицы надрывно раскудахтались, забили крыльями, разбрызгивая грязь; через мёртвую голову бычка перескочила коза, растоптав слетевший с его крутого рога белоснежный венок. Приам шагнул с портика и с оттяжкой пнул в бок ошалелого раба, сжимавшего в руке окровавленный обрывок верёвки. ─ Отцу сам объяснять будешь, варвар! Раб безмолвно подошёл к бычку и потрогал разбитый лоб. К порванной на ладони коже прилипли розовые кусочки. Приам скривился. ─ К отцу, смерд. Смерд поклонился и скрылся во внутреннем дворе. Тусклая монетка солнца зависла в зените, в ноздри бился ржавый запах. Ворота жадно пульсировали горячим, вытягивая душу из околевшего бычка. Полторы. Сотни. С мужской половины послышались неразборчивые вопли и удары, испугавшие вылезших было девок. ─ Приам! ─ отец, на бегу подпоясываясь, подлетел к трупу. Позади хватался за печень раб; из расквашенного носа текло. ─ Куда смотрел, бестолочь?! ─ Простите, отец, ─ Приам церемонно опустился на колени, прямо в тёплую жижу. ─ Я смиренно приму любое наказание. Отец сплюнул. Схватил Приама за волосы и отпустил ─ скорее потрепал, чем оттаскал. ─ Ворота что? ─ Ни царапины, отец. Отец прикрыл глаза, постоял без движения. ─ Жар какой… Сами боги нас хранят, не зря я потратился. Самоуспокоение, конечно. Окуривание стены для защиты от воров ─ тридцать семь храму и три жрецу, жертвенный бык ─ сто пятьдесят погонщикам из Ниреба и около двух месяцев перегона по морю туда-обратно. До вечера второго такого не достанешь ─ в отличие от каких-то ворот. ─ Чего молчишь? ─ Ожидаю ваших указаний, отец. Приам указаний не ждал, и так было ясно: жертву от дема привести нужно в любом случае, хоть какую-нибудь. Вложившиеся в покупку соседи их с отцом, конечно, разорвут, только вот людской гнев на фоне божественного сейчас терялся. Но вперёд старика говорить не следовало. Отец поджал губы и метнул растерянный взгляд через двор, куда-то сквозь стены дома. Чуть поодаль опасливо переминались домочадцы: две женщины и ребёнок, все в новых туниках (всего материи приобретено на сорок тарсов, оплата мясом). Мужчин, кроме одного, отец уже отослал в город помогать с последними приготовлениями к празднику. ─ Лиясова жертва ─ у Него и спросим, ─ решился он. ─ Раб! ─ скорчившийся раб слегка наклонил голову, глянул исподлобья, как тот бычок, прежде чем сорваться. ─ Подготовь алтарь для Лияса… ─ отец замер, остановленный внезапной мыслью. ─ Нет. Ты, дитя! ─ он ткнул в сторону красного, как пламя Шарана, мальчишки, затесавшегося между рабынями. ─ Беги за врачом, ─ мальчик, всхлипнув, приблизился к воротам и нерешительно потянул на себя массивную створку. — Ну?! ─ Горячо! Горячо, хозяин! ─ Тихо! Своих не тронет. Сильнее тяни, засранец! Мальчишка повис на ручке, и ворота, засияв, приоткрылись. Охранные молитвы выпустили ребёнка и снова вошли в силу, как только створка захлопнулась. Мысленно Приам пожелал мальчишке удачи при неизбежном возвращении с пустыми руками: где он должен был выловить врача сегодня — наверное, не знал и сам отец. ─ Ты, раб, передай девкам, чтобы одна алтарь готовила — и вино пусть несёт с дальнего стеллажа — а вторая тебя отмыла. Как следует! Потом ко мне подойдёте, оба. Всё, пшёл! Раб криво поклонился и, развернувшись, махнул женщинам, и так прекрасно всё слышавшим — голос у отца был звучный. Те пошептались и прыснули выполнять приказы; младшая заботливо подхватила раба под руку и увела обтираться. ─ Приам. Убери эту стерву, ─ отец с нечитаемым выражением лица указал на труп и направился в мужскую половину, видимо, следить за приготовлениями. Приам поднялся, стараясь сосредоточиться на мерзко прильнувшей к ногам замызганной ткани. Полторы сотни тарсов, выброшенные в море. Проклятый жрец с его проклятыми заклятиями. Огромная неподвижная туша, которую надо куда-то девать. Чудящий отец. Истеричные курицы. Выбрав самую громкую для ужина, Приам пошёл за топориком на кухню. Приглушённый разговор остановил его в полутьме перехода. Рабы. Битый и его женщина. Оба говорили на фиресийском; он — совсем оскорбительно для уха, с лающим варварским акцентом, она — почти чисто, но медленно. «Тебе больно?» — «Нет». — «Я очень испугалась за Кулика и тебя». — «Не испугайся. Чего боязнь? Глупая женщина». — «Ты глупый. Неосторожный. Зачем хозяина злишь? А если продаст?». — «Они сами злые! Псы. Старый виноватого искает, молодой зад вылизывает». — «Замолчи! Молодой мастер…» Приам неспешно взял топорик, мазнул взглядом поверх притихших любовников и бросил: — Отдохнул? За мной. — Молодой мастер, хозяин сказал помываться, — процедил раб. Тень за его спиной лизнула потолок и побежала по стене — всего лишь пламя в очаге дрогнуло. — Помываешься ещё. Но сперва поможешь мне. Глаза раба углями Шарановой кузницы тлели из-под кустистых бровей. Приам не отводил взгляда, но чувствовал, как заливается краской от шеи и как колотит сердце. Раб заметил — Приам понял это по расползающейся усмешке. Или показалось? Приам почти сдался, когда рабыня упала на пол и растеклась в подобострастной позе: — Молодой мастер, пощадите… Раб одеревенел. Искренне улыбаясь, Приам повторил: «За мной», — и вышел. Снаружи, во дворе, после духоты кухни оказалось изумительно. Подставившись порывам холодного ветра, Приам покачался с пятки на носок, с наслаждением осознавая, что грозный варвар позади ждёт, и будет ждать столько, сколько нужно. Времени, впрочем, не было. Крашенный алым рог бычка бессильно изгибался к хмурому небу, куда должна была вознестись душа благородной жертвы, если бы не досадная случайность. Приам, не касаясь раба, передал тому топорик и присел перед трупом на пятки, ловя собственное отражение в широко распахнутом глазе животного. Сейчас бык смотрел по-телячьи: бездумно, доверчиво. Раскрыла смерть его суть или содрала и перемолола? Подёрнутое плёнкой глазное яблоко бычка дрогнуло и закатилось, бессмысленный зрачок сузился на полуденное солнце. ─ Твою!.. Хвост бычка с силой шлёпнул по земле ─ брызги долетели до пояса. Приам запоздало отшатнулся. Сандалия скользнула, Приам отступил, чуть не потеряв равновесие. Вовремя. Бычок вскочил ─ почти изящно ─ и мотнул башкой. Блеснула кашица мозгов, и туша бросилась на Приама, зачерпывая рогами воздух, где он только что стоял. Вездесущие курицы снова зашлись в крике, раб мелькнул на краю зрения, откуда-то из дома послышалось: «Да что опять?!». Приам кинулся под защиту портика, пока бык решал, что ему интереснее. Между колоннами тварь не протиснулась бы, а там Приам нашёл бы нужные благовония. А молиться кому?.. Позади готовящегося к рывку быка сверкнуло охранное заклятие. — Мастер, врач! Я нашёл! И бык рванул на волю. Мальчишка снаружи с визгом вцепился в ручку, в попытке закрыть проклятые ворота, а Приам не успел поднырнуть под ногами твари и навалиться с этой стороны. Лохматая голова врача качнулась в проёме, какофония голосов ударила по ушам. Раб прыгнул откуда-то сбоку, засаживая топор в лоснящуюся шкуру, и недоступным обычному животному движением бык нанизал на рог мальчика. Раб взревел, отброшенный задним копытом, ящерицей метнулся обратно — тварь боднула ворота извивающимся ребёнком и смела их. Бык оказался на улице. — За ним! — заорал Приам, но раб и так уже вцепился в хвост чудовища, соскребая животом землю. Мальчик обмяк, кровь его стекала по алому рогу, грязная пятка упиралась во второй. Приама заворожила эта пятка: шершавая, мозолистая, в глубоких бороздах. Может быть, он придумал её, может, он успел заметить только детские телячьи глаза. Или злобного военнопленного варвара, плачущего, как девчонка. Или ничего он не заметил, просто провалился в сон посреди очередного послеобеденного отцовского нравоучения. Они скрылись за поворотом, и Приам, стряхнув наваждение, ринулся следом. Он видел, как застигнутые врасплох, ещё не осознавшие ужаса редкие прохожие убирались с пути. Женщины с опозданием начинали верещать, а бык нёсся по дороге, подкидывая крепким крупом, будто спасаясь от надоедливого овода. Раб уже не кричал, его руки как приросли к быку — наверняка давно выдернутые из суставов. Дорога сама ложилась под ноги, и весь мир заканчивался в точке у основания бычьего хвоста. У самой агоры бык наконец извернулся, ударил постылого раба копытом, и тот остался валяться посреди дороги лицом в камни. Приам болезненно вдохнул, и собственный хрип заставил его вернуться в тело и почувствовать, как сводит бока и горит горло. Он упрямо добрался до раба и носком сандалии поддел его плечо. — Эй, — выдавил Приам через песок в глотке. — Раб! Раб! Тело шевельнулось. Дикий налитый глаз вперился в Приама из-под приподнятого локтя, затем рука снова упала. Дёрнулась нога, бедро, послышалось бульканье. Раскачавшись, раб перевернулся, и Приам понял, что тот, оказывается, говорил: — Кулик… Кулик… Кулик, значит. Хилый мальчишка. Примерно шесть тарсов в хороший день, не больше, совершенно не стоил затраченных сил. Приаму стало невыносимо смешно, и он засмеялся — и продолжал смеяться, даже когда получил удар ногой в живот и десять кулаком в лицо.

***

Двадцать лет назад во время похода то ли на варийцев, то ли на мидейцев — какая-то болотистая местность, они отдирали от себя пиявок, потом многие померли от заразы… — Анесиос, друг Корнелиуса и лучший их воин, — да, варийцы, Анесиос на мидейцев уже не ходил — пригласил жреца из местного святилища Шаалы, их покровительницы. Войско гибло от болезней и налётов, а она не спешила вмешиваться — нужно было узнать, почему Великая Жена отвернулась. Жрец сделал всё как надо: алтарь, подношения, благовония — противный мускусный запах — девочки, надышавшиеся священной дряни. И Шаала ответила через Вестницу. Корнелиус тогда не в первый раз встречал Вестницу, но сердце всё равно зашлось. Как иначе, когда семь месяцев воюешь на болотах и из женщин видишь только затасканных рабынь и немытых варварок? Вестница была чиста, юна, прекрасна, в лучистых глазах плясало божественное пламя, и перья крыл трепетали в такт обнажённой груди. Многие годы, пока не умерла жена и в скором времени его мужская сила, Корнелиус представлял, как Вестница и никто другой ласкает его достоинство своими пальцами арфистки. Вполне возможно, что Вестница не была самой красивой из богинь, но смертный, не умерев, узреть в истинном обличии мог только её. Корнелиусу было достаточно. Мелодичным голосом, какого не могло быть у смертной женщины, Вестница ответила на их вопрос: Великая Жена требует ещё жертвы, ибо поход нелёгок и противостоит им племя питомцев её мужа, Всеотца. Никто не знал, что варийцы поклонились Всеотцу и как снискали его благоволение, потому в страхе спросили, какую жертву желает богиня и не лучше ли оставить затею. Вестница, общаясь одновременно и с Матерью, и с ними, утешила: нет, сдаваться не следует, Шаала отвлечёт мужа, принесите только в жертву Анесиоса, чтобы душа его развлекала Шаалу, когда муж отправит её в заточение за хитрость, как бывало с начала времён. А потом Вестница, улыбаясь благостно и любяще, исчезла. Корнелиус, по молодости, возроптал. Говорил, давайте совершим гекатомбу, давайте сожжём пленников, давайте… Анесиос остановил его. Сказал, что счастлив. Что хотел бы пожинать славу на поле брани, но готов поступиться мимолетным ради вечного. Врёт, трус, подумал Корнелиус. Перед тем, как заколоть и сжечь Анесиоса, чтобы дух вознёсся вместе с дымом, они весь вечер пили и всю ночь пользовали храмовых девочек. «Они», кроме Корнелиуса. Он пытался уговорить друга сбежать или помолиться Великой ещё раз — что за воин просто ляжет, как скотина, под нож? И, Червь его пожри, уговорил. Куда дезертировал Анесиос, Корнелиус не знал и знать не хотел. Потому что с первыми лучами розовопёрстой Зари варийцы напали на лагерь и перерезали всех, кроме двенадцати: начальника отряда Атрея Енивгенойского, Линоса, Орайона, братьев Хели и Никона, Матиаса — сына Атрея, Зена, Зэодороса, Язона Орла и Язона Младшего, Дороса и Корнелиуса. Над варийцами парила блистательная Вестница. — Анесиос стоил десяти воинов, — прозвенела Вестница скрученным проигравшим. — И вы заплатите его цену, иначе за вашу ложь кара ждёт вас, ваши семьи и ваши города до пятого колена. Всематерь велит тебе, Атрей, самому принести эту жертву, а тебе, глупый Корнелиус, смотреть внимательно. Он смотрел, о, как внимательно он смотрел. Как отец заносит нож над сыном, как друзья бесславно покидают мир живых от рук не врага, но командира. Богиня осталась довольна. Корнелиуса и Атрея отпустили по наказу Вестницы, растворившейся в светлый дымок, перемешавшийся с дымом от сожжённых тел. После Атрей попросил — не приказал — Корнелиуса убить и его тоже, и тот согласился. В тот день Корнелиус наконец повзрослел. Выиграли они ту войну? Второй поход выиграли, Корнелиус помнил победное шествие, но какой по счёту был этот?.. Сегодня Корнелиус снова точил нож, готовясь отправить небесам душу куда менее благородную, но во вкусе Лияса: непокорную и занимающую ладную оболочку. Что Лияс, бог разврата телесного и душевного, мог делать с варваром, Корнелиуса не интересовало, главное, чтобы принял и согласился на разговор. Человеческая душа гораздо ценнее бычьей, но на всякий случай Корнелиус приказал готовить домашний алтарь рабыням, чьё присутствие на мужской половине неслыханно, чтобы, если бог явился бы лично, ему было с кем развлечься. Отдать раба в качестве подношения на само празднество Корнелиус не мог: нельзя мужчине на женские мистерии. Со двора долетела возня; доведённый за полдня до белого каления Корнелиус громко вопросил: «Да что опять?!», и трусливая рабыня шарахнулась в сторону, опрокинув стоящее на алтаре блюдо с виноградом. Корнелиус грязно выругался и огрел девку валявшимся под кушеткой кувшином, которым раньше отделал варвара — и не только им, хоть бы с головой всё в порядке было, а то душа тупицы не долетит до Лияса. Пока девка подбирала сопли, Корнелиус, чувствуя нарастающую ярость, выскочил во двор и увидел разгром: куриные перья, кровь, распахнутые ворота, волочащийся за быком раб и сын, выбегающий следом. Леденящее осознание — за быком! — развернуло Корнелиуса к алтарю. — Где вторая?! — заорал он на рабыню, всё ещё подбирающую виноград. — Не знаю, мастер! Вы отсылали!.. Мыть!.. — проблеяла девка, и он рявкнул, чтобы она нашла и привела товарку и козу. Абы как раскидав оставшиеся ритуальные предметы Лияса (вино, фигурки мужских и женских органов, пиалы), Корнелиус едва не сорвался сам искать рабыню, но обе пришли раньше, чем он успел покрыть себя позором. Полубезумная коза отчаянно блеяла и с невыносимым скрипом скользила за рабынями по мраморному полу. — Ты! — он схватил за длинную чёрную косу ниребку, настоящую красавицу, пусть и темнокожую варварку, и без сопротивления подтащил к алтарю, заставив сесть около. Девка совершенно не понимала происходящего, лепетала на своём и фиресийском, но Корнелиус не вслушивался. Снаружи происходило что-то противоестественное, и кому, как не богу-шутнику накануне собственных празднований, знать, что именно? — О, Лияс!.. — пытаясь преодолеть дрожь голоса, начал Корнелиус. В порядке ли сын? — Лияс!.. Лияс… Корнелиус выругался и показал рабыне подвести незамолкающую козу. Нож взмыл вверх и упал на мохнатую шею. Промахнулся. Окровавленная животина почти вырвалась, но Корнелиус с усилием потянул её за рога и повторно ткнул в сонную артерию. Раз — Приам… Два. Три. Шесть. Чувствуя стекающую по бороде козью кровь, Корнелиус отпустил труп, дав осесть на пол, и, опустившись вслед, сжал в кулаке мокрую шерсть. Жечь полностью времени не было. Неаккуратно выковыривая сердце, Корнелиус с раздражением слушал нервические перетаптыванья девок. Если б не праздник, он бы отдал богам сердце одной из них — наверное, красивой ниребки. А может, Лияс и захочет её — но без божественного соизволения Корнелиус побоялся нарушать традиции. — О, Лияс! Я возжигаю это сердце во Имя Твоё! Услышь меня и снизойди до Своего верного раба! Услышь меня и огласи Свою волю! Услышь меня и подскажи мне, неразумному, чем умилостивить Тебя, о Господин Радости? Пожирающее плоть пламя потухло. Не принял?.. Труп козы засучил ногами, рабыни, охнув, отползли на коленях подальше от алтаря. С колотящимся за кадыком сердцем Корнелиус воззвал: — О, Лияс! Ты ли… Коза скакнула, развернувшись в прыжке к Корнелиусу. Вертикальные зрачки смотрели мимо, челюсть отвисла. Будто бы увитая красными лентами шея подергивалась. — Я, я… — произнёс с пола женский голос с лёгким ниребским акцентом. — Я… Чего тебе, смертный? — отозвалась вторая рабыня, на коленях подвигаясь к Корнелиусу. Что-то божественное проблеяла коза. Противная лёгкость образовалась в голове, Корнелиуса повело, и он едва успел отступить от алтаря, дабы не задеть в падении глиняные побрякушки. — Не бойся, смертный, — ниребка. — Ты первый, кого я приветствую сегодня, — вторая. — Но не последний. — Иди к храму. — И собирай всех, кого встретишь. — Я желаю говорить с вами, — и они замолчали. Коза, цокая в полной тишине, неверным шагом подошла к замершему Корнелиусу; встав на задние копыта, лизнула его в нос. И упала замертво. Рабыни рухнули. Корнелиус, щурясь, вглядывался в тени и ждал чего-то ещё. Когда он понял, что ждать больше нечего, переступил через лужу своей мочи и направился к храму.