Генри, Йозеф Менгеле тоже был врачом

      Когда-то очень давно он был обычным человеком. Заурядным в какой-то мере. Он жил по обычаям, верил в богов, у него была жена, даже были дети. Он не был злодеем, не был и праведником. Подобно всем людям он ошибался, но всё равно хотел быть лучше, хотел быть полезным, сделать что-то великое. Это простое человеческое желание вкупе с простыми человеческими идеалами и привело его к смерти. Только он на самом-то деле не умер, однако его человеческая жизнь с этого момента начала медленно растворяться в вечности.       Первые несколько сотен лет он всё ещё пытался жить по-людски, пытался чувствовать, наслаждаться мгновениями, любить, ненавидеть, сострадать. Он менял имена, места, обстоятельства, подобно обычным людям, случайно встречал кого-то особенного и также случайно этого кого-то терял. Чувствовал кожей прохладный морской бриз, яркое летнее солнце, вдыхал лесной воздух, пахнущий хвоей. Однако чем больше проходило лет, тем меньше он видел в этом смысла. Находить, терять, чувствовать — всё это прерогатива смертных. Бродя по земле, видя рождение и смерть во всех их проявлениях, он всё меньше понимал их значение. Задавался вопросом: почему я? Подобно всем обычным людям, он пытался найти ответ, пытался понять, что такого великого он должен сделать, какая судьба ему уготована. И чем дольше он бродил, тем яснее понимал: никакой великой судьбы нет.       Он умирал от ножей, мечей, пушечных ядер, от сотни разных болезней, тонул в море, погибал от удушья, от ядов, голода и холода, несколько раз даже от жары. Но он никогда не умирал надолго. Это всё просто проходило мимо него. И осознав бессмысленность своего бытия, он начал искать встречи со смертью с особенным усердием. Назначал ей свидание так много раз, что уже и не получится вспомнить. Она никогда не отвечала, оставляла от себя лишь боль и вкус крови во рту. Сторонилась только его, а всех вокруг восторженно встречала с распростёртыми объятиями. Через ещё пару десятков лет его чувства притупились, он больше не чувствовал ни солнца, ни морского бриза, ни воздуха с запахом хвои. А люди медленно становились лишь тенями на городских улицах, в лесах и полях, в море и в горах. Их мелкие жизни, полные мечт и чувств в какой-то степени начали вызывать зависть.       Несмотря на то, что чувства притупились, они всё ещё были. Он ненавидел и завидовал ещё несколько десятков лет. Смотрел на богоизбранных королей и аристократов, на грязных пьянчуг и воров, на немощных стариков и маленьких детей, на тех, кто бездарно растрачивал свою жизнь и на тех, кто посвятил её великому. Он понимал, что лишний, что не принадлежит ни к кому из них, оттого и зависть с тупой ненавистью медленно стихли, растворились в горной тишине, шуме волн, завывании ветра. После них остались лишь боль и отчаяние.       Он был скитальцем, гонимым холодными ветрами, бессмысленным и безыдейным, на всех войнах до мозга костей нейтральным. Война — это не просто смерть, это идея, это идеалы, это чувства. Всё то, чего у него не осталось даже для самого себя, не говоря уже о том, чтобы вкладывать это в грязь и кровь, в чужую смерть. Он не хотел растрачивать свою боль на чужие идеи. История в любом случае всегда повторялась: будут новые люди, будут новые войны с новыми идеалами. Он держался подальше всеми способами, которыми мог. Но однажды война его всё-таки настигла. И это была худшая из войн.       Он уже встречал таких людей: их едва ли можно было назвать людьми. В них не осталось ничего человеческого. Они отдали свои мелкие грязные души идеалам, продали своё сердце и совесть даже не попытавшись набить цену, идея для них была превыше жизни, превыше смерти. Они были одержимы и гордились этим, оставляя после себя только горе и трупы. Обычно таких людей было не очень много, по крайней мере, он не встречал больше десятка в одном месте. Но здесь, похоже, отворились врата ада и все те грешники, что когда-либо проваливались туда, вдруг оказались на бренной разрываемой войной земле.       Его звали Йозеф Менгеле. У него были пустые холодные нечеловеческие глаза. В нём не было никакой жалости, обычно присущей людям. Не было также и ярости, и страха. Были только нездоровый фанатичный интерес и огромное чувство собственной исключительности, важности, инквизиторский огонь в его взгляде мог бы до сих пор вызывать дрожь. В его маленькой лаборатории всегда была полутьма, едва разбавляемая ослепляющим грязно-жёлтым светом. В ней улыбка этого монстра выглядела абсолютно зловещей, будто он был одним из демонов с тех старых полотен, краска на которых уже давно потемнела и растрескалась. Пахло смертью. Сладкий смрад разложения, гнили, плесени, сырости, месива из крови и внутренностей, едких химикатов и желчи.       Менгеле приносил с собой боль. Он откачивал кровь до последней капли; вынимал внутренности и демонстрировал их, будто издеваясь; резал и рвал, травил и жёг, душил и морил голодом, отчаянно бил током. Он насмехался над мольбами, наслаждался криками и жадно наблюдал за агонией своего подопытного. Хотел раскрыть секрет вечной жизни и не чурался никаких методов. Каждый раз, когда Менгеле наконец допускал ошибку или решал начать новый эксперимент, он попадал в неприветливые воды Вислы. После густого запаха разложения и едкой полутьмы, тёмное ночное небо, усеянное звёздами, холодный ветер и мутная речная вода казались самым настоящим благословлением. Будто бог наконец решил смилостивиться над ним.       Но нацисты ждали его у реки и всё повторялось. Первые несколько десятков раз он пытался сбежать, ловил пулю и в конце концов оказывался пойман. Позже он просто пытался насладиться мгновениями свободы, вдохнуть полной грудью перед тем как вновь окунуться в пучины мрака. Удивительно, но именно Освенцим и ужасы его стен заставили снова наслаждаться моментами, вспоминать холодный морской бриз, хвойный воздух и солнечный свет. Жаль, что продлилось это недолго. И после сотни, а может и тысячи смертей в пыльный стенах, пропитанных кровью и сотрясаемых криками, он перестал вспоминать и вместе с тем перестал бояться боли.       Когда Менгеле оставлял его на недели, может, дни или часы, он всё думал о том, как бы поступил на их месте. Если бы он не был бессмертен, если бы он всё ещё был обычным человеком со всеми страстями, горем и радостями. Как бы он поступил? Продал бы он свою душонку за идею свободы или мирового господства? Был бы он палачом или освободителем? Была бы в нём хоть сотая доля сочувствия? Он видел удовольствие на лице Менгеле, когда тот рвал и резал, слышал его восторженные возгласы. Неужели пытать и мучать правда так приятно? Не было никакого смысла врать себе, но только спустя долгую вечность полную боли, он наконец однажды смог ответить на эти вопросы. После этого у него не осталось даже отчаяния.       Ещё он думал о том, сколько ему здесь осталось. Пару недель? Лет? Менгеле, подобно всем обычным людям, когда-нибудь состарится и умрёт и, возможно, вместе с ним умрут и его начинания. А может быть кто-то другой придёт на его место, более жестокий или милосердный, но, тем не менее, всё продолжится. И ведь у них вся вечность впереди. Однако, как оказалось, ждать было недолго и он наконец вновь смог увидеть и звёздное небо, и мутные воды Вислы, и почувствовать холодный зимний ветер. Он слышал людскую речь и все они были умеренно счастливы, насколько им позволяло состояние. Он был наконец-то свободен, но, в отличии от них, едва ли мог чувствовать хоть что-то. Стоя здесь, за стенами омытого кровью Освенцима, ему вдруг по-настоящему захотелось уйти. Никогда больше не видеть этот мир. Но он не мог и почему-то сейчас это даже не расстраивало.       Менгеле сбежал, поджав хвост, подобно забитой грязной шавке, как только почуял, что пахнет жареным. Он не хотел умирать и, пожалуй, только это роднило его со всеми остальными людьми. Хотелось отыскать его, расчленить, распотрошить, обернуть кишечник вокруг шеи, повесить на самое видное место и чтобы он при этом был ещё жив и смотрел своими мутными нечеловеческими глазами в тусклое серое небо. Но крысёныш хорошо прятался, поэтому первой настоящей жертвой стал далеко не он. Это был абсолютно случайный человек, не то немец, не то просто говорящий на немецком. Этот язык вызывал внутри холодное злобное бурление вперемешку с чем-то древним, доисторическим, зародившимся гораздо раньше, чем человечество и впервые за долгие тысячи лет этому больше не хотелось противостоять.       В узкой душной комнатке заброшенной квартиры где-то на окраине города он наконец дал волю всему, что скопилось. Всей грязи и мерзости, всей боли и ненависти. Он помнил палачей, помнил инквизицию, помнил разбойников и маньяков и, конечно же, он помнил Йозефа. Он хотел научиться у них тонкому искусству убийства. Неважно какого: медленного и мучительного, быстрого и безболезненного. Он вдруг наконец осознал, что в смерти нет ничего страшного. Это такая же часть жизни, как и всё остальное. Ты ешь, ты дышишь, ты спишь и ты однажды умрёшь. Смерть обыденна, повседневна, в каком-то смысле даже банальна. Хотелось расправиться с жертвой красиво и медленно, вынести из этого как можно больше, чтобы в следующий раз стать лучше, отточить это умение до идеала, до автоматизма.       Он медленно резал ткани и плоть острым блестящим в полутьме ножом, оставляя неглубокие порезы по всему сильному телу. Смотрел мужчине в лицо, хотел видеть каждое движение, каждую гримасу, хотел знать всё, что мог бы узнать таким способом. Бордовая кровь медленно текла по бледной коже, по пыльным скрипящим сосновым доскам, по его рукам. Жизнь медленно покидала жертву, растворялась в вечности, а глаза всё тускнели и стекленели. Он обнаружил себя, чувствующим абсолютный неподдельный интерес, фанатичный, на грани с одержимостью. Он понял: ответы на вопросы были правильными. Он наконец-то вновь смог почувствовать хоть что-то.       После этого были ещё жертвы. Кого-то он убивал быстро, повседневно, не придавая им никакой лишней важности; кого-то он долго с удовольствием резал, подобно своей первой жертве, теперь уже гораздо более профессионально, отточив умения; порой ему приходилось убивать и себя, но это больше не беспокоило. Теперь самоубийство стало способом спастись, сбежать, не обрекать себя на мучения, которых в его жизни и так было предостаточно. Попал в тупик — перерезал горло и ты свободен. Получил травмы, после которых непременно останешься инвалидом — проткнул мозг вилкой и больше никаких проблем. Он больше не боялся умереть, потому что знал: есть вещи гораздо страшнее смерти.       За ним тянулся тонкий, едва различимый, кровавый след до самой Бразилии. На это ушло много лет, война давно была позади, но он не забыл Йозефа. Конечно, он его не забыл. Теперь им двигала не бурлящая холодная ненависть, порой всё ещё пробуждающаяся от грубого звучания немецкой речи, а желание закончить начатое и заодно отдать дань уважения. Он больше не хотел потрошить и вешать, теперь он хотел лишь прервать преступно долгую жизнь Йозефа Менгеле и заглянуть в глаза человеку, открывшему для него новый мир, сохранить в памяти его последний вздох, наблюдать как жизнь покидает его жалкое тело.       Он следил за Йозефом, а тот, кажется, почти и не прятался. Он был так уверен, что его не найдут, что единственной маскировкой были усы. Он постарел, седина осела на некогда тёмных волосах, лицо покрылось морщинами, тело одряхлело от тяжести лет. Следить за ним было чрезвычайно просто и в один из дней они всё-таки встретились. Это был прекрасный солнечный день в Сан-Паулу, дул лёгкий ветерок, ярко-голубое море медленно сгребало золотистый песок с берега, а потом с неохотой приносило его назад. На пляже никого не было. Только они. Йозеф, после недавнего инсульта, беззаботно купался в тёплой солёной воде, а он наблюдал за ним, стоя чёрной тенью на берегу, безмолвный, недвижимый. Оглянувшись, Йозеф сразу всё понял. В нём не было и капли человечности, но идиотом он точно не был.       Расстояние было относительно небольшим — Йозеф плескался на мелководье. Потому через пару мгновений они уже стояли лицом к лицу по пояс в воде. Йозеф смотрел без удивления, тихо изучал не постаревшее ни на год лицо своего старого подопытного, а он в ответ смотрел во всё те же нечеловеческие пустые глаза, в которых раньше горели инквизиторское пламя и фанатичный интерес.       — Здравствуйте, доктор Менгеле. Или мне лучше называть вас доктор Алверес? — Прозвучал безразличный практически замогильный голос.       — Можешь называть меня как угодно, unsterblich. — С усмешкой ответил Йозеф. От немецкого слова в ушах практически зазвенело. — Давай уж, делай то, зачем пришёл. Смерть от твоей руки почту за честь, это не то же самое, что попасться этим еврейским крысам из Моссада.       — Я надеялся, что вы сбежите и спрячетесь. Очень в вашем духе.       — Да, наверное стоило бы. Но я уже старый человек. Опять же, если выбирать между тобой и Моссадом… выбор очевиден. — Йозеф стоял неподвижно, храбрился, но как же от него разило страхом. Конечно люди боятся смерти, как бы они не хотели этого скрыть. Особенно её боялся Йозеф Менгеле. И всё же, видимо, он тоже понимал, что есть вещи гораздо хуже неё.       В каком-то смысле это можно было бы назвать крещением. На пляже было тихо, только ветер трепал пальмовые листья где-то вдалеке, только волны шелестели, прокатываясь по берегу, только вода булькала над дряхлым стариком, некогда бывшим одним из самых страшных людей рейха. Но Германия проиграла в войне, пришло время Йозефа наконец присоединиться к её тихому и тусклому праху. Это длилось секунд девяносто, а потом закончилось. Бездыханное тело перестало сопротивляться и на этом всё. Ощущалась пустота, было чувство какой-то незавершённости, несправедливости, разочарование. Всё должно было быть не так. Это слишком просто. Хотя в простоте всё-таки было какое-то очарование. Он ушёл, оставив тело в воде. Больше это не его забота.       После этого он бродил по американскому континенту. Был тенью, тихой поступью шагающей по землям, залитым кровью. Когда долго живёшь, открывается простая истина: везде, где когда-либо были люди, вся земля пропитана кровью. Он видел, как рождались цивилизации, видел, как они погибали и как на их местах появлялись новые, чтобы вновь быть убитыми. Люди строят и разрушают, рождаются и умирают и всё это так банально, так пресно и пошло, что давно успело надоесть. Тем не менее, он вновь скитался, посещал города, проходил сквозь джунгли и сквозь леса. Он никогда ни к чему не привязывался, скрывался, не желая быть обнаруженным и узнанным. Он не должен существовать для них. Он просто призрак давно прошедших веков.       Но однажды ему пришлось остановиться. Нельзя было сказать, что он никогда не попадал в автомобильные аварии. Это происходило несколько раз, порой он умирал на месте, давясь собственной кровью, чувствуя в лёгких осколки раздробленных рёбер, иногда он отделывался парой царапин. В любом случае это не останавливало его, он метафорически или буквально вставал, отряхивался и продолжал свой путь в неизвестном даже ему направлении. Но в этот раз всё было по-другому. Он не должен был выжить, однако его спасли и чуткая доброжелательная пожилая медсестра успокаивала его, говорила, что он пойдёт на поправку.       Он попросил её что-нибудь сделать, облегчить мучения, отключить от аппаратов, вырвать капельницу и желательно придушить подушкой, чтобы наверняка. Он рассказал ей, что бессмертен и очнётся без единой царапины. Обычно люди реагировали на это насмешкой, неверием, крутили пальцем у виска. Но не она. Медсестра просто поверила, даже не удивилась, даже не поменялась в лице. Она знала. Она всё знала. Логическая цепочка выстроилась мгновенно. Кто-то из её окружения был таким же. Он обязан был выяснить, кто это. И когда она отошла на несколько минут, он сам справился с тем, что недавно попросил сделать. Сильный заряд электричества от дефибриллятора мгновенно остановил сердце.       Он пришёл к ней на следующий день. Она жила в небольшом светлом домике вдали от города. Была осень и холодный ветер забирался под пиджак, потревоженные листья дождём осыпались на остывающую землю, рядом едва слышно шумела вода. Однажды он осознал: лучше всего люди понимают язык насилия. Он был прост и относительно универсален. Человек любого пола, расы и возраста поймёт, что ему или его семье угрожают. Обычно они держатся за жизнь, отчаянно и безумно, поэтому готовы на всё, если ты наставляешь на них пистолет или подносишь нож к горлу. Однако Сильвия была другой.       Он постучал в дверь, она сразу его узнала и попятилась, испугавшись. Он пригрозил убийством молодой девчонки, которую она спрятала у себя дома от помощника шерифа. Очевидно, что медсестра решила спасти свою подопечную и в итоге они поехали по серому загородному асфальту, мимо оранжево-красных деревьев, мимо их кривых ветвей. Сильвия резко дёрнула руль и бесстрашно отправила машину в кювет, раздался скрип и грохот. Когда он очнулся, то обнаружил её лежащей на ярком одеяле листвы перед машиной. Сильвия вылетела через лобовое стекло. Он выскочил, бросился к ней и перевернул на спину. Её приятное старческое лицо было усеяно осколками стекла, из мелких ран текла тёплая алая кровь. Он не мог её потерять. Только не её, только не сейчас.       — Нет, не умирайте. — Он отчаянно давил ей на грудь, в попытке снова запустить сердце. — Я должен знать, кто он. — Вдруг она очнулась с громким вздохом и он остановился, — две тысячи лет я думал, что один…       — Так и есть. — Хрипло ответила Сильвия. Всего мгновение и она уже вытащила из его пиджака острейший охотничий нож. Ещё одно — и она точным движением перерезала себе горло.       Земля ушла из-под ног. Всё вдруг потеряло форму. Он в шоке пытался остановить кровь, хотя и знал, что это невозможно. Он сам не раз резал себе горло подобным образом. Она мертва. Но он просто не мог прекратить. Перепачкал в её тёплой крови все руки, умоляя не умирать. Жизнь покинула Сильвию бесшумно, легко оттолкнулась от кривых ветвей, растворилась где-то в вышине, и вот уже милая чуткая медсестра была просто телом, лежащим в куче оранжевой листвы. Это был первый раз за много сотен лет, когда он почувствовал опустошение после чьей-то смерти. Потерял единственную нить, способную вывести его из тьмы. Деревья вокруг будто посерели. Он ещё несколько минут смотрел в её безжизненные глаза, ища там ответ, который уже знает. Люди отдают жизнь только за свои идеалы.       Он искал долгие тридцать лет, пришлось перестать быть просто тенью, просто призраком. Менял работы и имена, имея про запас несколько новых личностей. И наконец нашёл его, того самого человека. Доктор Генри Морган, британец, родившийся в 1779 году, некогда представитель знатного рода. Впервые погиб, очевидно, на корабле своего отца-работорговца, «Императрица Африки», в 1814 году. Сильвия, а точнее Эбигейл, когда-то была его женой. Стоило признать, что он нашёл достойную женщину. Но всё же в сравнении доктор Морган был ещё совсем ребёнком, наивным и питающим ложные надежды на нормальную жизнь. А он знал, что нормальной жизни не будет, что будет только боль и отчаяние. Однажды пропадут и они.       Он связался с доктором Морганом, напугал его до чёртиков и оставил так, в подвешенном состоянии. Наблюдать за ним было гораздо любопытнее, чем разговаривать. Доктор работал судмедэкспертом, помогал полиции, распутывал сложные дела, крутился на местах преступлений, гонялся за убийцами и влипал в неприятности. Наблюдение за его злоключениями пробуждало чувства, давно забытые, пыльные, плесневелые. Пробуждало интерес. Но не такой, какой вызывало убийство, не злой и не фанатичный, а какой-то другой, очень старый, ещё из самой первой жизни. Доктор боялся смерти, безумно её боялся по какой-то не вполне понятной причине. Он работал с трупами, он был бессмертен и всё равно смерть, казалось, невероятно страшила его. Он прыгал с крыши, травил себя, бросался под машины и всё равно боялся. Это поражало.       В один из их с доктором телефонных разговоров он представился Адамом. В этом была немалая доля странного пафоса и в некотором роде иронии. Библейские мотивы, должно быть, звучат пошло от человека, который старше Иисуса Христа. Он всё ещё наблюдал за доктором, внимательно приглядывал, словно крёстная фея. Однажды это пригодилось. Генри нарвался на противника, которого не смог бы победить. Проткнутые лёгкое и верхняя полая вена. Не самая долгая смерть, хотя, несомненно, мучительная. Он истёк бы кровью на грязном полу в подвале, пока его напарница, детектив Мартинес, осматривала дом. Она успела бы заглянуть в подвал ещё до того как доктор Морган расстался с жизнью.       Адам пришёл в последний момент, чтобы спасти положение, чтобы избавить Генри от мучений, чтобы оставить его тайну не разгаданной. Доктор испугался, после того как понял, с какой лёгкостью ему перерезал горло его знакомый незнакомец. Но ещё больше он испугался их маленькой игры в убийство перед Рождеством. Адаму было любопытно вмешать в свой здоровый интерес наблюдателя ещё и нездоровый интерес убийцы. Хотелось вынудить Генри кого-то убить и посмотреть, что произойдёт, как он отреагирует. Однажды ему в любом случае пришлось бы это сделать. Всем однажды приходится.       Льюис Фарбер был удобной личностью. Психотерапевт, работающий в больнице, куда обычно отправляют копов на беседы. Генри тоже отправили туда. Адам, то есть Льюис, легко обманул и развитую интуицию, и «шерлоковские» замашки доктора Моргана. Это лишь в очередной раз доказывало, насколько он молод и неопытен. Притворись интеллигентным англичанином, недавно перебравшимся в Нью-Йорк, наставь вокруг липовых фотографий семьи и доктор Генри Морган, один из самых лучших судмедэкспертов, уже не заподозрит в тебе ничего необычного. Можно было бы сделать скидку на то, что его разум был занят совсем другой загадкой, но проблема в том, что и этой загадкой был Адам.       Генри сходил с ума от мысли, что его раскроют. Вероятно, поэтому, отчасти, он и боялся смерти. Так что когда Адам подставил его, воспользовавшись в своей игре его ножом и подделав его патологоанатомический почерк, доктор Морган едва не сорвался в другую страну от ужаса. В принципе, в этом не было бы проблемы: Адам нашёл его в первый раз, найдёт и в следующий, но сам факт того, что он так панически боялся раскрытия, что готов был мгновенно покинуть насиженное место и рвануть куда-нибудь в Европу, был очень познавательным. Уметь всё бросить по первому зову — полезная для бессмертного особенность. Адам уважал это.       К счастью или к сожалению, Генри не пришлось всё бросать. Он придумал для своей напарницы какую-то историю, в которой смешались и правда, и вымысел. Назвал Адама психом, который его преследует и говорит, что он бессмертный. Это было забавно. Они почти поймали подставного человека, которого Льюис Фарбер подготовил для убийства. Парень был легко внушаемым, его история очень удачно сложилась с историей о мании и бессмертии. Он без промедления отдал свою жизнь, когда было нужно. Антикварную лавку окружили машины с мигалками. Генри был в шоке и где-то в глубине души, очевидно, очень зол. Их очередной телефонный разговор обещал быть любопытным.       — Гадаешь, что же случилось?       — Так это был не ты. — С едва уловимым раздражением бросил Генри.       — Возможно, я и заставил беднягу-Кларка поверить, что наша болезнь может быть побеждена, — к счастью, это не так, — но Кларк был полным безумцем и, уверяю тебя, будь у него время, он убил бы снова. Знай: ты всё сделал правильно. — Почти утешающе сказал Адам и чуть слышно устало вздохнул.       — Зачем? Зачем это всё?       — Прожив двести лет, ты вновь сделал что-то впервые. — С глухим эхом восторга в голосе начал он. — Ты убил человека. Это чувство, когда отнимаешь чью-то жизнь, не сравнить ни с чем. Попробуй сказать, что я не прав.       — С меня хватит. — Твёрдо отрезал доктор Морган. — Ты такой же псих, как и этот мой убийца. Вот ты и скрываешься. Ты спятил. — Безапелляционно заявил он.       — Посмотри в окно. — Адам послушно дождался, когда Генри обратит внимание на стоящее рядом с лавкой такси. А потом медленно, с каким-то глубоким наслаждением слегка высунулся из окна, так, чтобы желтоватый свет фонаря осветил его лицо. — Как психотерапевт, я не соглашусь. С нетерпением жду продолжения нашего общения. — Он надел свою твидовую кепку. — С Рождеством, Генри. — И, вновь скрывшись в темноте салона, отъехал от лавки.       Должно быть, доктор Морган был в шоке. Должно быть, он был в ужасе. Его так просто обвели вокруг пальца. Хотя, наверное, он даже не догадывался о том, как на самом деле это было просто. Мальчишка, который мог впечатлить, пожалуй, только своих смертных коллег. И всё же в простоте есть своё очарование. После этого раза они встречались ещё. Поняв, что немного погорячился и слишком уж сильно задел Генри, Адам решил попытаться загладить свою вину. А ещё, в каком-то смысле, он всё-таки преследовал свои корыстные цели. В антикварной лавке, как не удивительно, пахло древностью. Абрахам продавал барахло, которое его приёмный отец нажил за свою двухсотлетнюю жизнь. Комоды и шкафы времён войны за независимость, позолоченные статуэтки и канделябры из Английской империи. Для человека, который так легко готов всё бросить, Генри тащил за собой слишком много старой мебели.       — Можно его отполировать получше, но в целом он в отличном состоянии. — Оценивающе повертев серебряный поднос семейства Морганов в руках, наконец сказал Абрахам.       — Мне сказали, что это британское серебро прямиком из восемнадцатого века. — Отставив какую-то антикварную вазу, спокойно ответил Адам.       — Правда? — Мгновенно засуетился он. Торгаши всегда такие суетливые, когда чуют наживу. — К счастью, у меня есть друг-эксперт в этой области. Если вы оставите поднос у меня, то я могу показать ему, когда он появится.       — Чем быстрее тем лучше.       — Хорошо. — Абрахам положил руку на поднос так, что стало лучше видно его предплечье. На сухой старческой коже набиты размытые от времени символы. Мутные воды Вислы, звёздное небо, холодный зимний ветер. Адам едва с грохотом не провалился в воспоминания.       — Вы… были в Освенциме. — Он с трудом оторвал взгляд.       — Да, — с лёгким удивлением ответил Абрахам. — Как вы узнали, что именно в Освенциме?       — Треугольник под номером наносили только в концлагерях. И в каждом из них, в зависимости от года, делали тату в определённом месте. — Он снова скользнул взглядом по цифрам. — Вы были там в 1945, я полагаю.       — Кажется, вы хорошо осведомлены в этом вопросе. — Улыбнувшись, сказал Абрахам и направился к прилавку.       — Я своего рода эксперт. — Адам медленно проследовал за ним. — Пусть ваш друг позвонит мне по поводу оценки. — Он протянул визитку. Абрахам взял её не раздумывая.       — Разумеется.       — С нетерпением буду ждать его звонка. — после застывшей во времени уютной лавки антиквариата, холодный и суетливый Нью-Йорк был особенно недружелюбен.       Генри действительно позвонил. Очевидно, что он был крайне обеспокоен тем, что Адам мог навредить его приёмному сыну. На счастье доктора Моргана, его намерения были гораздо более благими. Они встретились на кладбище. Два бессмертных среди мертвецов. Практически поэма. Весенний день, яркое золотистое солнце, полный штиль. Адам сидел на холодной каменной скамье, задумавшись смотрел куда-то перед собой. Генри шёл медленно, тихо, с опаской. Конечно, он боялся.       — Знаешь, этот поднос было очень нелегко найти. Но поскольку мы теперь друзья… — мягко начал Адама.       — Мы не друзья. — Грубо бросил доктор Морган.       — Тем не менее, я хотел отдать его тебе лично. И у меня появился шанс встретиться с Эйбом.       — Не знаю, какую игру ты ведёшь, но если ты хоть пальцем тронешь Эйба — будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. — Слышать угрозы от этого милого чопорного аристократа в дорогом костюме на заказ было как минимум забавным.       — И что ты сделаешь? — Адам медленно поднялся со скамьи. Должно быть, выглядело угрожающе. Доктор Морган не стал развивать эту тему:       — Что тебе нужно?       — Я пришёл извиниться. Моя рождественская выходка была… чрезмерной. — Всё так же спокойно ответил он. Здесь его замогильный голос звучал органично.       — Оставь меня в покое. — Мгновенно бросил Генри и уже собирался уходить.       — Я прочёл в газете о деле, над которым ты работаешь, — доктор Морган остановился. — Так уж вышло, что во время войны я был знаком с отцом Карла Хааса.       — Я не удивлён. — Он повернулся лицом. — Бьюсь об заклад, среди нацистов ты чувствовал себя как рыба в воде. — Генри вновь предпринял попытку уйти.       — Я не был нацистом… Именно поэтому ты можешь быть уверен, что я не трону и волоса на голове Абрахама. У нас с ним, как и с тобой, есть кое-что общее, — доктор Морган заметно напрягся. — Ты помнишь концлагеря, Генри? Лучше всего я помню запах. Это запах смерти.       — Его никогда не забыть. — В голосе была слышна горечь.       — Представляешь бессмертного, который застрял в подобном месте? Когда нацисты узнали о моей особенности, они представили меня весьма специфическому доктору… Йозефу Менгеле, — теперь, когда он мёртв, его имя звучало иначе. Блёкло, глухо, ностальгично. — Гитлер был помешан на идее бессмертия. Менгеле был помешан на том, чтобы дать фюрреру то, чего он хочет, — привиделась его жуткая улыбка в грязно-жёлтом свете. — Опыты, которые он проводил на мне, не давали никаких результатов. Но он не прекращал попыток. — На лице доктора Моргана застыло что-то напоминающее сочувствие. — Поверь мне, Генри, в этом мире есть зло, с которым даже ты не сталкивался.       — Мне жаль. — Тихо сказал он.       — Спасибо за сочувствие, но сейчас мне важнее вернуть одну вещь, которую нацисты у меня забрали. Римский кинжал 44 года до нашей эры. — Адам сделал короткую паузу. — Учитывая твою работу над этим делом и работу Эйба в сфере антиквариата, я был бы очень признателен, если бы вы дали мне знать, когда он вам попадётся. В качестве одолжения.       — Одолжения? Тебе? — Какой же Генри всё-таки мелочный в своих обидах.       — Тогда я дам тебе кое-что взамен.       — Мне ничего не нужно от тебя, — твёрдо бросил он.       — Не будь так уверен, Генри.       И вновь последнее слово осталось за Адамом. Это становилось доброй традицией. Найти человека, который собирался продать вещи, принадлежавшие Карлу, было несложно. Порт, мокрое старое дерево, горечь морской воды. Резать Джулиана, эту мелкую банковскую крысу, было довольно приятно. Он сопротивлялся, прежде чем быть пойманным. Небольшая потасовка. А потом долгое истязание с помощью ножа. Каждый раз как первый. Бордовая кровь звонко капала на дно металлического контейнера, жертва выла и скулила, умоляла о пощаде. От Джулиана остался красивый труп, в каком-то смысле его подвешенное положение можно было бы найти отсылкой к чему-то библейскому. Но это было не главным. К сожалению, Адам не смог найти кинжал, зато получил старинные нацистские журналы. Ровным почерком на каждой странице были написаны имена тысяч людей, оставивших свои жизни в Освенциме. Сладкий смрад разложения.       Они обменялись с Абрахамом парой вежливых фраз, а когда старик ушёл за чеком, Адам оставил записи и растворился в шумном городе. Он принёс свои извинения как мог. В следующий раз Адам и Генри встретились в клубе исследователей. Это помещение тоже пахло древностью и старого барахла здесь было гораздо больше чем в лавке Эйба. Но в этом месте не было души. Эти вещи, веками утерянные в морских пучинах, сами по себе являлись просто длинными историями, тогда как вещи Генри были частью историй. Кажется, будто нет никакой разницы, но она колоссальна. Каждая вещь в лавке была чем-то большим для своего владельца. Они прошли долгий путь вместе. А все эти безделушки, поднятые с океанических глубин, были просто мусором, которому случайные люди придали слишком много важности. Так было со всей обстановкой этого помещения, кроме одного предмета. Кроме пистолета, которым убили Генри Моргана.       В эту встречу Генри был менее враждебен, хотя, конечно, он всё ещё опасался Адама. В зале был тёплый бархатный полумрак, свет камина и нескольких ламп. «Празднование обнаружения Императрицы Африки» стало хорошим поводом задать наконец интересующие вопросы. Как не удивительно, доктор Морган не был работорговцем, он лишь хотел спасти несчастных рабов, заложников жестокого времени. И снова люди погибали за свои идеалы. По крайней мере, Генри точно об этом не жалел. Жалел ли Адам? Он уже не помнил правильный ответ. Их разговор был слишком коротким, но информативным. Увидев кремниевый пистолет, которым был впервые убит, доктор Морган замер в изумлении. Старая вещь, стоящая дороже всего золота мира, часть долгой истории. Адам вновь бесшумно ускользнул тенью, как только услышал приближение детектива Мартинес. Ещё одна добрая традиция.       Позже Адам отправил этот пистолет Генри, очередной щедрый жест. Должно быть, это удивило доктора. Он даже осмелился позвонить. Застал Адама за прогулкой по крыше стройки. Город сиял под ногами, ветер бил в лицо, до слуха доносилось тарахтение машин. У него давно уже не осталось страха. Смотрел на людей, беспокойно бродящих внизу и говорил Генри о том, как скучает по неизбежности смерти. Поделился с ним своей теорией о том, что бессмертных может убить лишь то, что впервые оборвало жизнь. Посетовал о том, что его вещь, стоящая дороже всего золота мира, затерялась где-то во времени. Попросил Генри сообщить, если он вдруг решит проверить теорию. Закончил разговор. Подошёл к самому краю. Пустота.       Через некоторое время после их разговора доктор Морган возобновил поиски своей Эбигейл, пропавшей долгие тридцать лет назад. Он не терял надежду однажды вновь встретить жену. Как жаль, что уже не выйдет. Генри нашёл труп в саду того самого светлого домика за городом, это была девчонка, которую прятали от помощника шерифа. Как всегда блестяще расследовал её смерть, нарвался на неприятности, но все преодолел. Найдя убийцу-ревнивца, наконец нашёл и истину. Приехал вместе с Джо на место аварии. Должно быть, это очень больно — видеть кости любимого человека, единственного, кому ты доверял, понимать, что его больше нет. Адам не мог уже даже представить, какого это. Генри позвонил поздним вечером. Он был зол и на этот раз даже не пытался скрыть, спрятать это чувство. Назвал сукиным сыном. Наверное, его отец был бы им недоволен.       Адам же был в своей манере мертвецки спокоен. Он рассказал и про аварию, и про то, что Эбигейл ему поверила, и про то, как она хотела спасти девушку, но смерть настигла ту в лице помощника шерифа, про то как храбро Эбигейл рассталась с жизнью, не забыв добавить, что пытался её спасти. И вновь закончил разговор. Женщина, пожертвовавшая собой в попытке спасти мужа, несомненно вызывала уважение. Адам уверен, что она была хорошим человеком. Но она была смертной, окончание её жизни — это лишь вопрос времени. Да, она могла бы тихо умереть в постели, но разве подобная судьба была достойна такого человека? Великие редко могут себе это позволить. Вероятно, Генри не сможет смириться со смертью Эбигейл. Всё ещё слишком молод, в нём всё ещё слишком много страстей, слишком много чувств, слишком много беспокойств. Смерть неостановима, она превращает живых в бессмысленные тела, мясо в гниль, кости в пыль. Злиться на это нет смысла, это естественный порядок вещей. Хотя, очевидно, Генри будет злиться на кого-то более материального.       Адама, Генри и Эбигейл роднила смерть. Они умерли, стараясь сделать что-то хорошее, что-то важное, что-то, что менее принципиальные и нравственные люди могли бы и не сделать. Они знали, что есть вещи превыше жизни, превыше смерти. Когда-то давно Адам, когда у него ещё было другое имя, уже затерявшееся в бесконечном потоке времени, решил отдать свою жизнь за великого человека. Их было больше, на их стороне было время, они были готовы. Пугио с лёгкостью пронзил мягкую плоть, разрезал внутренние органы, задел позвоночник. Это длилось пару мгновений, одно лёгкое движение и у него уже не было никаких шансов. Он лежал на полу, густая тёплая кровь медленно покидала слабое тело, растекалась ярко-алой лужей по светлому мрамору, жизнь неспешно ускользала, мир перед глазами тускнел и терял чёткость. Холодеющие пальцы дрожали от ужаса. Первая смерть самая страшная, самая запоминающаяся. Единственная, от которой остался шрам на всю мучительно долгую жизнь.       Пугио всплыл из океана времени внезапно, далеко не в самый подходящий момент. Часто бывает, что важные вещи появляются неожиданно, случайно, не спрашивая готов ли ты принять их в свою жизнь. По крайней мере, кинжал появился в очень даже ожидаемом месте: в музее. К несчастью, он успел привлечь к себе внимание и, внезапно появившись, вновь оказался потерянным. Зачем этой работнице музея надо было тащить столь ценный экспонат непонятно куда? Хотела продать? В принципе это не имело большого значения. Девушка мертва, пугио утерян. Адам решил пройтись по музею, разузнать, разведать, осмотреться. Он медленно бродил по огромному светлому залу, иногда бросал взгляд на картины, иногда — на людей. Работники, охранники, посетители. Ничего интересного.       Выглянув в окошко на втором этаже, через которое открывался прекрасный вид на зал первого этажа, сперва Адам вновь не увидел ничего интересного. Но потом объявились, — кто бы мог подумать, — доктор Генри Морган и детектив Джо Мартинес. Естественно, это дело досталось им. Из всех копов и судмедэкспертов на планете, оно досталось именно им. Судьба никогда не была к Адаму милосердна. Это значительно всё осложняло. Генри, ещё не отошедший от потери своей жены и винящий в её смерти Адама, внезапно получил дело, касающееся единственной вещи, которая гипотетически могла бы убить его противника. Это какой-то почти шекспировский сюжет.       Понаблюдав за ними некоторое время, Адам отправился по следу, который смог обнаружить в музее. Надо было быть хотя бы на шаг впереди, если он хотел получить кинжал первым. След привёл к Ксандеру, приятелю жениха Блэр, девушки которая обнаружила пугио. Он был довольно жалким. Адам пытал его тем же методом, каким обычно убивал. Он резал, но нежнее, осторожнее, применял обезболивающее и наркотики, хотел оставить жертву в сознании, ему нужно было узнать, где кинжал, а труп, к сожалению, этого не скажет. Ксандер выл и скулил, клялся, что у него нет кинжала. Адам понимал, что человек вроде него раскололся бы ещё в самом начале пытки, поэтому, очевидно, он не врал. Но остановиться было уже так тяжело. Да и, по правде говоря, он с самого начала не собирался останавливаться. Их прервали тогда, когда у жертвы уже в любом случае не было ни единого шанса выжить.       Адам услышал приближающихся полицейских и в своей манере аккуратно скользнул в тень, растворился в ней, наблюдал. Их было несколько: Мартинес, Морган, Хэнсен и ещё парочка совершенно неважных людей. Ворвавшись на склад, они сразу же увидели изувеченное тело. Осмотревшись, доктор Морган сделал очевидный вывод: убийца был где-то неподалёку. Люди с оружием отправились на осмотр здания, на поиски палача. Генри остался, и как только они ушли, едва живой Ксандер подал что-то отдалённо похожее на признаки жизни, что заставило доктора бессмысленно тратить время в попытках его спасти. Было, в самом деле, тошно наблюдать, как он пытался остановить кровь у человека, на котором практически не было живого места. Убедившись, что полицейские ушли достаточно далеко, Адам всё-таки вышел из тени.       — Ты не можешь спасти его, Генри. Он покойник. — Оказавшись на свету, спокойно сказал он.       — Ты. Ты это сделал, — панически бросая взгляд то на тело, то на Адама выпалил доктор. Так много сочувствия к незнакомцу. Поразительно.       — Он сказал, что моего кинжала у него нет. Глупо с моей стороны, но я не поверил. Выяснилось, что он говорил правду. Кто-то нас опередил. — Адам услышал приближающиеся голоса полицейских. Достал из пальто опасную бритву, блеснувшую в тусклом свете. — Тебе лучше держаться подальше от кинжала. Иначе будут последствия.       Адаму нравилось наблюдать за Генри, нравилось помогать, делать щедрые жесты. Однако ему никогда не нравилось, когда кто-то лез в его дела, присваивал его вещи, угрожал его жизни. Мелочная детская месть доктора Моргана интересовала его в последнюю очередь. Генри славный малый, но если он позволит себе перейти черту, зайти на чужую территорию, потревожить чужой покой, тем самым бросив вызов, Адам без раздумий его примет. Он зашёл в соседнюю тёмную комнату, доктор замер, внимательно наблюдая за каждым движением. Внезапно вернулась детектив Мартинес, она проследила за напуганным взглядом напарника, хотела зайти в комнату. Генри в последний момент помешал ей увидеть чужое самоубийство. А Адам легко и безразлично перерезал себе глотку, смотря доктору прямо в глаза. Он надеялся, что это достаточно прозрачный намёк.       К сожалению, Генри понял его неправильно. Он вообще часто был склонен понимать намёки как-то не так, как-то более глобально. Хотя, на самом деле, это уже было неважно. Через некоторое время он всё-таки нашёл кинжал, там, куда Адам ещё не добрался. Способный малый, умный малый, однако слишком уж беспокойный, неуёмный, неудобный. Он вновь позвонил поздним вечером, назначил встречу на заброшенной станции метро. Адаму это напомнило приглашение на дуэль. Так он и стал относиться к этой встрече. У Генри клинок, но и он припрятал пару тузов в рукаве.       «Пришло время играть по-крупному», — сказал он себе. В метро было прохладно, там белым тускло светило несколько старых ламп, все стены были исписаны граффити, в воздухе летала пыль. Генри, как и подобает приличному англичанину, пришёл без опозданий. Очевидно, что за ним был хвост и, пусть детектив Мартинес потеряла его где-то по дороге, она была рядом. Вряд ли так просто сдалась бы, потеряв напарника в толпе. Адам вышел из-за колонны, слегка шумно, чтобы привлечь к себе внимание.       — Я был рад твоему звонку, Генри, — каблуки туфель звонко цокали по бетону, звук эхом отражался от холодных серых стен. — Знаешь… когда-то я был таким же, как ты. Не таким франтом, но порядочным человеком. Моя первая смерть тоже была в попытке спасти жизнь другого. — Генри пришёл в движение, они медленно шли по кругу, подобно двум львам, желающим напасть. — Увы, у меня не получилось. Посмотри на меня хорошенько, Генри, — они остановились. Адам раскинул руки, желая дать лучший обзор. — Так выглядит порядочный человек спустя две тысячи лет. — доктор смотрел исподлобья, был весь напряжён и удивительно молчалив. — Нет сегодня настроения на разговор? Я не виню тебя. Ты ведь пришёл меня убить, — Генри, не отрывая взгляда, полез во внутренний карман пальто. — Ты не первый. Но, возможно, станешь последним.       Пугио наконец оказался на свету. Он уже давно не такой, каким был две тысячи лет назад. Потерял весь товарный вид, покрылся ржавчиной, кристаллизировался. Теперь это просто почти бесполезный кусок металла. И всё же за ним была мучительно долгая история. Адам, на самом деле, чувствовал что-то вроде восторга. Его вдруг очень развеселила, раззадорила сама мысль о том, что именно этот человек может его убить. Этот чопорный аристократишка в дорогущем шарфике, этот человек, мучивший себя за убийство какого-то психа, этот человек, хотевший спасти рабов, этот добрый доктор. В Адаме кипела злоба, кипел фанатичный интерес, кипело всё самое плохое, что когда-либо было. Он не вполне мог отвечать за свои действия. А Генри лишь усугубил ситуацию, неуважительно бросив пугио ему под ноги.       — Прощай, Адам. Игра окончена. — Запахнул пальто, решил уйти. Но Адам уже не мог остановиться.       — И это всё? Ты не можешь отказаться от игры, Генри! Мне стоит описать последние моменты жизни твоей дорогой Эбигейл? — Бросил он в спину уходящему. Доктор встал как вкопанный, медленно развернулся. Да, это его задело. — Ты видел это? — Адам продемонстрировал винтажное семейное фото. Эбигейл, Абрахам, Генри. Все улыбаются. — Это было у неё, когда она умерла. Сентиментальная до самого конца. — И даже так доктор был выше этого, он молча бросил последний взгляд и вновь попытался уйти. — Я могу заставить тебя играть, Генри. — Адам вытащил из внутреннего кармана кремниевый пистолет и выстрелил в потолок. Это было последней каплей. Генри мгновенно развернулся.       — У тебя мой пистолет? — Громко бросил он, уже едва сдерживая гнев. — Это и было целью твоей игры? Проверить теорию? Сработает ли пистолет, сработает ли кинжал? Можем ли мы умереть? — Доктор быстро приближался, каждое слово было всё яростнее. — Думаешь, я боюсь смерти? — Он остановился.       — Нет, но ты боишься кое-чего другого… Ты каждым движением прямо кричишь, что есть одна вещь, которую ты боишься гораздо больше смерти. Ты знал, что твоя напарница следовала за тобой?       — Держись от неё подальше. — Сквозь зубы процедил Генри.       — От неё? Ты что, не понимаешь? Ты же дрожишь в ужасе от одной мысли о том, что кто-то раскроет твой маленький секрет. — Адам взглянул на потолок. — Полагаю, она услышала выстрел. А если нет… она точно услышит этот. — И снова раздался грохот. Доктор упал на пыльный бетонный пол. Его дорогой серый жилет окрасила тёмная густая кровь. Адам придерживался правила: на дуэли кто-то должен умереть. И если это не он, то, что ж, так тому и быть. — Через несколько секунд твоя напарница спустится сюда, и произойдёт одно из двух: она увидит тебя мёртвым или увидит, как ты исчезнешь. В любом случае, Генри… твоей жизни конец.       Доктор умирал, тёплая кровь медленно покидала тело, на лице застыл ужас. Адам подошёл к нему, посмотрел сверху вниз. В каком-то смысле ему было почти жаль. Вероятно, это в любом случае их последняя встреча. Было приятно иметь дело с доктором Генри Морганом, милым британцем, спасающим людей, отчаянно цепляющимся за прошлое, хранящим свой маленький секрет. Если он умрёт, наверное, Адам наконец сможет избавить себя от мучений. Если он выживет, то Адаму, скорее всего, придётся уйти. Его поступки по отношению к доктору нельзя назвать хорошими, поэтому не стоит лишний раз беспокоить беднягу. Генри попытался подозвать поближе, но руки едва его слушались. Адам ответил на просьбу умирающего и опустился к нему.       — Я… Я… — хрипло пытался сказать Генри. — Я не убийца… — Его немощность внезапно оказалась обманчивой, он резко вонзил шприц противнику в шею и держал с огромной силой. Даже слегка приподнялся, чтобы злобно добавить: — Я врач.       Адам выдернул шприц, вскочил, но, очевидно, было уже слишком поздно. Что бы доктор Морган не сделал, вероятнее всего, кончится это плохо. Мир перед глазами медленно начал рябить, тело периодически отказывалось выполнять команды, в ушах звенело. Адам понял, что нужно уходить и как можно быстрее, чтобы не быть обнаруженным детективом Мартинес. Он брёл по тёмным тоннелям, ноги подкашивались, ощущения подводили, руки тряслись и немели. Вновь почувствовал когда-то давно утерянный страх. Это была самая настоящая паника, внутри всё похолодело от ужаса. Он будто вновь умирал в первый раз. Выйдя в людную часть метро, надеялся затеряться в толпе, но это был конец пути. Едва перебирая ногами, он весь трясся и, в конце концов, замертво упал на твёрдый бетонный пол посреди ошарашенной толпы людей.       Адам очнулся в больнице. Услышал как врач говорил что-то про синдром «запертого человека», полный паралич, воздушную эмболию ствола головного мозга. Удивительно, как много зла может сделать обычный воздух, попавший внутрь тела с помощью шприца. Такая простота уже не очаровывала, она по-настоящему ужасала. Расфокусированным зрением Адам смог увидеть расплывчатый силуэт Генри. Живой, сукин сын. И оттого стало ещё хуже. Адам окончательно потерял всякую надежду уйти из жизни навсегда. Раньше эта теория грела что-то внутри, а теперь не осталось и её. Генри опустился ближе, почти к самому уху. Сказал: «Не волнуйся, мы найдём выход. У нас с тобой есть целая вечность». А потом сидел несколько долгих минут, безмолвно наблюдая, издеваясь, насмехаясь, злорадствуя. В добром докторе оказалось гораздо больше грязи, злобы и мстительности, чем он готов был себе признаться.       Видимо он думал, что такой выход гораздо более гуманный. Не убивать, а обездвижить. Так злобный маньяк Адам не навредит ни милой Джо, ни любимому Эйбу, ни кому бы то ни было ещё. Если бы он там, на пыльной станции метро, взял наконец-то как мужчина чёртов пугио в руки и вспорол бы Адаму живот этим ржавым тупым куском металла, так, чтобы превратить все внутренности в фарш, так, чтобы тёплая бордовая кровь капала на серый холодный пол, так, чтобы отчаянный крик боли, переходящий в вой, сотряс всю нью-йоркскую подземку, было бы и то больше милосердия. Должно быть, он возомнил себя судьёй, присяжным и палачом, распорядился чужой судьбой, прикрываясь благополучием своих близких. И по его вине Адам застрял в этой проклятой больнице, растворился в металлическом пищании, оказался закован в пластиковые трубки, заперт в этом недвижимом бесполезном теле.       После Освенцима у Адама оставалась только свобода. У него не было боли и отчаяния, не было смысла и идей. Он был простым скитальцем, и это единственное, что он ценил. Потому что за долгие века он понял: когда ты бессмертен нет ничего важнее свободы. Теперь добрый доктор Морган из самых лучших побуждений забрал и её, оторвал от души, смял и выбросил, оставив лишь густую ночную тьму. Даже в Освенциме было гуманнее. Помимо смерти и гнили, там было ещё звёздное небо, была мутная Висла, был холодный ветер. А сейчас, каждый раз, когда Генри навещал его, Адам вспоминал эту странную фразу, брошенную, видимо, для пущей драматичности: «Я не убийца, я врач». Так и хотелось горько усмехнуться ему в лицо и с дрожью в голосе ответить: «Генри, Йозеф Менгеле тоже был врачом».