как тебя пронижет и прополощет, чтоб забыл себя ощущать, чтоб стал гладким, словно каштан, наощупь, чтобы некуда упрощать чтобы пуст был, словно ночная площадь, некого винить и порабощать был как старый балкон - усыпан пеплом, листьями и лузгой шёл каким-то шипеньем сиплым, был пустынный песок, изгой а проснёшься любимым сыном, чистый, целый, нагой, другой весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой Вера Полозкова — Смех
«Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом». Иммануил Кант
Она очнулась первой: открыла глаза и ощутила под собой почему-то не привычную чуть жестковатую кровать, а бетонный пол. Схватилась за шею — этот мгновенный порыв не поддавался ни времени, ни рефлексии. Нет, Медузия определенно была жива. Следом тревожно проверила перстень — он всё ещё на руке, но легче от этого не стало. «Что-то случилось... — мрачно подумала Медузия, — что-то произошло, но...» Память пока не возвращалась: все последние события точно подернуты серой пеленой, будто не с ней и были. Смутно Медузия понимала, что что-то заставило её бодрствовать глубокой ночью, но почему? И где, в конце концов, она? Зато голова звенела так, точно от взрыва Горгонову отбросило и припечатало о стену. Стоп. Взрыв? С усилием Медузия поднялась с пола. Из-за удара трудно было даже сфокусировать зрение, не то что осмотреться, но может быть, дело было не только в этом... Остаточная магия. Как много остаточной магии — воздух как на вершине горы, и вдохнуть-то трудно. «В школе так не бывает, не должно быть, — нахмурилась Медузия, — но, если зрение меня все-таки не подводит, там, в глубине зала, посреди разбитого стекла истекает кровью Гроттер, и это значит, что в очередной раз произошло что-то фатальное, опровергающее все законы допустимого». Вездесущий Валялкин лежал неподалеку; его, кажется, тоже задело, но находящимся при смерти он точно не выглядел. Профессор Клопп, копошащийся слева от самой Горгоновой, потирал голову и бормотал что-то неразборчиво и сварливо. Почему-то вид пострадавших коллеги и детей не вызвал у Медузии удивления: она откуда-то знала, что все они окажутся здесь (где — здесь?), а уж в каком состоянии — бог весть. В детали того, какой это будет бог, она особенно не вдумывалась. Шагать по залу было ничуть не легче — броситься к раненой девчонке сил не было, и потому Горгонова медленно, выставив вперед руку — по-лопухоидному, на всякий случай, продвигалась вглубь, одновременно злясь на собственное бессилие. Таня выглядела так, точно попала под град осколков. Болезненно-бледная, вся в пыли и грязи, она походила на призрака. Медузия склонилась над девочкой и облегченно выдохнула — пульс, хоть и слабый, но был. Дышала Гроттер прерывисто и хрипло, из многочисленных порезов продолжала течь кровь, и это не считая ожогов от боевых искр, которые Медузию тоже почему-то не удивили и не испугали. Сохраняя поразительное, неестественное даже для нее спокойствие, Горгонова наложила исцеляющие заклинания — слабенькие заживляющие, ничего особенного. Сильнее колдовать нельзя — магии вокруг слишком много, кольцо раскалилось, а ей, Меди, лучше бы соблюдать рамки — случай с превращением людей в статуи многому её научил. Поэтому все её действия являлись, в общем-то, отсрочкой времени, чтобы успеть выбраться с этажа и донести девчонку до магпункта. «Интересно, а изначальная магия этажа еще работает? Или проще по карте, как раньше?», — нахмурилась Медузия. И замерла в оцепенении. Воспоминания о собственном зомбировании — не самая приятная вещь даже для той, кто однажды успешно пережила обезглавливание. Процедура не оставляла ничего человеческого — только желание подчиниться, исполнить всё, что требовал зомбировавший маг. К тому же, это было больно — особенно поначалу. И в то же время это было... удивительно приятно. Часть её души до сих пор ощущала ту необыкновенную ясность и простоту — никаких дилемм, никаких сомнений. Всё человеческое, сложное, не всегда поддающееся анализу, было надежно спрятано. Теперь по словам Той-Кого-Нет она была любимая дочь и соратница, но на самом деле — даже тогда Медузия это осознавала, просто не могла бороться — слуга. Обычная заменяемая слуга, зомбировать которую было выгодно. Заманить остальных, организовать всё необходимое и уж конечно уязвить Сарданапала тем, как легко с Медузией справились. Да, Чума ее одурачила. Так легко, что было не столько даже стыдно, сколько противно — и это она-то, вечно гордая доцент Горгонова. Сильный противник, — ещё говорила старуха, жаловалась, что рисковала. «Да как же, рисковала... Простейшая головоломка, в которой разобралась первокурсница, не поддалась правой руке академика, доценту Горгоновой. Зато сама Медузия, кажется, оказалась слишком податливой, подумать только... Первокурсница Гроттер разгадала загадку куба. Не подающий особых надежд в учебе вечно голодный первокурсник Валялкин взял и освободился от зомбирования, не будучи в силах убить подругу. А вот я...» — мысли тянулись и тянулись, противные, унизительные и липкие. И всё это — Медузия в тот момент отчетливо это осознавала — было правдой. — Что мы сдесь делать? Диверсия! — заверещал Клопп. — Добро пожаловать в сознание, — холодно произнесла Медузия. — Не хотите привстать и помочь мне эвакуировать учеников? — Где фы видеть ученикоф? Эти глюпый киндер мешать наш план! Они разбивать хозяйка! — Как зовут хозяйку, кстати, не напомните? Глаза у Клоппа стали совсем шальные; его повело, он оперся о не до конца разрушенную магией самой Медузии стену и снова начал бормотать по-немецки, не затрудняя себя переводом на русский. Если акцент профессора Клоппа Медузию никогда не смущал, то вслушиваться в иностранную речь ни времени, ни желания не было. — Тоже мне, профессор! Ни стрессоустойчивости, ни сообразительности! Помогите же мне, не стойте — я не рискну лишний раз применять здесь магию, пространство и так ей полнится. Со второго раза до Клоппа дошло. Почетный профессор практической магии наконец подошел к ней и, приговаривая что-то о «глюпый голов», подхватил Таню. Это было не так сложно — счастливая жизнь у Дурневых давала о себе знать, девочка всё ещё почти ничего не весила. Валялкин оказался потяжелее. Клопп, кроме того, то и дело останавливался и глупо пялился на стену. Кажется, потеря уже привычной за период зомбирования картины мира на нем сказалась сильнее. Один раз Клопп порывался бросить пострадавших, но, едва взглянув на Медузию, передумал. Освободившиеся вместе с хозяйкой змейки возмущенно шипели. В мастерской их уже ждали. Кажется, Зубодериха, не сумев остановить прорвавшихся на Исчезающий этаж ребят, поступила разумнее всех — позвала на помощь Ягге, а следом, махнув рукой на свой вирусный сглаз, Сарданапала. Академик уже отодвигал статую рыбы, когда они вывалились оттуда по очереди — Медузия, крепко прижавшая к себе Таню, всё ещё находящийся без сознания Ванька и, чуть погодя, профессор Клопп, ещё раз основательно приложившийся головой. — На носилки и в магпункт! — раздраженно всплеснула руками Ягге, немедленно наколдовывая всё нужное для переноски больных. — Что стоите, они ножками не пойдут! И вы двое за мной, видно же, что едва держитесь. Никто ей, разумеется, не возразил, только Медузия покосилась на Сарданапала — ей казалось наиболее оптимальным дать отчет сразу. Но он промолчал, а сама Медузия обратиться к нему отчего-то не смогла. Ей было досадно и стыдно.***
Спустя полтора часа она сидела в кабинете Сарданапала и, чувствуя себя провинившимся подростком, буравила взглядом пол. Поднимать глаза не хотелось, оправдываться — тем более. Отчет, который она пыталась озвучить, никак не хотел становиться цензурным и приемлемым. — Меня подвела уверенность в том, что я справлюсь. Чума была одна, там, в кубе, и я думала, что сражусь с ней и одержу победу. У нее ведь даже не было тела. Но зеркальная магия обернулась против меня самой. — наконец сообщила она. — Меди, я не сомневаюсь, что ты сражалась. Ничто не могло бы заставить тебя подчиниться Чуме добровольно. — Сарданапал сидел рядом и грустно разглядывал её. В его взгляде было сочувствие и понимание, и именно это злило Горгонову больше всего. «Как он может сочувствовать?! Даже сейчас! Я могла уничтожить школу. Из-за меня чуть не погибла ученица...» — Ты этого не сделала. Не ты — причина. — Академик! — Медузия подняла голову. — Прости, это привычка. — он фыркнул и ухмыльнулся себе в усы, очевидно, вспомнив что-то. Она снова посмотрела в пол. Дерево поистерлось несмотря на все косметические заклинания, которые они с Сарданапалом регулярно накладывали на кабинет. Кажется, у всего выходил срок. В конце концов, сколько они топтали его кабинет, приходя на собрания и совещания, обсуждая что-то важное или просто разговаривая по вечерам. — Что теперь? — Горгонова выпрямилась и поглядела на академика в упор. — Угроза... Устранена? — Сейчас там, как я подозреваю, только остаточная магия. Чума в очередной раз повержена. Но так или иначе, в ближайшее время я лично осмотрю этаж на предмет ловушек и оставленных напоследок опасностей, не думаю, что она не подозревала плохого исхода для себя... Может и сумасшедшая, Чума-дель-Торт всегда была подозрительной — даже слишком. — Вы ничего не заметили? Всё это время... Ведь я должна была хоть чем-то себя выдать! Этот смычок, подаренный Гроттер, да что угодно! Я не так хорошо могу сориентироваться в своей памяти, но всё же. Он отвел глаза. — Пару раз мне казалось, что ты ведешь себя иначе. Я списал это на усталость. — Вам стало неловко подозревать меня, — поджала губы Медузия. Произносить вслух то, что академик слишком сильно доверял ей, чтобы оскорбить подозрениями, она не стала — оба знали это и так. Тем хуже. Значит, она недостойна его доверия. Медузия всё ещё помнила ту пугающую легкость предательства. Полное отсутствие воли — мучительная, пугающая и деструктивная вещь, но было в этом рабстве и что-то сладкое. В глубинном плане воля была связана со смыслом существования, и Чума попросту подменила всё, что ценила Меди. — Приходи в себя. Тебе нужно выспаться и отдохнуть. Академик ласково подтолкнул её к выходу. Она не хотела уходить, но почему-то не нашла в себе силы возразить. Говорить было больше не о чем.***
Она никогда так и не сказала Гроттер, что ей жаль — действительно жаль, что она подвела её. Таня, видимо, понимая, что произошло, не изменила своего поведения — улыбалась в коридорах, более-менее прилежно, по-гроттерски работала на занятиях, да и курсовые работы писала в основном по нежитеведению. Иногда Медузии казалось, что ничего не изменилось — профессор Клопп, справившись со своим временным помешательством, как назвала это Ягге, стал таким же ехидным и склочным, а дальнейшее его превращение обратно в малютку Клоппика и вовсе прервало возможный поток внутренней рефлексии, вернув бывшего главу темного отделения к шалостям и пакостям уровня первого курса. Сарданапал никогда не напоминал ей о том, что случилось на Исчезающем этаже, разве что уделял чуть больше внимания её душевному равновесию. Дни тянулись своей чередой, однообразные и в то же время не надоедающие своим постоянством. Мир не давал им скучать — новые испытания, с которыми и так вечно сталкивалась школа, задавали тон, но если у Медузии оставалось время (впрочем, иногда это время находилось в череде бессонных ночей, иногда — после кошмаров, а иногда — во время отдыха), она методично работала над научной литературой о зомбировании личности. Теперь она знала, кажется, почти всё — историю вопроса, способы зомбирования и противостояния этой магии в различных странах, дискуссионные аспекты... Медузия могла бы написать ещё одну диссертацию. И никогда не была уверена, выстояла ли бы, случись ей снова оказаться напротив Черного куба или даже Чумы-дель-Торт во плоти. В иные часы Горгонова была уверена, что её воли и опыта хватит — она почти рискнула попросить Поклепа провести с ней эксперимент, но что-то остановило её. Что-то на Исчезающем этаже заставило Горгонову усомниться в том, достаточно ли её воли, чтобы противостоять тьме. В конечном счете, всегда был соблазн отказаться от ответственности — вспомнить ту ясность мышления, не омраченного тревогами, ясность, гладкость и даже некую душевную наготу. Иногда хотелось, чтобы всё было так просто — некого винить и порабощать. Потом наступало утро и приходило облегчение. Сарданапал, кажется, всё больше беспокоящийся за нее, однажды сказал, что внутренняя работа хороша для эйдоса, но вредна для её морального состояния. Медузия только хмыкнула. Она никогда не хотела предавать его — даже тогда, будучи слугой Чумы. Возможно, поэтому Та-Кого-Нет ни разу не заставила Медузию навредить Сарданапалу лично. Может, она бы сорвалась — так, как сделал Валялкин. Но может быть — ничего страшнее этого не было — она и тогда не освободилась бы.***
Там, в другой реальности, созданной Золотой Пиявкой, Медузия не поддалась зомбированию Чумы. Она даже не знала, почему — не было ни сопротивления, ни боли, ни даже страха. Добровольное зомбирование оказалось таким же фарсом, как директорство самой Чумы. Меди умела притворяться, возможно, не хуже самой старухи, но почему-то она знала наверняка — та блаженная вера в Чуму, которую порождало зомбирование, не имело ничего общего с её волей. Моральный закон, любимое детище Канта, был на стороне Горгоновой. Сарданапал, увидевший Медузию пробирающейся к его клетке почти сразу после заключения, почему-то не выглядел удивленным. — Я знал, что так и будет. С самого начала знал, что мы всегда будем на одной стороне, — сказал академик и усмехнулся чему-то в усы. — Откуда? — Медузия удивленно пожала плечами. — Я сама не знала, что смогу её побороть. — Я никогда не сомневался. Ни минуты, ни в одной из реальностей. Так оно и было.