Необратимо, но все же...

Это нечто странное. Нечто поглощающее, избитое, поганое. Чувство, бьющее под дых, застающее врасплох, уничтожающе-умопомрачительное. Оно пробирается в тебя, не оставляет ни черта за душой, прожирает червоточину. Гнетёт за собой парадигму. Лишь пустота. Остается лишь никчемная давящая на тело, душу, на все твое начало — пустота. Звонок в дверь. Ты, морщась, выплываешь из очередного ряда мыслей, чертовых обсессий, натягивающихся как струна в твоем подсознании, чтобы в скором времени, наконец, лопнуть. Кое-как приподнимаешься, встаешь на ноги, невольно осознавая, что, оказывается, сидел на полу, забившись в угол, как тупорылая девочка-педовка, навоображавшая себе депрессивную фазу в своей тринадцатилетней головке. Ноги затекли, тебе жутко неудобно. Хочется вновь сесть на любую горизонтальную поверхность, куда угодно, погружаясь в свой, иной, мир в голове, где тебя уничтожают, ликвидируют, разрушают. В глазок смотреть незачем: никто не знает, что ты здесь, в этой непримечательной однушке на окраине города. Это могла быть лишь бабка, сдающая тебе эту дыру. Или, может быть, маньяк, который, наконец-то, уберет тебя из мира сего. Самому умирать страшно, суицид, ведь, не выход. Хочется как-то фатально, случайно, непреднамеренно. За порогом стоит далеко не бабка-арендодатель, так что ты невольно напрягаешься, автоматом надевая маску благоговейной гнили и похуизма. — Господи, камо грядеши? * — рукой опираешься о косяк, хрипишь тихо-тихо. Свой голос кажется настолько незнакомым, что ты хмуришься. От долгого молчания чувствуешь себя странно, чуждо, бегло осматриваешь его, пытаясь не попасться, не нарваться на взгляд в ответ. — Ты кретин? — агрессивная манера режет слух. Два вопроса повисают в воздухе. Ты пялишься в широко распахнутые глаза напротив и неловко жуешь губу. На тебя смотрят хмуро, даже как-то печально. У тебя же при виде всего этого сердце заходится в бешенном ритме, горло сдавливает от тугого кома, легкие заполняются чем-то сладким, даже жутко приторным. Ты давишь едкую ухмылку. — Ты на вопрос ответишь? — тебе лишь бы тишину такую давящую заполнить. Он, прогибаясь в спине, наклоняется, минуя твою руку, проходит во временную квартиру, затем, повернувшись, шепчет: — Иди, чего медлишь? — Я могу медлить, но труднее будет медлить тебе, ожидая моего прихода, ** — усмехаясь, надтреснуто шепчешь ты. Вы сидите на маленькой кухне напротив друг друга. Единственная преграда — ломкий узкий стол, выглядящей как продолжение столешницы. Сидите молча, он курит, ты смотришь. — Почему игнорируешь меня? — слышишь шепот, вздрагиваешь — режет слух. — Почему убегаешь, черт возьми, Слава? — смотришь в пол, меньше всего на свете хочешь сейчас поднять взгляд. — Слав, что с тобой? — чувствуешь прикосновение к своей кисти и, следующее за ним, лёгкое поглаживание, все-таки приподнимаешь взгляд, встречаясь с ним. В этих, до боли, родных глазах видны недоумение, недопонимание и, одновременно с этим, прожигающее чувство любви. В груди все опять сворачивается в кашу, и тебе больно, до одури, блять, до дрожи, больно. Ты все так же молча, оставляя очередной вопрос висеть в воздухе, хлопаешь по карманам шорт — ищешь мобильный телефон. Достаешь, копаешься в галерее секунды две, и, как-то зло хмыкая, найдя то, что нужно, показываешь это ему. Гробовая тишина заполняет комнату тягуче, обволакивающе. Он хмурится, думает, наверное, — откуда. Откуда снимок? А ты улыбаешься. Ненормально, нестабильно, умалишенно. — Кто фотографировал? — Ваня. Слышишь горестное хмыканье, наблюдаешь за ним. За выражением его лица, так скоро переменившимся. Смотришь под стол: этот дурак даже не удосужился снять обувь. На нем берцы. Чертовы летние берцы. И ты на сто процентов уверен, что эти берцы — твои. Смотришь на металлические носки, нервно сглатываешь. — Я был под веществами, он воспользовался, — оправдания все-таки приходят, гулко бьют в солнечное сплетение, выбивая из легких воздух, и ты всеми силами пытаешься довериться. Как обычно — довериться. Слезы. Такой неожиданный поток слез вырывается из твоих глаз. Он сразу же огибает столешницу, прижимает тебя, одинокого сидящего на прохладной кухне, к себе куда-то в район плеча. Стирает большими пальцами влажные дорожки с твоих щек и шепчет. Невнятно, тихо, успокаивающе. — Слав, все хорошо, Слава, прошу не плачь, — прижимает сильно-сильно. Ты жмуришься от того — насколько. Будто бы, правда боясь потерять. Будто бы — ты весь его мир. Будто бы — ты его…. — Блять, Слава, ты мой личный космос, моя личная вселенная, Слав, прошу прости. И ты прощаешь. Как обычно.