***
Долгое время всё в жизни Энни Беленкофф делалось во имя одобрения матери. Энни носила юбки и бантики, прилежно избегая брюк, чтобы «с её-то лицом!» не выглядеть как соседский мальчишка. Энни ходила по знакомой, протоптанной дороге, которую хорошо видно из окна, на зло подкарауливавшим приключениям. Энни занималась в музыкальном классе и воскресной школе, в выходных молитвах просила дать ей сил сохранить благопристойность для мужа и здравия для всех. Она не особо понимала, что значит благопристойность, но понимания от неё не требовали — только веры. «Вера однажды будет вознаграждена», — говорила мама. Мама говорила — Энни верила. Ясность в их отношениях устраивала обеих. На день матери она подарила своей рисунок — они вдвоём и святой отец Фитч, который, к слову, отцом по факту не оказался, — и в ответ получила мудрое замечание, что каждому надлежит заниматься тем, что у него получается. Энни вняла и дарить матери подарки больше не стала. Мать говорила, что на воспитание Энни положила всю жизнь. Когда она смела спросить, что же та делала до её рождения, ответа не получила, но получила по губам. С тех пор у них повелось, что хорошие девочки вопросы не задают, а на них отвечают. Исполнительной Энни учёба давалась изнурительно и трудозатратно. Как бы она ни старалась удержать знания в голове, те стремительно вылетали, стоило отнять руки от ушей и открыть выходы. Насильно хранить их было бессмысленно: без пищи в неволе продержаться сложно; мёртвый груз множился от пустых повторений, занимал место, чему-то живому было не продохнуть. По настоянию матери Энни поступила в педагогический колледж, чтобы на черновике потренироваться в воспитании. В чистовик Энни всё переписала бы без ошибок.***
Условное деление на «хороших» и «плохих», генетически передавшееся от матери, она берегла в сознании и усердно натягивала на каждого встречного. Общественные идеалы втёрлись в доверие и укоренились в незрелом уме. Слишком долго Энни смотрела матери в рот в ущерб остальному миру, и чем выше она поднимала голову, выглядывая, тем больше у неё не складывалось по возвращению к привычной картине.***
Мать не учла одного: на расстоянии строгость нотаций слабела, а зов студенческого произвола звучал без помех. Энни выпорхнула из-под надзорного крыла прямо в комнату к Джонатану, лохматому гитаристу-математику с соседнего факультета. Их связала странная меланхоличная музыка, нашедшая её на одной из вечеринок и приведшая прямо к нему. Она слушала, не смея пошевелиться, застрявшая в паутине из липких нот, и страшно боялась, что, стоит мелодии угаснуть, очарование рассеется и ей непременно откусят голову. Голову ей сохранили, но разум остался в гипнотическом плену ещё на десяток лет. Полная её противоположность, он не имел никаких устойчивых идеалов и советовал ко всему относиться проще. Они быстро прикипели, сплавились, и ссоры отдирали их друг от друга с кожей. Энни металась и дёргалась — Джо не шевелился: позволял ей выпустить пар. Потом шипела, зализывая раны, и злилась, что ему каждый раз удаётся остаться невредимым. Джо был её единственным самостоятельным выбором, и она с нетерпением ждала, когда сможет предъявить матери доказательства своей независимости. Она не сомневалась: та порадуется за неё, родную дочь, и примет новоявленную семью в родовую обитель. Но вышло не так. За четыре года Энни успела полностью перестроиться на другую волну, и, когда снова попала в поле вещания матери, расшифровать чужеродные импульсы не смогла. Случилось короткое замыкание: устройства разных частот оказались несовместимы. Мать кричала и кидалась в неё всем, что попадалось под руку, но это не помогало — Энни смотрела на ту, исступлённо хлопая глазами, и не могла понять, как можно так яростно плеваться гневом в человека, которого вынашивала под сердцем. Выпав из гнезда, ей, видимо, следовало сложить голову и покорно разбиться о землю. Она пошатнулась, но Джо подхватил её и увёл до того, как бурлящий поток ругательств сбил бы их с ног. На похороны матери Энни не пришла.***
Их любовь оказалась плодотворной: по возвращению в родной город, она узнала, что ждёт ребёнка. Джонатан был несказанно счастлив — её даже подташнивало от такой чрезмерной радости. Когда родилась дочь, он предложил назвать её Мелани, и Энни согласилась: было в этом имени что-то медитативное, что напоминало ей о той гипнотической энергии, которой Джо завораживал в молодости.***
В разгар их первого скандала Джо ушёл, когда Энни заикнулась, что его здесь никто не держит. Ушёл так же тихо, в своей крадущейся манере, без хлопанья дверьми и ответных выкриков. Энни согнулась пополам и разрыдалась прямо у порога, а потом достала из тумбы его коллекционную бутылку коньяка и надралась так, что не удержали ноги. — Ну и катись, понятно тебе?! Не смей возвращаться! Не смей, — оборвала себя на полуслове. Внутри всё похолодело — в ней прорезался голос матери, вселявший в маленькую Энни инстинктивный страх. Она замолчала на следующие несколько часов, пока призрак прошлого не убрал нож от горла. Облилась ледяной водой. Джо вернулся под утро, и Энни поклялась себе. Нет. Нет-нет-нет. В её семье такого никогда не будет. Она не позволит собственному ребёнку бояться дома. Энни будет хорошей матерью, во что бы ей это ни стало. Энни будет матерью. Энни будет хорошей. Энни будет.