Тысячи звезд над твоим каяком

Город белых людей походил на возню неизвестных насекомых. Бесчисленные дома, ровные дороги, бегающие по ним машинки. Кеножуак так и не привыкла к ним, хотя и не боялась совсем. Часами стоя у больничного окна, она смотрела на город, а потом закрывала глаза и видела заснеженную тундру без конца и края. После оттепели всегда начинались ветра, которые превращали наст в волны, и снег становился будто бы морем. На небе над ним плясало северное сияние, и казалось, что ледяное море по-настоящему шевелится. Хоть хватай каяк и плыви нерпу бить! Ну или за рыбой просто. В дни, когда солнца еще не было, но полярная ночь все же медленно подходила к концу, в середине дня у горизонта появлялась тонкая светлая полоса, растущая с каждым днем. Кеножуак всегда выходила из иглу в это время, подолгу ждала и смотрела вдаль. Чем больше света, тем больше тепла. Это значит, что приближается короткое северное лето, которое слабые белые люди называют второй зимой. Значит, будет трава и даже цветы, вернутся птицы и снова станут устраивать свои шумные сборища на недоступных скалах. Солнце рождалось в муках, очень медленно. Несколько дней проходило, прежде чем полоска света из ниточки превращалась в широкую реку, а потом уже показывался крохотный край солнечного диска. Зима рожала Солнце так же тяжело, как Кеножуак рожала детей. Это и заставляло ее каждый раз выходить на мороз и наблюдать, будто поддерживая роженицу. Кеножуак боялась, что однажды солнце может и не родиться, если никому не будет до этого дела. Иногда небо вокруг рождающегося светила окрашивалось блекло-зеленым, опасным цветом наступающего мороза. Это значило, что нужно укрепить иглу, заготовить топлива и припасов, потому что от мороза будут трещать даже скалы. В такие ночи ее муж, Джоннибо, жалея собак, бросал им куски мешковины, а беременную суку даже забирал в тепло. За годы жизни с ним Кеножуак не перестала удивляться его доброте. Как он поначалу ей не понравился! А теперь Кеножуак думала о Джоннибо с нежностью. Когда мать и отчим только сосватали ее, Джоннибо показался ей некрасивым и даже старым, хотя разница у них оказалась небольшая. Кеножуак сердилась на них и обижала жениха, надеясь, что тот откажется. Она бросала работу и отворачивалась, когда Джоннибо подходил, кидала в него камнями, если он все же шел за ней, предлагая помощь. Он долго терпел и ждал, пока в ее сердце придет любовь к нему. Не было одного мгновения, когда все изменилось, но были многие дни и многие дела Джоннибо. Он был ласков с детьми, со стариками говорил уважительно и даже собак — инуитских собак, которых никто особенно не замечал — Джоннибо звал по именам и обращался к ним, как к людям, к своим помощникам. В стойбище принято было убивать собак, как только те слабеют и не могут бежать в упряжке. Джоннибо жалел своих собак, берег и до последнего ставил в упряжку. Ехал дольше, останавливался на отдых чаще, кормил лучше, часто отбирая у себя. Он говорил, что это нечестно: собака отдает людям всю свою жизнь, и человек в ответ должен сделать ее закат хорошим. Неласковые инуитские собаки лизали ему руки, и Кеножуак просто знала, что они без промедления отдадут жизнь за своего хозяина. Она видела, какой Джоннибо осторожный, терпеливый и веселый. Ни единого злого слова не слышала она от мужа ни в чей адрес: он не сердился, никого не торопил и только поддерживал. Он больше всех заслуживал, чтобы его любили, и Кеножуак полюбила Джоннибо. Стоя на морозе и ожидая солнца, она просила у доброго бога белых людей и местных снежных духов удачной охоты для Джоннибо, гладкого снега и острого зрения. Долго стояла, продрогла. Вот и заболела. Кеножуак поначалу и не знала, что у нее болезнь. Кашель только, кто же на него жалуется? Она пила настои летних трав и корней, полоскала горло жиром, чтобы не болело — вроде бы, легче становилось. Проверяться и не собиралась, детей привела показать доктору с далекой земли. Кеножуак помнила, как умирали от отравления ее первые дочери, а она ничем не могла им помочь. Наверное, ее отец-шаман мог бы, но тот был давно убит. Поэтому теперь и привела детей: если доктор белых людей может что-то сделать, чего не могут они, своими способами, то пусть лучше делает. А оказалось, что опасно болеет сама Кеножуак. Ей повезло, что еще не начала кашлять кровью, но болезнь уже укрепилась у нее в груди. От этого многие умирали раньше. Доктор предложила Кеножуак уехать на землю белых, в их город, где есть больница и хорошие лекарства. Она обещала, что там все вылечат, но это займет много времени. Год, может быть. Кеножуак хотела отказаться: целый год ее не будет дома! Как же так? Джоннибо уговорил ее лечиться. Он даже плакал, говоря, что не хочет жить без нее и готов ждать хоть десять лет, чтобы Кеножуак вернулась к нему здоровая. Обещал следить за хозяйством и детьми, приезжать к ней в город так часто, как она захочет. И Кеножуак согласилась. Тогда она только-только родила сына, и его взяли на воспитание соседи, как было принято. За других детей она волновалась тоже, но доктор сказала, что они заболеют от Кеножуак, если та останется. Сборы были недолгими, да и ничего из вещей в городе белых людей не требовалось. Кеножуак уезжала на год, а задержалась на три. В больнице не было скучно, хотя уклад здесь сильно отличался от того, к чему она привыкла. Вместе с Кеножуак лечились и белые женщины, и инуитки, и даже черные. Позже она узнала, что все пациенты здесь — бедные люди, которые лечатся по благотворительным программам. Но при этом почти у каждой было столько вещей, что в понимании Кеножуак совсем не походило на бедность. У них в стойбище таких людей считали бы богачами. Пациенты и сотрудники больницы говорили на разных языках и не всегда понимали друг друга; сходились только за обсуждением детей. Укачивающий жест был понятен любой матери, а слезы при этом говорили о тоске в разлуке. Кеножуак немного понимала английский, знала некоторые слова на французском и постепенно стала различать больше. Доктор из ее отделения удивился, когда она, подбирая французские слова, спросила у него, когда же ее отпустят домой. Он сказал, что у Кеножуак хорошие способности для изучения языков и ей нужно заниматься. Но домой не отпустил. Одна из соседок в отделении, белая женщина по имени Эмили, спросила, зачем Кеножуак хочет домой? Там же холод, тяжелый труд, мало еды. А в больнице хорошо, кормят сытно, есть вода из крана — даже горячая — и канализация, не нужно заботиться об одежде, тепле и готовке. Эмили жила на окраине города в маленьком доме без воды, электричества и работы. Она нанималась на разовые работы к другим людям или попрошайничала на улице. Кеножуак попыталась ей объяснить, как было у нее дома: про снег, который похож на море, про новорожденное солнце, про собачий мех под пальцами, про птиц, что кричат на скалах и про тонкие стежки следов песца, пересекающие санный путь. Эмили не поняла. Многие не понимали, наверное, потому что не жили там и не знали, как это важно на самом деле. Жизнь у белых женщин была другой, но Кеножуак слышала их истории и знала, что им не проще жить, хотя в городах есть вода, тепло и еда. Тогда она стала говорить, что скучает по детям и мужу, по Джоннибо. Это тоже было правдой; так ее понимали почти все женщины, и объяснять уже не требовалось. Джоннибо смог приехать только через год, когда врачи разрешили Кеножуак свидания без тесных контактов. С семьями встречались в специальной комнате с выходом в парк в другом крыле здания. Кеножуак спешила, почти бегом спускаясь по давно изученным лестницам, минуя надоевшие коридоры и двери отделений, не глядя по сторонам и только мельком отвечая на приветствия знакомых. Он стоял в холле у комнаты для встреч. Кеножуак показалось, что ее Джоннибо стал меньше и темнее. В этих светлых больничных стенах, под ярким светом, среди людей с бледной кожей, одетых в свои чистенькие одежды, он казался чужим в своей заношенной парке и с обветренным, выдубленным солнцем и холодом лицом. Но Джоннибо не смотрел вокруг, он вообще ни на кого не смотрел, кроме Кеножуак. Он улыбался ей и махал рукой, и ничего более красивого не было в этом городе белых людей весь год. Джоннибо добирался сюда несколько дней: сначала с людьми из исследовательского центра на вертолете долетели до Монреаля, оттуда спустился пешком вдоль реки Святого Лаврентия. Ему повезло в пути встретить грузовик с солдатами, направляющимися на учения. Они подвезли Джоннибо до самого Квебек-сити и угостили консервами и галетами из пайков. Кеножуак накормила его больничной едой, а сама ела вяленое мясо, которое привез ей муж: казалось, ничего вкуснее она не пробовала в жизни. Джоннибо не хотел ей говорить, но она сама спросила про детей, и по его ответам догадалась, что не все хорошо. Младший сын умер несколько месяцев назад от кашля — наверное, такого же, как у Кеножуак, — а дочка утонула еще прошлой весной, когда пошел лед в заливе. Собирала рыб, выброшенных волной на край льда, тот подломился, она упала в воду и ее затянуло льдинами. Кеножуак сидела на скамейке в больничном парке вместе с Джоннибо. Он держал ее за руку и молчал, и это было хорошо. В Квебек-сити приходила весна: на деревьях показывались листочки, открытые места на земле покрывались травой. Глядя на пробуждающуюся природу, Кеножуак думала о своих погибших детях. Ее сын теперь спит где-то под камнями, и снег выбеливает его маленькие кости, а дочь плавает в море вместе с китами и тюленями, и ее длинные волосы бесконечно растут подо льдом. Смерть всегда ходила рядом и не пугала, но Кеножуак жалела, что не смогла проститься с этими детьми. Теперь они совсем одни с духами предков и земель инуитов, а у Кеножуак есть ее Джоннибо, и она выздоровеет, и у них еще будут дети. Горячая ладонь мужа давала ей поддержку и твердую веру в хорошее будущее. Кеножуак показала Джоннибо кукол, которых она сделала в больнице, и бисерную вышивку. Занятия по ремеслам проводили трижды в неделю, но она работала каждый день, потому что ей нравилось и непривычно было сидеть без дела. Джоннибо похвалил ее работы, сказал, что у них в стойбище никто так не умеет. Все жители могли резать по камню, кости, рисовать или делать красивые швы. Кеножуак научилась чему-то новому, это могло помочь заработать денег. Джоннибо давно надеялся накопить денег и купить свой собственный каяк, чтобы ни от кого не зависеть в охоте. Сейчас, когда он остался один с детьми, ему гораздо сложнее было вести хозяйство и следить за всем. Наверное, он сильно уставал, но все равно собрался к ней, когда появилась возможность. Кеножуак не сомневалась, что вернется домой — в снега, в скалы, полные птиц, в свой негостеприимный край, несмотря на все удобства здесь, в Квебек-сити. Она бы прямо сейчас сменила больничную чистую одежду на свою старую парку, заношенную до блеска и пахнущую собаками и тюленьим жиром, и сбежала бы вместе с Джоннибо… но один ее сын уже лежал в камнях под небом, и в этом была ее вина. Нужно долечиться, победить болезнь до конца, и тогда возвращаться в стойбище. Джоннибо не знал, как будет добираться обратно. Исследователи из центра в Монреале сказали, что полетят обратно к селениям инуитов и захватят с собой, если он успеет вернуться. Но улетали они уже завтра, а Джоннибо еще находился в Квебек-сити. Медсестры из приемного отделения посоветовали такси в аэропорт, а там полететь самолетом до Монреаля, если есть с собой деньги. Сколько-то денег у Джоннибо было, но не очень много, а еще шкурки нерпы и песца. За песцовую шкурку одна из медсестер дала деньги ему на такси, хватило даже купить гостинцы детям. В аэропорту Джоннибо снова повезло: его взяли с собой в грузовой рейс сотрудники транспортной фирмы, среди которых оказался один инуит, давно перебравшийся в город. В Монреале пришлось даже ждать почти сутки у площадки исследовательского центра, но Джоннибо не печалился. Он читал газеты и рассматривал карту города, изучая улицы, чтобы в следующий раз, если понадобится, хорошо ориентироваться здесь. Его взяли на вертолет, а потом Джоннибо еще день шел до своего поселка, прежде чем увидел детей, оставшихся на попечении соседей. Обо всем этом Кеножуак узнала намного, намного позже. Она показала Джоннибо окна своей палаты, и когда они попрощались, он остался ждать на улице, чтобы увидеть ее в окне и помахать рукой еще раз. У Кеножуак сжималось что-то в груди, когда она смотрела ему вслед. Джоннибо на улице города выглядел как маленький сморщенный кусок кожи, оставшийся после разделки туши. Было очень видно, что он здесь чужой, выпадающий из общей картины. Тогда Кеножуак впервые подумала, что это был бы интересный рисунок. Сама она еще не пыталась ничего рисовать всерьез, только элементы эскизов для вышивки или сборки фигурок. Кеножуак возвращалась домой только спустя еще почти два года. Она везла с собой бисер, цветные нитки и проволоку для работы и готова была крачкой лететь перед вертолетом, чтобы добраться скорее. Всю дорогу Кеножуак не отлипала от иллюминатора, глядя, как проносятся под ней чужие земли, где жили многие незнакомые ей люди, реки, море. С высоты все казались маленькими и похожими: люди, собаки, тюлени. Наверное, для солнца тоже не было никакой разницы, кто это дышит там внизу. Ведь жизнь у всех одна. Пока Кеножуак не было, в Кейп-Дорсет, который инуиты называли Киннгаит, прибыл человек по имени Джеймс Хьюстон. Он и его жена Альма интересовались традиционными местными видами искусства и охотно покупали для перепродажи поделки и рисунки живущих здесь художников. Кеножуак тоже стала продавать им вещи из шкуры тюленя, украшенные бисером и цветным шитьем. Как-то Джеймс пришел раньше обычного, чтобы забрать вещи на продажу. Кеножуак не ждала его так рано: Джоннибо как раз принес тюленя на разделку, и ей было не отойти. Тогда Джеймс сказал, что подождет, потому что он не торопится. Тюлень попался молодой и жирный. Кеножуак приготовила миски для разных частей, острый нож и деревянную лопаточку, чтобы сдирать тюленью кожу. Как и каждая женщина здесь, она умела разделывать любую живность, хотя обычно этим занимались мужчины. Она провела тонкую линию по брюху тюленя, потом аккуратно углубила ее. Поддевая острым краем деревянной лопатки, она осторожно приподнимала кожу над слоем белого жира, снимая ее, как люди снимают с себя одежду. В неровных местах жир цеплялся и рвался комками; Кеножуак снимала его и бросала собакам. Кожа слезала медленно, будто мертвый тюлень не хотел этого. Сложнее всего было снимать кожу с лапок и морды, потому что там жира было меньше, и стоило полоснуть ножом или лопаткой по мясу, немедленно шла кровь, заливая все и мешая смотреть. Сосуды под кожей были похожи на разветвленные реки, а внутренности имели разные оттенки, слабо отливающие перламутром. От туши на холоде шел густой пар с сильным нутряным запахом — так пахла сама уходящая жизнь. После кожи Кеножуак старательно отделила жир, начала срезать мясо: кусками или длинными полосками, чтобы вялить. Еще теплую, истекающую темной кровью печень она прямо в ладони разрезала на части и скормила детям: чтобы росли крепкими и выносливыми. Наесться им этого не хватило, так что Кеножуак вырезала каждому по ребру и велела обсасывать дочиста, вместе с костным мозгом. Она разложила по мискам мясо, кости и органы, а шкуру расстелила на снегу, пятная его красным. Хорошая шкура, гладкая, ровная. Хоть вода с нее скатывается, хоть кровь. Кеножуак гладила ее, представляя, как можно будет разрезать и сшить, чтобы вышла сумка, или шапка, или рукавицы. Вот здесь, на этой части, где будто бы сумрачное зимнее небо превращается в море, не хватает только выброшенных на берег водорослей… морской травы, которая разрасталась летом, и волны выбрасывали ее на берег. Когда вокруг было тихо, из тундры приходили разные звери и ели эту траву. Размышляя об этом, Кеножуак макала пальцы в кровь и задумчиво водила по шкуре, где в ее понимании море должно было выходить на сушу. Трава от крови получалась красной, но это было ничего: шкуре потом все равно полоскаться, море все унесет. Тогда Джеймс Хьюстон, наблюдавший за ней молча, заговорил. Он сказал, что у Кеножуак хорошо получается и что ей нужно рисовать. Ее это очень сильно удивило: рисовали в основном мужчины. Это было их дело, их ремесло. Кеножуак никогда всерьез не собиралась рисовать. Каждый инуит немного умел все сразу: резать по камню и кости, шить, рисовать. Чтобы выжить в любом случае, украсить свои вещи, развлечь детей. Джоннибо часто рисовал для детей разных существ, делал фигурки из своих рук и заставлял их шевелиться на тени. У него хорошо получались собаки, зайцы, рыбы. Кеножуак поговорила с Джоннибо, и тот неожиданно согласился с Джеймсом. Он сказал, что у нее обязательно получится, потому что хорошо получается все остальное. Будто бы у Кеножуак хорошее чувство цвета, и всегда, когда она подсказывала что-то Джоннибо, это было правильно. Джеймс не забыл об этом разговоре. В следующий раз они с Альмой принесли для Кеножуак бумагу, карандаши и краски, чтобы она пробовала рисовать. Она трогала новые вещи и смотрела на Джоннибо. Другой человек мог бы сердиться, что жене достались такие хорошие подарки для рисования, мог даже отобрать себе: это ведь он был художник. Но Джоннибо улыбался и гладил ее руки. Он говорил, что Кеножуак будет рисовать очень хорошо. Но только сначала у нее ничего не получалось. Линии шли не туда, цвета не ложились на свои места, а животные были похожи на кого угодно, кроме себя. Кеножуак сердилась на себя и выбрасывала все нарисованное. В какой-то день в конце лета, когда солнце уже ненадолго заходило за горизонт, принося прозрачные синие ночи, случился заморозок. Короткая трава покрылась инеем, все замерло в тишине. Кеножуак вышла на берег достать садок с рыбой, и увидела его. Дикий кролик выбрался на открытое место у самого прибоя, чтобы поесть водорослей. В первых лучах еще не взошедшего холодного солнца он казался таким же синим и прозрачным, как окружающая ночь. Морская трава лениво покачивалась у берега, а в том месте, которое кролик тянул на себя, образовался глубокий мыс к нему. Казалось, что это водоросли исходят у него изо рта, и кролик наполняет ими воду, а те растягиваются по волнам, расходясь в разные стороны, будто неизвестные морские животные с короткими лапками. А потом залаяли проснувшиеся собаки и кролик исчез. Осталась только вытянутая на берег трава. Кеножуак готовила рыбу и думала о том кролике. Она мысленно обводила его карандашом много-много раз, его и траву, выходившую из его рта. Когда ее линии стали совсем плавными и текучими, как зыбкая утренняя тишина, Кеножуак нарисовала на бумаге карандашом и красками кролика, который ел морскую траву. И кролик, и трава были синего цвета холодной летней ночи. Джоннибо сказал, что это настоящий хороший рисунок, как у больших известных художников. Он вырезал кролика на камне, чтобы можно было его красить и снимать сколько угодно отпечатков. А Кеножуак сшила сумку из кожи тюленя и украсила ее рисунком с кроликом. Джеймс сильно хвалил рисунок, и не зря: сумку купили очень быстро, а бумажные копии рисунка пришлось делать еще несколько раз, чтобы хватило всем желающим. Кеножуак только теперь поняла, что рисовать нужно совсем просто. Чем сложнее она пыталась сделать это раньше, тем хуже выходило. Кролик же был очень простым и понятным, и получился хорошо. Это как с людьми: говори проще и тебя охотнее послушают. Говори сложно — и останешься совсем один в тишине. Кеножуак стала рисовать просто, и теперь у нее получалось. Совсем простые вещи, которые она видела каждый день, вызывали отклик в сердцах многих людей. Кеножуак рисовала гусей, которые прилетали на побережье летом, толстых крачек и наглых чаек. Собак, которые спят в снегу, бегут по чьему-то следу, везут сани. Волков, полярных и красных лисиц, блестящих рыб с красивыми глазами, воронов, себя и солнце. Солнце особенно часто, потому что в их краях все глаза так или иначе следили за ним, ждали его и жили по его времени. Краски помогали показать то, что обычно оставалось невидимым. Кеножуак часто окрашивала освещенную солнцем сторону ярким цветом, и рисунок сразу оживал. На следующий год Джеймс и Альма предложили художникам и скульпторам Кейп-Дорсет объединиться в кооператив, чтобы помогать друг другу в мастерстве, обучать желающих и проще продавать свои изделия на материк. У них и так уже была общая мастерская, куда многие приходили за советом, помощью или просто поговорить. Теперь это стала серьезная организация, и Хьюстоны помогали справляться с официальной частью. Благодаря этому рисунки Кеножуак стали появляться в печати: сначала местные газеты, потом все более крупные издания начали интересоваться культурой инуитов. Она радовалась, что может показать другим людям тот мир, что каждый день меняется перед ее глазами. Кеножуак вспоминала женщин в больнице и надеялась, что теперь те поймут то, что она так и не смогла объяснить им в тот раз. Поэтому нужно было стараться с каждым разом все больше, делать рисунки еще красивее, рассказывать в них обо всем прекрасном, что есть на этой земле. Кеножуак подолгу обдумывала каждую картину, хорошо представляла ее в голове, и поэтому рисовала быстро, не используя при этом ластик и не поправляя эскизы. Ни один художник в их мастерской не делал ничего подобного. В один из дней Кеножуак долго наблюдала за совой, которая искала еду в тундре. Та сидела на камне и смотрела вокруг, крутила своей круглой головой. Она хотела услышать леммингов или искала объедки после собак, наверное. Солнце показалось из-за горизонта неожиданно: просто посреди розового неба вдруг брызнули лучи, пролились на землю, попали прямо на спинку и правое крыло совы. Та вздрогнула и замерла, огромными глазами глядя перед собой. Кеножуак поняла, что сова очарована теплом, нежданно доставшимся ей, и боится шевельнуться, чтобы не потерять его. Это было так красиво, что рисунок получился сразу. Джоннибо рассмеялся от радости, когда увидел его. Он сказал, что эта сова — самое красивое, что Кеножуак рисовала. Что картина будет хорошей и понравится многим, потому что в ней будто немного самой Кеножуак. К тому времени местные издания часто печатали работы инуитов, но рисунки Кеножуак они использовали намного чаще, чем других художников. Альма Хьюстон говорила, что картины Кеножуак самые красивые и чистые. А Джоннибо считал, что его жена — лучший художник на свете. Он окончательно убедился в этом, когда с материка приехали люди с кинокамерами, чтобы снимать о Кеножуак фильм. Это длилось целых три месяца и было очень сложно. Постоянно рядом находились чужие люди, много говорили, наблюдали, расспрашивали, снимали на камеры. Кеножуак уставала от них, хотела даже уйти в тундру, чтобы рисовать там в тишине. Она сердилась на суетливых белых людей, которые все равно ничего не понимали в их жизни. Они смотрели на те же камни, тот же снег и тех же птиц, что и Кеножуак, но видели будто бы что-то другое. Так она думала, пока женщина из съемочной группы как-то не разбудила ее, чтобы вместе смотреть на северное сияние. Тогда Кеножуак решила, что напрасно думала плохо об этих людях. Может быть, они видят как-то иначе, а может, просто нужно время, чтобы они научились. Она отсматривала снятые пленки и тоже многого не понимала. Зачем так много снимать собачьи ремни, или то, как они с Джоннибо укладывают детей спать? Позже Кеножуак увидела фильм и удивилась, как красиво это получилось. И упряжка, и тени, и какие-то мелкие детали их простого каждодневного быта ложились в общую картину, и выходило общее законченное полотно живой картины. Кеножуак поняла, что ошибалась в белых людях, потому что они оказались намного лучше, чем ей казалось. Джоннибо многое брал на себя тогда: сам смотрел за детьми, помогал с готовкой еды и другими делами. Он ничего не просил взамен и просто был рядом, ни словом, ни взглядом не показывая, что ему тяжело или что-то не нравится. Поэтому когда Кеножуак получила деньги за фильм, она все их отдала Джоннибо, чтобы тот купил себе самый быстрый каяк, какой только сможет найти. Так Джоннибо стал самостоятельным охотником и больше не зависел от решений общины. Он уплывал на лов один, счастливый, и каждый раз обещал, что вернется. Кеножуак ждала его, каждый раз глядя вслед и прося местных духов помочь Джоннибо с добычей и вернуть его домой живым. Она представляла себе, что звезды — это их маленькие глаза, которые смотрят за Джоннибо по ее просьбе. Тысячи маленьких глаз, тысячи звезд над его каяком. Этот рисунок она не могла нарисовать, потому что никому не хотела его показывать. После успеха фильма, работы Кеножуак покупали за большие деньги. Многие богатые люди просили нарисовать что-то им на заказ, приглашали ее на выставки. Местные мужчины чувствовали себя ущемленными и обиженными: до этого не было таких успешных женщин-художниц, а Кеножуак зарабатывала больше, чем каждый из них, гораздо более старших и опытных художников. Некоторые пытались ее пристыдить, но Джоннибо поговорил с ними, и все обиды прошли. Он сказал, что благодаря успеху Кеножуак о них теперь знает весь мир, и работы других инуитских художников покупают больше и гораздо дороже. Не на что тут обижаться. Скоро картину с Очарованной совой выбрали для печати на почтовой марке Канады. Кеножуак предложили сделать работу для Всемирной выставки в Осаке, в далекой Японии. Они работали вдвоем с Джоннибо и получилось очень хорошо. Кеножуак поздно заметила, что он кашляет: только когда уже кровь пошла. Джоннибо не хотел ехать в больницу, потому что помнил, как долго была там Кеножуак. Он скрывал болезнь и пил настои трав и медвежью желчь, надеясь вылечиться сам. Слишком поздно уже было. Кеножуак сидела с ним до самого конца, кормила пережеванной сырой рыбой из своего рта, скоблила мелкой стружкой мясо, согревала кусочки жира пальцами и вкладывала Джоннибо в рот, чтобы не драло в горле и легче стало глотать. Он улыбался ей, а потом тяжело кашлял в старые шкуры, оставляя кровавую слизь и темные сгустки болезни. Они становились все больше, а приступы — чаще, и вскоре в доме у них уже пахло застарелой кровью и гноем. В эти дни Кеножуак часто вспоминала, как Джоннибо бывал ранен прежде. Один след, оставленный гарпуном другого охотника на его боку, до сих пор выглядел страшно. Иногда находя его в темноте под шкурами во время коротких ласк, Кеножуак вздрагивала: кожа срослась неровно, бугром, как каменная насыпь. Тогда у нее не было ничего, кроме толстой костяной иглы и жил нерпы, а любой доктор с материка наверняка сделал бы лучше. Джоннибо едва добрался в иглу в тот раз. Он намотал куски шкуры на бок, и все равно кровь стекала по одежде. Когда Кеножуак увидела рану, то испугалась. Гарпун прошел боком и содрал большой кусок кожи вместе с мясом. Оторванный лоскут с красными ошметками мышц висел на широком основании и напоминал язык какого-то большого существа. В разверстой пасти кривыми зубами торчали голубоватые ребра, словно неизвестный зверь завелся внутри у Джоннибо и скалится на нее оттуда. От трения при ходьбе кровь и прозрачный телесный сок сбились и слегка пенились в углублениях. По краям раны кожа уже начинала присыхать и морщиться. Если не пришить лоскут на место, может пойти гной и Джоннибо умрет. Кеножуак размочила рану теплой водой и чистой тканью, полила водкой костяную иглу и обмакнула туда же тонкую жилу нерпы. Когда-то давно она видела, что ее отец так же зашивал ногу человеку, который упал в скалах. Джоннибо только стискивал зубами старую рукавицу, пока Кеножуак прокалывала его кожу толстой иглой, медленно тянула жилу и соединяла с другой стороной раны. Кровь и сукровица заливали ей пальцы, мешая смотреть, поэтому шов вышел не очень ровный. Несколько дней Джоннибо пролежал в лихорадке, то стуча зубами от холода, то обливаясь потом. Рана немного гноилась и плохо пахла, но Кеножуак старательно вскрывала корочки, выпуская желто-зеленый гной с резким запахом, смазывала водкой и отварами лечебных трав. В тот раз Джоннибо выздоровел, хотя рана еще долго беспокоила его. Кеножуак надеялась, что и сейчас можно просто очистить все у него внутри, найти и вынуть ту хищную тварь, что раздирает изнутри и заставляет кашлять кровью, и все снова станет хорошо. Джоннибо умер ночью, когда тысячи маленьких звезд смотрели с неба. Кеножуак вышла на улицу и глядела на них сквозь мутную пелену своего горя. Полярное сияние рисовало для нее дорогу, и ей казалось, что по небу плывет каяк, оставляя за собой сияющий след. Раньше Джоннибо всегда был рядом, помогал ей и держал ее за руку своей горячей ладонью. Теперь Кеножуак должна была справляться сама, потому что он сделал для этого все. И тогда она пообещала, что будет сильной и продолжит рисовать, только еще лучше, чем прежде. * * * Кеножуак Ашевак дожила до восьмидесяти пяти лет. Благодаря ей эскимосское искусство распространилось за пределы Нунавута сначала на всю Канаду, потом Америку, а после и во всем мире услышали об инуитских художниках с Баффиновой земли. Короткометражный документальный фильм о семье Кеножуак и ее работе, снятый в 1964 году, был номинирован на Оскар. До настоящего времени в часовне колледжа Эпплби (Онтарио) сохраняются витражи, выполненные по ее эскизам. Кеножуак была дважды отмечена Орденом Канады за выдающиеся заслуги перед страной и человечеством — второй (в 1967 году) и первой (в 1982 году) степеней, являлась членом Канадской Королевской академии искусств, в 2001 году ее имя было увековечено в Канадской аллее Славы, а в 2008 году она получила почетную премию в области искусств от генерал-губернатора Канады. После смерти Джоннибо Ашевака Кеножуак выходила замуж дважды, потому что второго мужа она тоже пережила. От первого брака у нее было одиннадцать родных (из которых семеро умерли в детстве) и пятеро приемных детей. Умерла Кеножуак в окружении семьи, в собственном доме в Кейп-Дорсет (Киннгаит), где до самой смерти жила скромно и вела традиционный инуитский образ жизни. Свою последнюю работу она завершила за десять дней до этого. Это был набросок рисунка с каяком, плывущим под северным сиянием. Охотник в каяке улыбался и махал рукой, а над ним сияли тысячи звезд.