***
Когда он падал, разбивая свой веснушчатый нос о мокрый асфальт – он плакал. Плакал по детски. Плакал, и смотрел на меня, на того, кто его толкнул. Я помню, Мальчик Дождя никогда меня не прогонял, даже, когда я толкнул его второй раз. Когда я исступлённо желал подставить светлую макушку ливню, выйти к нему, быть рядом. Кажется, когда он прыгал по лужам, то и вовсе забывал о моём существовании, а если и нет, это не имело значения, ведь он всегда молчал. Меня дурманили шум дождя и тишина, ступающая по пятам за ним. Он открывал рот только, когда плакал, и я всегда был причиной. Впрочем, совесть у меня была. Кроме нас на улице никого, мокрые до ниточки кошки с натуральным непониманием смотрели из под машин, из своих неестественных нор, например из старого дырявого тазика моей соседки, право уже не помню, как её звали и зачем она оставила старую вещь по дворе. Такие же мокрые псы смотрели с жалостью, с привычной им человечностью, не свойственной самим людям. Мы гуляли каждый раз, когда лил дождь. Я выбегал в легкой ветровке, забыв про всё, про всех, и каждый раз находил его в разных местах. Уильям, а именно это слово он обронил единственный раз, когда я пытался выведать что-то о нём, больше походил на кошку, нежели на собаку. Он гулял исключительно сам по себе, и меня, я уверен, ему не было жалко. Меня - промокшего, голодного…потерянного. Словно по зову сирены я исправно составлял ему компанию. А он был странным, он ходил кругами, смотрел в небо, иногда ёжился от холода. Ах да, ещё. Ещё он никогда не оборачивался, тут лучше поверить мне на слово, чем проверить на практике - жутко, когда человек бредёт в пустоту, и ведёт за собой тебя. Я помню смутно, мне приходила мысль, что я бы не хотел делить его с кем то, что бы кто-то слышал его плач, тихое, неразборчивое пение под нос, и его шаги. Я выучил этот ритм наизусть.***
Носок ботинка аккурат попадает в маленькую, глубокую ямочку, вода и грязь. Он садится на землю, пачкает небесно-голубой плащ, и мне кажется, он улыбается. Разглядеть поближе – моё первое желание, но он снова срывается с места. Мальчик Дождя действительно абсолютно без принципов, он гладит мокрый мох, припадает ухом к старому дубу, рисует веточкой по грязи. Я, кажется, ревную. - Красиво, правда? – У меня темнеет в глазах, когда я ловлю его взгляд. Вот тогда я понял, что встал на одну ступеньку с дубом, мхом и, пожалуй, каплями, висящими на железном заборе. Мне стояло бы радоваться, но почему то мне мало того, что я привлёк его расфокусированное внимание. Я теряю счёт времени, и кажется, схожу с ума. А иногда кажется, что меня от туда медленно и за руку «сводят». Кстати, о руках. Его – холодные, дрожащие. Он берёт меня за руку, а я почти не вижу его за стеной воды. Дождь шипит в уши, я клянусь, что не отпущу Уилла никогда, а отпускаю, как только дождь стихает. В пустом доме мне не рады. В пустом доме я дожидаюсь следующей вольности погоды.***
Мне хочется коснуться его, вчера, сегодня, завтра… Глаза нервно дёргаются, когда три первые капли характерно ударяются о стекло окна в моей спальне. Это заставляет подняться и одеться, с сонного перепуга пообещав себе, что сегодня тот день. Ночь, простите. Я, честное слово, даже не ждал, что он будет горячим или хотя бы тёплым, но никак не думал, что погладив его по волосам, и спустив непослушные руки к затылку, такому обычно тёплому у людей, отдёрну руки, обожжённые его холодом. Мальчик Дождя холодный и тихий, сын осеннего шторма. Я хочу запомнить это, но через какое то время, списывая на забывчивость и «а вдруг» трогаю его ещё раз. Вероятность того, что я сошёл с ума больше, чем того, что он стал теплее. Но я то знаю.***
Он улыбался мне. Октябрь – пора вечных дождей. Один раз я был с ним сутки, и мне, почему то, даже не было холодно, хотя куртка перестала быть «по сезону» ещё тогда, когда я её потерял. Свитер, рубашка, шарф. Набор тёплого идиота, и, клянусь, я не про температуру тела.***
Ноябрь. Меня душит подавленность, осознание того, что в декабре я останусь один. Ноги, в согласии с той частью мозга, что давно была не в порядке, ведут меня к двери, когда я слышу дальние раскаты грома. Уильям умел удивлять. Сегодня он стоял в моём подъезде и улыбался, улыбался так, что вышеупомянутая часть мозга выдавила из меня ответную улыбку, а я, казалось, давно разучился улыбаться. «Ты мокрый, с тебя капает вода, эти ручейки по пыльному бетону подъезда похожи на те, что у тебя по щекам». Вчера, я помню. Не знаю, о чём он плакал, и существует ли он вообще. Но я ступаю вперёд, беру из его рук зонт. Зонтик, боже, как же так, Уильям и с зонтиком? А потом наступает реприза. Опущенные в пол глаза, капюшон, молчание. Долгая, томная половина почти чёрной, голой осени. Правда, теперь он меня ждал. Это звучит странно, аморально, но у меня появились основания не опаздывать, выбегать из дома при первом признаке дождя, зная, что перезвон капель – это его шаги.***
«Я знаю, ты не человек. Люди сидят дома.» - вкрадчивый шёпот у его ушка, кажется, его нисколько не смущает. Он смотрит на облака, на серые, густые тучи, иссиня-чёрные мазки вечернего неба и золото утонувшего в табачной серости заката. Я останавливаю его на входе в лес, он откидывает капюшон, и, встряхнув голубыми кудряшками, кстати, сухими, в отличии от всего остального, ожидает от меня дальнейшего. С искренним непониманием Мальчик Дождя смотрит на меня, а я просто зарываюсь в эти волосы рукой, поглаживаю и отвожу назад, открывая тёплый лоб. А потом с ужасом понимаю, что дождь закончился - он выпутывается из моей хватки, и вот его уже…нету. Мне обидно. Я просто хотел бы сказать, что мне обидно. Ни иронии, ни красоты в этой фразе, только детская обида на того, кто отнял леденец. На дождь. Мой леденец возвращается на следующий день, с лёгким туманом и каплями, которые едва ощущаешь, но чётко видишь на одежде. Кажется, я правда обиделся на него и на его дождь.***
24 Ноября. Эта дата пугает меня до чёртиков, я помню как разорвал в клочья календарь. Она заставила меня молиться на дождь, и, кажется, у меня было право ещё несколько раз испытать своё здоровье. Новый, тёплый шарф и всё так же отсутствующая осенняя куртка, нет, не так, невидимая куртка. Я выбегаю на улицу, по лужам, грязи, по мёртвым листьям, уже не отличимым от ранее названной. Уилл стоит, подпирая собой фонарный столб. Дрожащий, такой маленький, без капюшона. Я подлетаю мгновенно, беру его за руку, поднимая зажатый в ней зонт, его абстрактную трость, и раскрываю. Почему нельзя делать зонты потише? Капли яростно стучат по неблагодарной поверхности, и я до боли вслушиваюсь в то, что он шепчет, но это всего лишь песня без слов, снова. Я схожу с ума. Уилл не даёт мне забрать свой первый поцелуй, он отнимает его у меня сам. Он тёплый, да, он забрал моё тепло, но мне не жалко. Я впитываю в себя всё, сладкое и горькое, всё, что смешалось на его губах. Когда он отстраняется, то кажется мне слишком серьёзным. - Пошли домой. - Какой же странный у него голос. Тихий, вкрадчивый, с дрожью слёз и простуды. Его жар, наверное - температура, но я слишком безответственный, что бы думать об этом, облизывая согретые губы. Где же его дом? Вопрос, впрочем, в ответе не нуждался. Родной подъезд, его душные стены, дверь без глазка. А зачем глазок, как, впрочем, и звонок? Когда я открывал перед ним свою дверь, я не думал ни о чём, кроме вкуса осени на его губах, кроме его тепла и контрастных голубых глаз, таких холодных, что иной раз кажется, что ресницы инеем покрылись, и его, и мои. Он такой уютный и тёплый, молча улыбался сидя у меня на коленях. Я знал, он – не человек. Я знал, что люблю его. Меня выбрали.