Gotetober 2020

Внезапно изученная до мелочей рутина нарушилась диким пронзительным криком. - Пожар! - заорала старшая медсестра из коридора. На мгновение все остановилось, пытаясь осмыслить сказанное. Кричали здесь, на самом деле, нередко, но по такому поводу – никогда. - Это не учение! – поддержал глава отделения, безуспешно пытаясь показать, что ничего не происходит, штатная ситуация. – Организованно идем к выходу, не паникуем. Последний призыв прозвучал, разумеется, неубедительно. Сразу же поднялась суматоха: захлопали двери, затопали ноги. Кто-то начал причитать, кто-то забрасывал врачей бесполезными сейчас «как», «где» и «почему». Судя по нервным возгласам, чуть ли не на грани истерики, и громким ругательствам, у выходов на лестницы организовалась пробка. А между тем время поджимало: горелым пахло все отчетливее, перебивая даже напрочь въевшийся запах лекарств и дезинфицирующих средств. И эта новая, а вернее, давно позабытая горечь казалась мне лучшим подарком – самым ярким событием за долгое время. Она дарила какую-то абсурдную свободу. Издевательскую надежду, такую же едкую как и дым, постепенно заполняющий мои легкие. Что уж говорить, обстоятельства пока складывались в мою пользу: огонь распространялся стремительно. Я чувствовал, как в палате растет температура, как каждый вдох приносит все меньше кислорода. Тревожно пищали приборы, улавливая изменения в моем состоянии. Я испугался на миг: окружающая меня техника – эти хитроумные и бездушные доносчики, не упускающие ничего из виду, могли привлечь ненужное внимание. Несколько мгновений прошли в тревожном ожидании. Потом я понял, что шум, свойственный людям в экстремальной ситуации: крики, истерический смех, рыдания – доносится снаружи, из-за окна. Значит, все-таки выбрались и, надеюсь, в полном составе. Из коридора раздавались уже иные звуки: скрип, треск, шипение. Огонь уже добрался до моего этажа. Отчетливо представлялось, как пламя пожирает плакаты, занудно рассказывающие о вреде одного и профилактике другого, как чернеют стены, покрытые безликой, блекло-зеленой краской, как сворачивается потертый линолеум. И если мои предположения верны, то теперь по коридору невозможно пройти. Что мне только на руку. Тут я заметил, что больше не слышу этого раздражающего пиликанья – тех самых мерзких звуков, ставших постоянными спутниками в моем безрадостном существовании. Видимо, электричество отрубилось. Что же, теперь можно с чистой совестью уверовать, что за мной точно никто не придет. Даже если обо мне бы и вспомнили, вряд ли кто-то осмелится пройти сквозь пламя ради меня – печально известного овоща всея отделения. Оно и к лучшему. Слишком долго приборы поддерживали мое подобие жизни – эту агонию, непрерывную и неподвижную. Какой в этом толк, если я не могу сделать ничего? Не могу пошевелить рукой, не могу разомкнуть губы, не могу открыть глаза – но все равно еще здесь. Это несправедливо, это чудовищно и мучительно, но я все еще здесь. И тогда, когда медсестры забегают сюда в поисках укромного уголка для сплетен или разговора по телефону. И тогда, когда в палату набиваются врачи и ведут философские разговоры об эвтаназии, но дальше слов ничего не идет. Я все еще здесь, когда задолбавшемуся медбрату не с кем выпить и поговорить за жизнь, когда пациенту некому рассказать о своем диагнозе и прочих превратностях судьбы. Я все еще здесь, когда кто-то говорит, как хорошо мне лежать и не знать забот. Когда кто-то, наоборот, сочувственно вздыхает, мол, лучше бы я умер. Они ведь даже не представляют, насколько я с ними согласен. Но сегодня это закончится. Сегодня я стану наконец свободен. И оттого я почти что счастлив. Не поверите, но какое же облегчение - чувствовать, как пламя подбирается все ближе, неторопливо и неизбежно. Какое же облегчение - слышать, как его рев заглушает все остальное, как отвратительно пахнет расплавленный пластик, как кожа ощущает первые, легчайшие прикосновения… Но мысли мои путаются, словно большие и неповоротливые дирижабли… Ведь что может быть обреченнее дирижабля, охваченного пламенем? Вспыхнувший огонь распространяется почти мгновенно, превращая величественный аппарат в раскаленную летающую тюрьму и… Нет, мне вовсе не страшно. Для этого нет причин. Потому что лишь в одном я уверен твердо. Все, что я бы ни испытал, сгорая заживо, покажется мне легким неудобством в сравнении с тем адом, в который однажды превратилась моя жизнь.