Напрасно.
Ци Жун смотрит в серый потолок. Минута. Две. Час. Какая, к черту, разница, сколько прошло времени, если ничего не меняется, ничто не имеет значения? К чему напрягаться, если в итоге все приведет к привычному тошнотворному результату: Ци Жуна обсмеют, напомнят об успехах его двоюродного братца и добавят кулаком, а потом и ногой в живот, если попытается ругаться. Раз исход понятен, к чему делать хоть что-то?Боль себе причинить Ци Жун и без помощи чужих ног сможет.
Стоило бы пойти и глотнуть воды, но руки и ноги наливаются свинцом. Идиотское воображение, что за бред подкидывает? Ци Жуну ведь просто лень вставать, к чему метафоры и украшения. Он просто слабак, который не может заставить себя что-то сделать. Незачем прятать правду, которая ползет в голове медленным, мерзким слизнем, оставляющим влажный тошнотворно-серый след.Ци Жун просто бесполезен и туп.
Уже ночь, да? Или эта прошлая длится все еще? Может, вовсе не ночь, а конец света наступил, вот здорово было бы. Тело на диване переводит взгляд на окно, щурясь от света уличного фонаря. Действительно, ночь. Какая по счету с тех пор, как эта тень безжизненная выходила из дома в последний раз? Ци Жун не считал, остальные тем более. Им же плевать на жизнь юноши. Хотя нет, не плевать.Они обрадуются, если он умрет.
Ци Жун переворачивается на живот и подкладывает ледяную кисть под щеку. Спина затекла, болит при движениях, тянет отвратительно. Голова ноет, словно наполненная мутной желчью и ядом, которые разливаются по всему телу, копясь в груди и кончиках пальцев, тупая боль отдает в висках и желудке, который подводит от голода. Мерзкие ощущения, но заботиться о себе желания нет.Не заслужил.
Однако вбитые в голову, порой даже буквально, правила шевелятся в глубине души стаей жуков, разносящих по всему телу мысль-заразу. Шуршат своими маленькими лапками, выстукивая заученные мотивы: дол-жен-встать, нуж-но-жить, ше-ве-лись-сво-лочь. Ци Жун резким движением садится на постели, вырывая на несколько секунд сознание из тлена и проваливаясь в усилившуюся головную боль. Следующее сложнее: подняться с кровати.Даже на такое не способен, слабак.
Шаг, шаг, шаг. Отвратительный серый коридор тянется слишком долго, но упрямец переставляет ноги, даже ни разу не споткнувшись. Очутившись, да неужели, на кухне, Ци Жун хватается за мутный запылившийся стакан, плескает в него воды из-под крана и делает несколько глотков. Привкус растекается горьким удовлетворением по ослабевшему телу.Только грязь ему, отбросу, и пить.
Схватив со стола сухарь, который, возможно, был когда-то хлебом, Ци Жун скривился, запихивая в рот это подобие перекуса. Тошно, сухо, в горле запершило, а измученный голоданием желудок заурчал, желая еще хоть крошку. Ци Жун морщится от отвращения к собственным потребностям, презрения к своему жалкому телу, но обыскивает стол в поиске других хоть немного съедобных огрызков. Еда необходима для жизни, а жить надо продолжать.Зачем?
Голова у Ци Жуна тяжелая, разгоряченная и ледяная сразу, двигаться не желает. Мысли, стеклянные шары, рассыпаются на тысячи серых осколков фактов, которые видятся ярко и очевидно, сияют в свете осознаний и рассуждений. И так же режут воспаленную гнилую душу очередного отброса общества. Такие красивые, такие правильные, звенящие тонко: ты никому не нужен.Лучше бы он умер.
Ци Жун поворачивает голову, разминает ноющую шею. Стойка с ножами слишком яркая в окружающих серых цветах, черная до невозможности, как и ручки самих приборов. Удивительно, как они не посерели, покрывшись пылью. Притягивает взгляд, не дает больному сознанию отвлечься. Кто сказал, что черное тянется к белому? Черная, гнилая душа Ци Жуна рвется к такой же черной стойке. Приходится буквально держать это никчемное тело, хватаясь ладонями за запястья и царапая их отросшими ногтями.Хоть какая-то замена заслуженному наказанию.
Ноги все же справились с тем, чтобы безвольная туша вновь оказалась в комнате. Даже до подоконника донесли. На него Ци Жун и оперся, утыкаясь лбом в прохладное стекло. Стук. Еще один. Еще. Может, если перетрясти всю голову, остатки мозгов встанут на место, позволят вдохнуть полной грудью с желанием жить? Сейчас Ци Жун захлебывается вязким, плотным, словно бы таким же серым воздухом.Пока что Ци Жун в нем лишь тонет.
Стук, стук, стук, еще один… Дверь? Звуки действительно исходят не от замершего подобия человека, а со стороны коридора. Кого принесло в это убежище мусора? Наверняка вновь просто пришли поглумиться или наорать за плохое поведение. В последний раз, кажется, всем растрепали о том, что Ци Жун портит жизнь Се Ляню, всеми любимому и почитаемому Солнцу, так что пришлось даже выходить за дверь с опаской. Переломы заживали долго.Заслужил, мразь.
Приходится вновь пройти мимо серых стен серого коридора, утопая в сером воздухе, который забивает собой все сознание. Дверь открывается с тихим скрипом и Ци Жун жмурится от неожиданности.Красный.
Хуа Чэн бесцеремонно заходит в квартиру, такой яркий и неправильный: он совсем не вписывается во мрак, серость и затхлость Ци Жуна. Пришедшего никогда не волновало чье-либо мнение, это давно известный факт, остается лишь смотреть удивленно и медленно отходить, не отводя взгляда от приближающегося красного пятна. Слишком, слишком, с л и ш к о м ярко.Не трогайте меня!
Хуа Чэн не слушает этот жалобных всхрип, хватает Ци Жуна за руку и тянет в ванную. Нет сил даже спросить, какого черта он тут забыл, что уж говорить о попытках вырваться. Ци Жуна подхватили на руки и опустили в ванну прямо в одежде, а после включили душ. Вот теперь по квартире разнесся не просто хрип, а поскуливание-вскрик. Ци Жун пытается закрыться руками, прячется от капель теплой воды, спустя почти минуту лишь пробормотав просьбу выключить. Поток прекратился. Хуа Чэн присел перед ванной, заглядывая в зеленые глаза: Говори со мной. Ци Жун кивает несколько раз, смаргивая капли, но самостоятельно не поднимается. Красному человеку приходится поднимать этот серо-зеленый мешок, уносить на диван и там кутать в полотенце, резковато утирая чужое лицо. Отфыркиваясь, Ци Жун поймал пальцами махровую ткань, слабо пытаясь вытереться самостоятельно. Хуа Чэн распахивает окно, впускает в комнату ветер. Серый воздух заискрился, наполнился серебром последних мгновений ночи и красно-оранжевыми цветами рассвета. Ци Жун вдыхает полной грудью, собираясь проклясть наглеца. Оставьте ме… Помоги мне. Хуа Чэн усмехается и тянет Ци Жуна на кухню, где заваривает теплый чай, достает из принесенной сумки несколько контейнеров. Из них, открытых, летит сладкий золотисто-зеленый запах овощей и специй. Желудок Ци Жуна урчит, когда тот загнанно смотрит на еду и хватает вилку, чтобы сожрать все принесенное. Будет мутить от переедания, но…вкусно. Тепло. Влажно от текущих по щекам слез, которые Хуа Чэн с тихим ворчанием стирает все тем же полотенцем. — Я буду присматривать за тобой, идиот. Хуа Чэн усмехается и проводит подушечками пальцев по чужой щеке. Ци Жун льнет к прикосновению, неожиданно приятному, отзывающемуся янтарными капельками в просыпающемся сознании. Хуа Чэн беспощаден. Он не оставляет серого в мире Ци Жуна, вливая красный — остается рядом, оранжево-золотой — встреченные вместе рассветы и закаты, синий — небо во время совместных прогулок. Белый — встречи с психиатром, который помог подобрать лечение. И зеленый, который так обожал Ци Жун: бабочки, расцветающие на запястьях, именно такого цвета. Неубитые бабочки. И Ци Жун начинает улыбаться, а позже и смеяться. Смех у него тоже зеленоватый, искрящийся волшебными искорками. Хуа Чэн обещает, что однажды нарисует его Лазурным Драконом, а в итоге делает эскиз для татуировки с этим мистическим созданием, которое оплетает вторую руку Ци Жуна. Хуа Чэн лишь никогда не скажет, что теперь его любимый — Лазурный. Как и Ци Жун промолчит о своей любви к Красному.