Маяк

Игорь уходит по ночам. За столько лет уже вошло в привычку оставлять для него на кухне чашку ещё горячего чая перед новой сменой да пару наспех сделанных бутербродов; Жилин плотно закрывает квартиру, уходит на работу перед самым рассветом. Ключей не оставляет: Игорь каждый раз находит путь домой сам, и почти каждый раз — оригинально. Как-то раз он втек в закрытое окно с предрассветной хмарью, да так и остался ночевать на ковре, весь в болотной жиже; утром Жилин после суточной смены ругался, помнится, и даже не на безвременно почивший ковер, а на «ну кто спит на ковре, ну что ты такое делаешь, вот кровать для кого стоит, ну как неродной, а ну как заболеешь, а ну в душ — и в кровать, и не вздумай мне тут спорить». Хотя смешно, наверное, переживать из-за того, кому по колено все окрестные болота и наверняка по щиколотку — парочка соседских. Да и ворчал он больше для проформы — в итоге Игорь вытянул во всю кровать ледяные ноги, залез под одеяло — и так и дрых до самого утра с Жилиным в обнимку. Сколько раз Жилин говорил, да и продолжает: не иди в ночь, а ну вдруг что — я-то про день больше, а не про ночь, а ну вдруг не успею? Да Игорю хоть бы что, «надо» — значит, надо. Что именно «надо» — Жилин не спрашивает. Знает, что у Игоря тоже есть его вахты, хоть и нет руководства и душных отчётов «наверх», знает, что его, Жилина, квартира — почти нейтральная зона. Знает, что всегда, когда они встречаются за пределами квартиры — за ними следом идёт старая Игорева знакомая, которую Жилин уважает, пусть и порядком побаивается, как и любое смертное существо. Днём Жилин может помочь. Ночью — не его время и не его свобода. Ночью он поплотнее прижимает дверь, закрывает ставни; включает старенький приемник, если в участке — с ним спокойнее, хотя это, конечно, не страх, это осторожность, это «не ночуй в комнате, если там зеркала открыты» и «пусть ночник будет, я так тебя найду». Жилин ставит на окно лампу-ночник, оставляет ее, если уходит на ночные смены, включает похожую на работе — сеть маячков из огоньков для тех, «кто не спит на болотах этой чудесной туманной ночью», как вкрадчиво говорит диктор на радио перед тем, как поставить песню. Все затем, чтобы маяк — он был, и чтобы было, куда возвращаться. Игоря, как мотылька, тянет к свету в ночи так же сильно, как Жилина тянет иногда днём прикрыть глаза, поддаться сну, хотя на работе — нельзя. Днём — сновать по городу, ловить нарушителей, напоминать Игорю, что нельзя просто так отправлять тех, кто ему не нравится, блуждать по болотам. Даже если они неправы, днём неправые — дело Жилина, а Игорь заступает на пост ночами, босыми ногами убредает в промозглый сумрак, и до утра с болот слышны то хохот, то плач, да — изредка, если вслушаться хорошенько — плеск лодки и весла по слепой глади воды. Кому в наследство оставляют квартиры, кому — библиотеку домашнюю, а кому — сделки с безымянными сущностями и заботу о благополучии тех, кто дремлет вязкими ночами под потрепанными старыми одеялами, в коробках из бетона и утлых домишках. Когда Игоря нет три ночи подряд — Жилин не спит. Тревожно вслушивается в ночные болота, днём патрулирует город — подвалы, овраги, склоны карьеров. Резко, а на третий день — вяло, огрызается на подначки городских. Ловит на второй день дикую рыжую тварь, кота Игоревского, сажает дома — «побудь маяком, дружочек, он же смурной, сам дорогу может и не найти», это стоит ему тридцати, наверное, и трёх адских царапин, но он не жалеет — сидит на подоконнике. Ждёт. Ждёт. Осень осыпается на город не-имени Катамаранова фальшивым золотом; на исходе третьего дня Жилин берет фонарь, подумав, ещё пихает спички да пару факелов с керосином в замызганный старый рюкзак. Кот шагает перед ним, вальяжно машет хвостом — «да ладно, шельмец, ты и дорогу знаешь?». Ночь крадётся у них по пятам, накрывает своим плащом, милостиво оставляет свет фонаря — и Жилин идёт туда, куда не шел бы, не будь на то необходимость сильнее страха. Не страха — осторожности. Или всё-таки страха. Жадно чавкает под его ногами сырая земля; на пробу Жилин зовёт Игоря по имени, уговаривает вернуться — «подстанция мигнула, на секундочку всего свет погас, пойдем обратно, Игорь, ну вот и кот тебя ждёт», и отзываются на его голос только филины, да блестят из кустарника глаза то ли лис, то ли волков, то ли ещё кого — откуда ему, Жилину, менту простому, знать. Он не за знакомствами пришел, он принес свет. Все глубже лес, все громче он зовёт Игоря; танцуют болотники на самой периферии зрения, и чьи-то ладони гладят его по взмокшей и тут же заледеневшей от ужаса шее, и он знает, подспудно помнит по старым детским сказкам: оборачиваться нельзя. Ловко прыгает впереди рыжий кот, лениво лапой гоняет недовольные тени. Ночь бесконечна, ночь голодна; она тянет руки к нему, закрывает свет от фонаря чужими странными лапами, ловит за ноги и не даёт идти — Жилин через силу ступает, но той силы остаётся все меньше и меньше, и он устало опускается на самую надёжную кочку, какую видит, и недосып даёт о себе знать — веки смыкаются, и на его коленях клубком свивается кот — то ли проводить, то ли посторожить, разве поймёшь его, тварь дикую. Он слышит сквозь дрему, как плещется над ним вода; поддается ей, погружается плавно, как в родную, пока не слышит громовое: отдай его, он мой, и кот вдруг шипит, и вода отступает, и тепло на коленях — и на шее, и холода нет. Жилин приходит в себя в своей кровати; он весь в болотной жиже, и кот вместе с ним, и рядом спит Игорь, покрытый то ли копотью, то ли грязью — живой, настоящий, живой. Теплый. Свой. Жилин крепит на видавшую виды рыжую каску старый налобный фонарь и строго наказывает: — И не вздумай снимать, голубчик, вот даже чтобы не думал. Так у тебя всегда будет свет, не заблудишься. И не вздумай мне больше к завтраку опаздывать, заставлю квартиру драить, и не отвертишься. Вот так, — и надевает каску Игорю на лохматую голову. Игорь не протестует — только улыбается хитро, и он теплый, когда крепко обнимает его и уходит снова в ночь на своё странное дежурство. И для него на окне Жилина все так же тускло сияет маяк-лампа. На всякий случай. Чтобы всегда возвращался домой