1814

      Разбитая лампа была похожа на их семью.       Дания смотрел на осколки, на кровь, текущую из порезов, и думал, что эту инсталляцию можно будет назвать «Северная Европа». Потому что сейчас они выглядели так же: жалкие обломки, окропленные кровью.       Что за ирония.       Дания не мог сказать наверняка, что он чувствовал по поводу всех распавшихся уний. Было ли это сожаление, был ли гнев или пустое смирение? Но он знал одно: несмотря ни на что, он безумно хотел бы, чтобы вся семья была вместе.       Только склеенные осколки никогда не срастутся по-настоящему вновь.       Признавал ли Хенрик прошлые ошибки? Вероятно. Считал ли себя когда-то неправым? Возможно. Повторил бы прошлое? Только если можно получить иной исход со старыми картами.       Дания не знал, на кого злиться. На Швецию? Но Норвегию? На исландию? На несчастного Финландию?       На себя?       Дания рад Исландии, скучает по Норвегии, сочувствует Финляндии и зол на Швецию. И такое большое количество разных эмоций одновременно — слишком много для одного Хенрика. Они его переполняют, разъедают изнутри, завязываются в тугой узел в животе и кажутся такими неправильными. Но других у него нет.       Исландия молча убирает осколки и вытирает пятна, пока Дания все еще неподвижно сидит и созерцает ужасно-прекрасное. Исландия все так же молча стирает кровь с рук Дании и перебинтовывает порезы. Эмиль вообще не слишком разговорчив.       А Хенрику нужны громкие голоса вокруг, шум светских разговоров и шутки, сопровождаемые неподдельным смехом, чтобы заглушить голоса в голове.       Дания привык следовать за светом.       А теперь все разбилось и он погас.