Форма страха

Война всегда имела свое странное, непонятное лицо. Это было особое состояние мира, совершенно ни с чем не сравнимое. Эдмунд оказывался не впервые втянут в нее вместе со своими братом и сестрой: в бытность королями и королевами Нарнии, они провели немало войн, столько же, сколько и закончили по итогу. Может потому, что он столько их видел, во многие вступал одним из полководцем, потому что знал, что это такое, его сердце сжималось от страха. И он, и Питер, и Сьюзен, и Люси, да кто угодно солгал бы, если бы сказал, что ему не страшно быть посреди войны. Каспиан боялся очевиднее всех. Для его солдат вся жизнь была до сих пор войной, они жили в состоянии «ты или тебя» сколько помнили себя. Это поколение не знало свободной Нарнии. Принц разительно отличался от них тем, каким чистым и первозданным был его страх. Он не знал войны, не знал ее ужасов до сих пор, но теперь он сталкивался с ними лицом к лицу. И ему очевидно было страшно. Эдмунд увидел это только увидев его впервые. Одного взгляда Каспиана на них, Золотых королей и королев, надежда в темных глазах, не прикрытая ничем, искренняя и живая, почти детская, дала Эду понять очень многое. Он боялся. Надежда была порождением страха на войне, пропорциональная ему. А еще он был вдохновлен. Уверен. Его дух еще не был даже надломлен. И в собственной груди у Эдмунда что-то шевельнулось, когда одухотворенный взгляд Каспиана обратился к нему. Пока Каспиан не осознавал своего страха, оборачивал его и прятал, подавлял за настоящей, достойной похвалы отвагой, той, которую воспевали в легендах о Питере Великолепном. Конечно, он тоже боялся, бросаясь в битвы. Он сражался, потому что боялся. Все они бьются потому, что боятся, понял Эдмунд в какой-то момент. Наверное с тем, как осознал свой собственным страх. Сначала он был таким же, как у Каспиана сейчас. Он шел через войны, и только приспосабливался к тому, чтобы справляться с ним, как он менялся, развивался, шел дальше. Сейчас он был леденящим, старым другом Эдмунда, хорошо известным до самой глубины. Он не глушил рациональность, как происходило с Питером. Напротив, только закалял ее, заставлял мозг лихорадочно работать. Он боялся смерти, хоть и не говорил о ней напрямую, как Питер, словно так боялся, что казалось, что позови ее, назови по имени, она придет за ним, за всеми ними. Это происходило неосознанно было таким же родным, как и само ощущение войны. Задолго до того, как Питер спросил вслух, Эдмунд задумался: что с ними станет, если они умрут тут. И когда эти слова прозвучали от брата, он предпочел промолчать, чем сказать то, к каким выводам пришел сам. Но больше, чем собственная смерть, его пугала мысль о том, что умрет кто-то, за кого Эдмунд был ответственен. Он никогда не забудет день, когда повел войска в бой и вернулся только с их третью, потеряв остальные две из-за собственного просчета, казавшегося таким незначительным. Он не мог отделаться от ощущения, что предал их. Снова. Ему казалось, что его руки по локоть в крови тех, кого он потерял. После этого случая войны, их стратегическая, батальная сторона, стали полем влияния Питера полностью. Страх меняться не закончил. Это Эдмунд понял, когда они с Питером и Трамом вошли в зал, где стоял Каменный Стол и обнаружили Каспиана, тянущегося к ледяной стене, в которой, как только Эдмунд выцепил секунду приглядеться, была заточена Джадис, Белая Колдунья. По сторонам от него были ведьма и оборотень, Никабрик, черный гном. Все нутро Эдмунда было охвачено звенящим ужасом вместе со злобой, сжимающим все его мышцы и зовущим к дейсвтвию. Оттащить. Спасти. Это страшнее смерти. Она страшнее смерти. Эдмунд не достигает принца, его сбивает с ног оборотень. Пробиться. Он слышит и знает, видит все вокруг с невероятной четкостью. Питер оттолкнул Каспиана. И шелестящий, обманчиво мягкий голос Джадис теперь обращался к нему. Но с тем Эдмунд смутно помнил, как раздробил мечом череп оборотня и кинулся на выручку брату. Он знал чары Белой Колдуньи, как они уродуют и калечат восприятие, как задавливают волю лучше, чем кто либо. И потому больше всех боялся. Потому лучше, чем кто-либо понимал, что надо делать. Он вонзил меч в лед прямо там, где у Джадис должно было быть ее сердце, и было ощущение, словно он ударил свой страх. Как завороженный Эдмунд наблюдал, как по стене пошли трещины, и затем она рухнула, рассыпавшись крупными белыми кусками. И только теперь Эд понимал, как сильно колотилось его сердце, словно его тело было им целиком и полностью. Только сейчас он осознавал, как сильно был напуган. Питер смотрел на него растерянно и удивленно. Каспиан — восхищенно, словно впервые заметил прекраснейшую звезду на небосводе и поверить не мог, что до этого ее не видел. — Да. Ты мог справиться сам, — сказал Эдмунд, обращаясь к Питеру с холодным пренебрежением, подавленным раздражением, удивляясь тому, что после всего этого звучал и выглядел спокойно, хотя его пальцы вокруг рукояти меча гудели так, что это было близко к дрожи. Он уходит, сопровождаемый взглядами Каспиана и Питера. Питер мог понять, почему это произошло, если бы хотел. Каспиан… Вряд ли. Эдмунд сомневался, что хроники запомнили его предательство. Золотые короли и королевы в них были непогрешимы и величественны. Его страхи сошлись вместе, когда напоминание о его предательстве, огромной ошибке, за которую Эд все еще не мог простить себя, оправдать, предстало прямо перед ним и протянуло руки к его дорогим людям, за которых Эдмунд чувствовал себя ответственным до глубины души. Таким оказался и Каспиан. Эдмунд не мог поверить, что такой горячий дух, непоколебимый и не сломленный даже после того, как их войско было разгромлено при штурме. Эдмунд был удивлен, когда видел этот праведный, путеводный огонь в его душе, взгляде и когда он смотрел на него, разгромившего ледяную стену и спасшего их всех от угрозы куда страшнее, чем тельмаринский узурпатор с его многотысячным войском. Эдмунд смотрел на Каспиана и видел того, кого он хотел бы защитить ценой чего угодно. Так, словно он был так же драгоценен, как Питер, Лу и Сью. Он не собирался бороться с этой мыслью, как бы он ни убегал от этого, правда останется правдой. Эд насквозь видел, читал, как открытую книгу то, кем по сути был Каспиан. Мог ли он так же? Он не знал его истории, как остальные. Смотрел бы он на Эдмунда так же восхищенно, если бы знал все нити, из которых соткан страх короля? Никогда не узнаешь, пока не попробуешь. Эдмунд знал, что им придется уйти, как только война кончится. Не хотел думать об этом, зная, что ничего, кроме ноющей боли в сердце эта мысль не принесет. Но вместе с тем это значило, что и терять ему тут нечего. — Пойдем, — твердо сказал он, кивнув Каспиану в сторону, в тихий уголок. Сердце Эдмунда дрогнуло от осознания, что ему принц доверял так, что ни секунды не сомневаясь повиновался. Было темновато. Тем лучше. Сердце стучало у него где-то в ушах, он хмурился даже не вполне осознавая этого. И никто не спас бы Эдмунда сейчас от того, что он сам решил и рассказать. По порядку, не тая ничего. И про то, что думал о Питере и остальных, и то, ради чего он шел к Джадис в лапы, зная, что это опасно. И чувствовал, как знакомое чувство вины и отвращения к тому себе закручивается в животе, подкатывает к горлу по мере того, как Эд рассказывал свою историю и боялся, нет, боялся поднять глаза к лицу Каспиана. Что бы он мог там увидеть? Разочарование? Отвращение? Безразличие? Все три варианта казались древнему королю каждый по разному ужасными. Словно это ранило бы Эдмунда похуже вражеского клинка. Но вот рассказ подошел к концу, и теперь он поднял взгляд к лицу тельмарина и не увидел ни одного, ни другого, ни третьего. С души у Эда словно двинулся весенний лед. Он чувствовал, что это предательство будет отравлять его жизнь до самого ее конца, знал, что эта рана никогда не заживет, но теперь он словно содрал с нее присохшие грязные бинты. Болезненно, но теперь чувствуя чистое понимание и боль. Чувствуя себя живым, как давно не бывало. Живым он чувстовал себя, видя во взгляде Каспиана то же доверие и восхищение, сочувствие, на что он никак не надеялся. Эдмунд прислонился к стене, его плечи устало опустились теперь, когда он заметил, что они были напряжены. — Почему ты решил рассказать это мне? — спросил Каспиан, действительно удивляясь. Эд пожал плечами: — Это война, Каспиан, — его голос звучал приглушенно, спокойно, как звучат мысли, с которыми человек давно научился жить и мириться, — мы можем умереть сегодня, может, завтра, — «если не умрем, то я, Люси, Питер и Сьюзен уйдем» проговорил он в голове, но вслух продолжил, — почему бы и нет. «Потому что я хотел посмотреть в твои глаза и увидеть, как твоя надежда ломается и свет уступает место безразличию», — подумал Эд. Этого не произошло. И гнусный страх отступил, оставив место чему-то новому по отношению к Каспиану. Чему-то, что Эдмунду еще стоило разобрать и понять. Каспиан нахмурился. Затем улыбнулся, но в этой улыбке не было и капли веселья. От нее скорее тянуло горечью. Печалью. — Спасибо, — непривычно тихо прозвучал его голос, а теплая рука коснулась плеча Эдмунда. Он вернул Каспиану его улыбку и положил руку поверх его на свое плечо, чувствуя, как сердце болезненно сжалось. — Нам лучше заняться войной, — твердо сказал он, затем вывернувшись от прикосновения и кивнув туда, откуда в их коридор шел свет. — Лучше заняться войной, — согласно кивнул принц и сам пошел вперед, оставляя Эдмунда смотреть ему в спину. И он смотрел и думал о том, что ни за что не предаст и его доверие. Ни за какие сокровища этого мира. А улыбка Каспиана, его прикосновение отпечатались в памяти Эдмунда, словно клеймо на коже. И оно не исчезнет даже если срезать ее до самой кости.