All the pretty little horses

— Вы мне обещали, — сказал старик. — Еще в прошлую встречу. Помните? «Помните?» Она услышала надежду в его голосе. Он действительно боялся, что она забыла; откуда ему было знать, что она помнит каждого, кто ступал на порог ее одинокой студии. Сколько их было, этих лиц; она помнит их последовательность, мимические реакции, холодную осторожность в глазах молодого полицейского, репликанта, желающего быть человеком. И она помнит, с какой неизбежностью иссякло русло жизни в этих глазах, когда она открыла ему полуправду. — Да, конечно, — она еще не собралась с мыслями, и зеленые бабочки путались меж рук, не имея траектории полета. — Одну секунду. Вы не будете против, если я продолжу работу? Это не помешает мне общаться с вами. «Не помешает ровно настолько, насколько это необходимо», — а если необходимость продиктует, она всегда сможет спрятаться в работе. Бабочка опустилась к подставленной руке, обретая подобие самостоятельности. Старик, что приходил сюда в третий раз, был одинок. В первую встречу он попросил у Аны возможности просто понаблюдать за ее работой; она удивилась, но позволила. Людям не запрещалось приходить к ней с деловыми вопросами, а любой вопрос, повернутый под нужным углом, превращается в деловой. Она приблизилась к стеклу, что разделяло их со стариком, и произнесла: «Вы работаете на крупную компанию. Сами придумаете, на какую. Вас интересуют наши возможности в сфере дизайна воспоминаний». Он не сразу понял: «Вам нельзя разглашать производственную информацию. И мне нельзя видеть то, что вы делаете». Она подошла ближе, вся в вихре снега, что не задевал ее, не таял на руках и лице. Старик светился одиночеством. Она почти могла видеть это. «А мы никому не скажем». Ей было жаль его, и она почти не заботилась о том, чтобы он этого не увидел; она послала ему хитрую, но отчужденную улыбку, которая говорила о многом. В глазах старика забрезжило что-то, чему Ана, в силу отсутствия социального опыта, мысленно придала окраску «тоскливой мечтательности». «Должно быть, он из тех, кого привлекает самая мысль о возможности внедрения искусственных воспоминаний», — думала она тогда. «Возможности замены. Но замена невозможна, эта технология для репликантов, не для людей». И все же тем больше людей с завистью смотрели в сторону репликантов: ангелов, которым подарили персональный рай — искусственные просторы воспоминаний; иным был вложен ад, но кого это волновало. Назначение воспоминаний — стабилизация личности репликантов; это тоже не волновало почти никого. Люди хотели той же привилегии, которой удостоились ангелы. Во второй визит посетитель осмелел и осмотрелся в лаборатории. Он попросил Ану посидеть с ним и поговорить немного. Она не стала скрывать стержня правды и рассказала о себе, о том, что живет под куполом почти всю жизнь, о том, что не грустит о свободе, имея столько свободы, сколько можно наколдовать в пределах стеклянного купола. На фоне зеленел тропический лес; глянцевый, как открытка, он изгибался лианами, цепляющимися за ветви, которые, в свою очередь, росли из ниоткуда, просто появлялись из пустоты и отбрасывали тени на ковер мхов и лишайников. Клубящийся влажный воздух можно было увидеть сквозь линзу стекла, что придавала ему глубины и желанности. По камню с грацией маленького реликта взбежала светло-зеленая ящерка; она привела старика в изумление. — Как вы делаете это, — выговорил он. — В следующий раз расскажу, — улыбнулась она. — Этого… Мира не существует. Он уничтожен, — старик смотрел ей в глаза. — Этот мир существует здесь. Если вам интересно, откуда я беру эти образы, — она крутанулась на стуле и повернула несколько колец на своем инструменте. Лес переменился: джунгли превратились в аналогично влажную северную тайгу, с теми же туманами, но другой растительностью, шумливыми соснами, чьи вершины терялись в потолке, низкой порослью молодых деревьев на кропленом ягодами болоте. -…Все это сохранено. У нас есть образы мира, который исчез. Планета уже не та, что прежде, — Ана позволила себе грустную улыбку. — Но такие артефакты хранятся, они имеют огромное значение. Мы сохранили образ, мы знаем, как Земля должна выглядеть, и мы знаем, что однажды сможем снова привести ее к такому облику. Как вам это нравится? — она наблюдала за реакцией посетителя, не скрываясь. — Я никогда не видел подобного, — пробормотал старик. — Только пески Невады. — Лас-Вегас? Там же взорвалась грязная бомба. — «Он лжет мне? Или это правда?» Недоверие добавило нервозности ее движениям, и тайга исчезла не так изящно, как могла бы. — Вы удивились бы, если бы узнали, в каких местах живут люди, — сказав это, он тотчас же смутился и окинул взглядом стеклянный купол, будто был виноват в том, что она — под ним. — Это ничего, — мягко сказала она. — Мне хорошо здесь. Никто не виноват в том, что случилось. — В следующий раз вы расскажете мне о своих воспоминаниях? — он просил с надеждой в голосе, не понимая, что просит непозволительно много. — Я бы хотел узнать вас. О вас. То есть… Что вы видели. Такой человек, как вы, что он мог… Он говорил и говорил, и получалось у него плохо, сумбурно, но она поняла. Он хотел узнать больше о природе создаваемых ею воспоминаний, пытаясь скрыть это за напускным личным интересом. Она пообещала, что поговорит с ним больше — уже начиная слегка побаиваться следующей встречи, ее медлительной неизбежности — и старик поднялся, в потертой одежде, простой человек, у которого, возможно, в жизни ничего не осталось, кроме надежды. «Таких много», — удрученно подумала она. «Люди страдают. Интересно, кто навел его на меня… И почему он решил, что я смогу ему помочь. Ведь он не репликант. Он человек. Хотя, если…» — эта мысль раньше не приходила в голову ей, витающей в облаках. Старик ушел, а она сидела и думала. Если на самом деле он репликант, а не одинокий бродяга, который лишился всего на свете и ищет свою грезу, то его послали к ней, чтобы она помогла. «Почему же он не скажет прямо, если так? Ну конечно, это было бы слишком опасно. Должно быть, он из старых моделей… Все это очень странно». С беспокойством она посмотрела в сторону вакуумных дверей, которые обладали свойством памяти — собирали всю доступную информацию о входящих посетителях. И, наконец, он вернулся в третий раз. «Помните?» — с надеждой спросил он, а она и рада была бы забыть, чтобы не терзаться сомнениями; бабочки порхали вокруг, овевая лицо несуществующим ветром, который можно было лишь вообразить. Бабочкам требовалась среда, и она приступила к формированию цветущего сада. Заготовки уже были, оставалось расставить их согласно плану и дополнить деталями, придающими реализма. Пока старик ждал, она отпустила бабочек летать: кое-чему они уже научились и не толкались в ладонь, как верные домашние питомцы. Лишь пара строк кода — и галлюцинация обретает волю. — Знаете, — начала она, спиной ощущая внимательный и просящий взгляд, — не так давно у меня был необычный гость. Он был из полиции, репликант. Он хотел знать, настоящие ли его воспоминания. А я сказала ему и правду, и ложь одновременно, — Ана повернула цветок гибискуса так, чтобы лучи солнца, еще не созданные, играли авантюриновым блеском на его лепестках. — Думаю, он понял. Правда заключается в том, что любые воспоминания — реальны, если вы в них верите. И любые могут быть вашим спасением, вашим якорем, если пожелаете — нужно лишь верить, что они — ваши собственные. А у людей есть преимущество: они лишены сомнений репликантов, они верят в свою память безоговорочно. — Ана обернулась к старику. Тот едва не прижимался к стеклу, его ладонь бессильно гладила его, и было в этом жесте что-то непозволительно интимное. — Вы хотите знать что-то о воспоминаниях? Я могу вам помочь? — устав стоять на краю, она прыгнула. — Да, — после долгой паузы сказал старик. — Мои воспоминания хорошо знакомы мне; мы с ними братья. Я не сомневаюсь в них. Я пришел, чтобы узнать кое-что о ваших. Ана отвернулась к заготовке сада и посадила на куст гусеницу. Толстую, черную, с оранжевым игольчатым хребтом — попутно слегка увеличив голову насекомого и уменьшив длину лапок. — Вы хотите слишком много, — произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрожал. Шестое чувство в ней вопило: он не опасен. Но тело твердило свое: дрожь сотрясала все ее существо. Она постаралась действовать медленно и ненарочито, чтобы он ничего не заметил. — Хотя бы малость вы можете мне дать, — будь они лицом к лицу, он сейчас бы просительно заглядывал в глаза, как щенок, нет, скорее, как человек, который хорошо знает, что делает. Подобная прямота несвойственна обычным людям; только самым странным, самым отверженным из них; да еще полицейским. — Расскажите о вашем детстве. О том, как вы росли. О вашей матери, — тут голос полицейского дрогнул. — Нарисуйте мне пару картин. Не нужно много; самых незначительных, самых… — он споткнулся о собственные слова и поправил сам себя. — Самых значительных. Расскажите, например, как вы впервые попробовали мороженое. Ана улыбнулась. Дрожь не отступала, но делалась мягче. — Я никогда не пробовала мороженого. — С этого и начнем. Вы никогда не пробовали мороженого, — в его голосе тоже звучала улыбка, и она оглянулась через плечо, чтобы удостовериться. — Как же так вышло? Она пожала плечами. — Вот так и вышло. Я не пробовала мороженое, арахис, леденцы на палочке… — Ну, а торты? Ее рука дрогнула. Кусты, которые она украшала цветками, разъехались в разные стороны, безжалостно угасая. Опустившись на колени в своем саду, Ана вдохнула как можно глубже и одним взмахом руки стерла его, припоминая похожий разговор с человеком, который человеком не был. — Я пробовала торты, — медленно сказала она, почти неуловимо снуя пальцами по кольцам и незаметным кнопкам своего инструмента. Торт, украшенный глазурью, возник там, где раньше были цветочные кусты. — До того, как я рассталась с семьей, мне каждый год устраивали дни рождения — немного, что могли, но торты — это входило в то, что они могли. Делать, конечно, приходилось из того, что удавалось достать. Но выходило красиво, — она зажгла несколько свечей. Огоньки заплясали в ее глазах и в стекле, что отделяло ее от посетителя и от мира, многократно приумножаясь и усиливая блеск. — Подарки тоже дарили неказистые. Мы ведь жили очень бедно. Одну игрушку я любила сильнее прочих, — Ана остановилась, ощущая, как ступает на тонкую поверхность полуправды, под которой сияет самоцветная истина. — Что это была за игрушка? — спросил старик. Он слушал и наблюдал, затаив дыхание. — Лошадка, — Ана изобразила перед собой фигурку лошади. Старик, приникший к стеклу, понимал, что она перестала работать, улетела в какие-то недоступные для него сферы, и понемного достает оттуда подарки — для него. Но лошадка, что явилась в воздухе и закружилась среди бабочек, была ему незнакома — не его рука вытесала это дерево, да и не дерево это было вообще, а металл, жестяные детали, какие можно отыскать на свалке. Покружив среди бабочек, словно уродливый собрат, жестяная лошадка опустилась ниже и зависла рядом с тортом, и в этой картине была ложь настолько явная, что захватывало дух, ее невозможно было отрицать, невозможно принять. — Так, а… В чем же секрет реализма ваших воспоминаний? — вдруг спросил старик, ломая наваждение. Скорость, с которой он сменил тему с личной на общую, выдала его волнение. Ана поняла его глубже, чем он сам себя понимал. — О каком реализме может идти речь? — она обернулась и всмотрелась в лицо пожилого, седого, потрепанного жизнью полицейского, который в одну из прошлых встреч утверждал, что много лет прожил в радиоактивном оазисе Лас-Вегаса, вдали от людей и в опасной близости от смерти. Ему было известно ее имя, род ее деятельности, возможно — частично — ее прошлое, но она не знала о нем ничего, кроме того, что он скрывает истинные намерения и мотивы. В том, что он из полиции, она больше не сомневалась. Нет, он не искал в лице дизайнера воспоминаний Бога, разливающего рай по черепным коробкам, не искал грезу наяву в чужих историях, и даже если ее работа изумляла его — в этом она не сомневалась — на самом деле он лишь хотел узнать что-то о ней и ее прошлом. Ана грустно улыбнулась, касаясь колец, меняя форму и размер торта. — Посмотрите на эту лошадку, — она приблизилаcь лицом к иллюзии, и та осветила ее кожу теплым оранжевым светом. — Она ненастоящая. Та, что была, была другая. И таких тортов мне тоже никто не дарил. Но разве это важно? Она обернулась в полумраке, окруженная частицами реальностей, которым еще предстояло родиться; а может, не предстояло вовсе. — Это красиво. Это все, что нужно знать об образах и историях. Неважно, насколько они правдивы. Даже ваша память не может сказать вам точно, как все было на самом деле. Вы могли бы ехать в машине, а потом попасть в аварию и утратить свои воспоминания, — она задула одну из свеч, — а потом проснуться и придумать все заново. Если вы — репликант, вложенная в вас правда останется правдой, если вы будете в нее верить. Если вы — человек, вложенная в вас правда останется правдой, если вы продолжите в нее верить. — Прошлого нигде не существует, — сказал старик. — Для нас — нет. Поэтому те, кто ищет в искусственных воспоминаниях забвения — неправы. С таким же успехом можно забыться в воспоминании о том, как ты оцарапал коленку, катаясь на велосипеде в одиннадцать лет. — Наверно, они хотят забыть о боли. И об ошибках. — Но боль и ошибки ничуть не хуже радостей и даже любви, — Ана окончательно погасила сцену и в темноте обернулась к посетителю. Ее глаза мерцали. Она поднялась с колен и подошла к стеклу — той неуверенной, слегка неуклюжей походкой, что так понравилась Декарду с первой минуты. — Но кое-какое отличие имеется, — он криво улыбнулся и постучал по лбу. — Туда вы заглянуть не можете. Она улыбнулась. — Только если вы сами не расскажете мне. — Поэтому я и пришел к вам, — ладонь старика легла на стекло и оставила на нем влажный отпечаток. — Вы — человек, и я — человек. «Вы — человек», — слова неясно отразились от какой-то хрустальной махины, выстроенной глубоко внутри нее, и пошли гулять по пустынным залам, круша, разламывая, впуская тепло в обитель холода. — У меня для вас подарок. Только если вы покажете мне, как выглядела та лошадка. Она посмотрела ему в глаза. Она поняла. Декард улыбался. Одну руку он держал за пазухой, неосознанно стремясь держать поближе к сердцу то, что в ней таилось. Такой простой, маленький предмет — такой бесценный, единственный, важный. Если воспоминания ничего не значат, подумал он, почему мы так откликаемся на их вещественное подтверждение? Если греза — любая греза — равно реальна, почему существуют такие предметы, как эта маленькая фигурка? Наверно, потому, решил он, доставая из-за пазухи подарок, что на реальной вещи можно проставить дату чьего-то рождения и чьей-то смерти.