***
Сатоши каждый раз помогал Чонгану удерживать лошадь, если она вдруг могла повезти его не в ту сторону. Попалась строптивая. В южной провинции уже вовсю наступило лето. Несмотря на то, что у нас в клане давным-давно оттаяли заморозки, стало гораздо теплее, и постепенно начали лопаться почки, распускаться деревья, все происходящее ни в одном ряду не стояло с тем, что происходило здесь, на юге. Стояла невыносимая жара. Жители-аристократы ходили под большими зонтиками, боясь, что на их фарфоровую, словно из мела, кожу, проступит хоть один луч света. Крестьяне закупались всевозможными фруктами и овощами, какими здесь торговали на каждом углу. Все деревья покрылись зеленой, с изумрудным оттенком, большой, местами витьеватой кроной. Возле богатых особняков на клумбе распускались цветы. Солнце жарило, освещало своими яркими лучами протоптанную дорогу, по которой мы шли. На ней также были следы копыт лошадей. Пару гейш, неся огромный, глиняный кувшин, расписанный в национальном фольклоре, выходили из окия, направляясь в сторону центра города. — Жизнь здесь вовсю… — прошептал я, сам не замечая, что эти слова сами вырвались из моих уст, хотя они являлись всего лишь мыслями. Мы спрыгнули с лошадей, закрепили их длинные поводья возле деревянного столба, крепко закрутив. Рядом стояло ещё несколько кобылиц, видимо, тоже неместных. — Красиво, что не говори. — Сатоши кивнул, напоследок поглаживая свою лошадь по носу. — Теперь куда? — Да здесь близко… Богатый дом у них, видный. — Чонган говорил об этом с неприкрытой неприязнью, но что-то мне подсказывало, что это связано отнюдь не с деньгами или тем, что он не хочет принимать Азуми в клан. Это было связано с чем-то другим, определенно. Чонган вел нас по небольшим улицам, мы миновали пару-других перекрестков, а Сатоши уже успел купить на небольшое количество монет мешочек сухофруктов и три сливы. — Этому лишь бы пузо набить. — презрительно сказал Чонган, идя впереди. Но я заметил, как старик краем губ улыбается. — Неправда! — горячо воскликнул Сатоши, едва не выронив мешочек с сухофруктами. — Я не… — Эх, вот бы ты так мои поручения на тренировках внимательно слушал. — Сатоши хотел ещё что-то сказать, но мы подошли к огромному дому, и Чонган остановился возле него, прошептав: — Здесь. Изогнутая крыша, выполненная из свежего бамбука, ее волнообразные края поднимались вверх, словно касаясь неба. Красные стены выглядели местами устрашающе. Из дома доносилось много криков. — Там что то происхо... — начал я, услышав, как бьётся глиняный горшок, и как покатились его обломки по древесному полу. — Тихо. — Чонган махнул рукой, выждал ещё пару мгновений. А после потянул за висевшую рядом верёвку, и колокольчик, прикрепленный к ней, как-то по особенному противно зазвенел. Створка стены растворилась. Из дома показалась женщина. Маленького, сгорбленного роста, она была одета в неприятного, ярко-розового цвета кимоно, на каждом миллиметре которого красовались нарисованные, мерзкие цветочки. У нее практически не было шеи, а дряхлое, с морщинами, лицо вызывало искреннюю неприязнь. Ее жабьи глазки сначала внимательно посмотрели на меня, и я заметил в них некий укор. После — на Сатоши, затем она прокашлялась. На ее голове красовалась нелепая прическа с огромным начесом, а завитые кудри достигали плеч. В затылке торчала длинная заколка с цветочком, а опустив взгляд ниже, я увидел на ее полных руках около десятка различных вязанных браслетов. — Госпожа Найа, добрый день. — я видел, насколько побелели скулы Чонгана, он держался из-за всех сил. Старик отвесил ей поклон. — Азуми… Она поклонилась Чонгану в ответ, а когда распрямилась, на ее лице снова сияла эта дурацкая улыбка. — Сейчас придет. — Найа улыбнулась такой противной и мерзкой улыбкой, что по моей спине пробежался холодок. — Входите. Не прошло и минуты, как к нам, стоящим возле стены, подбежала очень низкая, замученная девушка. Ее черные, словно потемневшее на горизонте небо, волосы, переливались на солнце. Бледное, острое лицо вызывало печаль и тревогу, а в глубоких, темных глазах, местами покрасневших, словно она недавно плакала, стоял ступор. Азуми была одета в небольшое, синее кимоно с голубым поясом, а на ее руках красовалось много царапин. Но меня что-то зацепило в ней. Что-то такое, о чем странно и нельзя говорить, ибо не поймут. Ее взгляд, блеклые огоньки в нем — она цеплялась своими глазами за меня, она искала помощи, я чувствовал это, но только зачем и почему? Несмотря на явную усталость и разбитость, Азуми была красивой. Даже очень. Ее темные брови придавали глазам ещё больше выразительности, аккуратный, прямой нос, и пухлые, приоткрытые губы. Какое-то время она смотрела на меня, но как только я споимал ее взгляд, она поспешно отвернулась. Девушка стояла вплотную к Найе, словно боялась от нее отойти хоть на шаг. — Девочка моя, что ж ты как не родная… — елейным тоном пролепетала она. — Знакомься. Вон, люди… — тут Найа замешкалась, словно ей было тяжело произносить это слово, и на ее жабьем лице появился румянец, она на какое-то мгновение стала багровой, а после вернулась в привычный внешний вид. — Приехали. Столько ради тебя прошли… Азуми уже открыла рот, пытаясь что то сказать, Чонган отвернулся, рассматривая висевшие на стенах картины. Сатоши молчал. Найа резким движением схватила Азуми за руку, сдавливая ее запястье, и что то шепча той на ухо. Меня переписполнял чистый гнев и ненависть, но я успел услышать отрывок сказанной ей фразы: — Ты сделала то, что я тебе поручила? Азуми пискнула, нечленораздельно прошептав: — Да… Найа надавила на ее запястье сильнее. — Что Вы делаете?! — не выдержав, крикнул я, подходя к Найе ближе. — Не видите, ей же больно! Мне стало так мерзко и так противно от всего, что здесь происходило… Этот дом был каким-то олицетворением омерзительности. Меня раздражали эти розовые стены, эти цветы, развешанные в глиняных горшках повсюду, мерзкий запах роз… И она. Госпожа Найя, которая вела себя так, словно пытается казаться дружелюбной, меня раздражало в ней все, а особенно то, как она скрывает свою гнилую натуру под этой глупой улыбкой. Найя отошла от Азуми, а та вышла вперёд. Она проговорила так тихо, но я слышал: — Спасибо. Я ничего не ответил, продолжая испепелять взглядом Найю. — Научился бы ты держать язык за зубами, — цокнула она языком, и я впервые увидел и услышал ее неприкрытый гнев. Но после она вновь одела эту жабью улыбку: — Хотя, что можно ожидать от синоби. Чонган громко кашлянул. И я был ему безмерно благодарен за этот знак отвлечения внимания. — Так… Азуми может продемонстрировать нам то, что умеет? — спросил он. Сатоши по-прежнему молчал. — Конечно. — Найя улыбнулась, и я, признаться, был несказанно рад, что теперь она держалась от Азуми на приличной дистанции: — Я проведу вас.***
Она вела нас по комнатам, и мне казалось, что этот дом был бесконечен. Только миновали кухню, в которой опять находились эти мерзкие цветы, и там оказалась ещё одна стена, которую Найя отворила, и мы вышли в длинный, бесконечный коридор. Он был невероятно узким, а стены словно сдавливали нас по бокам. На нем был проложен окрашенный в розовый цвет бамбуковый коврик, который неприятно скрипел под нашей обувью. Наконец мы дошли до конца. Найя вывела нас в какой-то непонятный зал, который казалось бы, был больше и выше потолком всех комнат в этом доме. Он был полностью пустой. И это было единственное место, не усеянное цветами, и в котором не витал в воздухе этот мерзкий запах роз. По стенам висели разнообразные деревянные дощечки, в углу стояло огромное количество катан и ножей. — Проводите… Этот Ваш, вообщем, смотрите на ее силу. — Найя как-то неестественно резко выпрямилась, и жилка на ее виске запульсировала. — Я пойду. И, не сказав ни слова больше, поспешно отправилась назад. — Ну, Азуми, давай. — с уходом Найи с плеч Чонгана словно свалился камень, и он заметно повеселел: — Демонстрируй. И здесь… И здесь Азуми, при виде которой, в первый раз испытал жалость, желание помочь, я видел в ней жертву, преобразилась. На ее худом, замеченном лице злобно блеснули темные глаза. Она подошла к тумбочке, взяла одну из резинок, завязала высокий хвост. После этого она взяла с тумбочки кое что ещё. Не успели мы и спросить, что именно она хочет продемонстрировать, Азуми резко метнула в деревянную дощечку сюрикен. Острые концы звезды скользнули по дереву, оставляя в нем глубокую трещину. Она метнула ещё около пяти сюрикенов, и каждый из них коснулся деревянной поверхности. На пятом дощечка свалилась со стены, разломавшись надвое. — Замеча… — потерявший дар речи, хотел сказать Чонган, но уверенный голос Азуми, который словно переродился, ибо его было не узнать, прервал его: — Я ещё не закончила. Она взяла висевший на стене пестрый, большой веер небесного цвета, начав танцевать. Я сначала не понял что к чему, но просто заворожено наблюдал за ней, за ее плавными линиями, за тем, как Азуми растворяется в танце. Ее широкие рукава кимоно скользили по локтям, оголяя их. Она делала невероятные лёгкие обороты вокруг своей оси, поднимаясь на носочки. Азуми подкидывала веер, делала оборот, поднимая руки вверх, и, глубоко дыша, подхватывала его, снова и снова… И после… Девушка неожиданно гораздо более резко развернулась, подхватила веер, резко раскрыла его, и из его краев появились тонкие ножи. Азуми замерла в такой позиции, одной рукой направляя веер-оружие в стену, стоя на носках, а другой принимая расслабленную позицию, словно в танце. Я открыл рот, не в силах больше сдерживать свое удивление. Чонган зааплодировал. Мы с Сатоши подхватили. Девушка смущённо улыбнулась, и на ее бледном лице проступил румянец. — Отправляешься с нами в клан сегодня же. — сказал Чонган, протягивая Азуми руку, крепко пожимая ее. И я снова заметил, что ее бледные руки были покрыты глубокими порезами. — Спасибо! — бодро ответила она, кланяясь. Старик поклонился в ответ. — Первая женщина в клане, — он мечтательно улыбался. — Хорошо это репутации сделает, очень хорошо… Хотя нет, не первая, мать Сатоши тоже синоби была… Сатоши попятился, опуская голову вниз. На его глаза упало пару прядей. Видно было, что ему неприятно было это услышать, но вот почему: я не хотел спрашивать. Мысли были заняты другим, и вообще, я мог сделать только хуже.***
Азуми собирала вещи в большую, льняную сумку. Госпожа Найя даже не подходила к нам, она стояла у стены, плотно сомкнув губы в непрерывную, тонкую линию. Ее жабьи глазки злобно наблюдали за нами, а из себя она не могла выдавить ни слова. И ее наигранная вежливость и дружелюбие тоже улетучились. Теперь она смотрела на нас, как на врагов. Только не на врагов, которым ты, несмотря ни на что, подаёшь вкусные завтраки — а на врагов, которым ты наливаешь яд в их любимую пищу. Я заметил, что Азуми даже не смотрела на нее, она словно из-за всех ног старалась сбежать из этого дома. Закинув сумку на плечо, она подбежала к нам, бросив Найе короткое: — Досвидания. Женщина смотрела на Азуми недобрыми глазами, но всё-таки выдавила из себя подобие улыбки: — До встречи. И я всем телом прочувствовал, как Азуми разозлилась, как она не хотела слышать этого «до», она определенно хотела услышать «прощай». Но стена затворилась, словно ее и не открывали прежде.***
— И когда… И когда мы приступим к тренировкам? Чонган поручил мне ознакомить Азуми в клане со всем, чем только можно, аргументировав, почему именно я, словами: «Ты сам недавно новичком был». Он пустил нас с Азуми в небольшой скверик, о существовании которого я даже и не подозревал до того дня. Он находился в клане, рядом с лесом. Но из-за плохой погоды, вечного дождя или снегопада, его было трудно разглядеть зимой, ведь тогда он выглядел, как небольшой кусочек леса, только с деревянной скамейкой. Сейчас же здесь было невероятно красиво. На зелёную траву падали золотистые лучи солнца, вдалеке виднелись четкие очертания гор… Пели птицы, на холмах распускались цветы. А скамейку, как самое секретное место на планете, увешивала густая крона деревьев, пряча нас от всех. — Завтра. Сегодня ты ознакамливаешься. — я попытался побороть смущение и улыбнуться Азуми, и у меня это получилось. Пока мы ехали на лошадях до клана, а Азуми предоставили отдельного коня, она не сказала ни слова. Видимо, стеснялась или не считала разговор чем-то нужным. Но сейчас она явно стала более открытой и общительной, задавала много вопросов, с интересом, порой с украдкой смотрела мне в глаза. — Извини. — За что? — не понял я, резко отодвигая спину от скамейки. — За Найю… Я видела, как вам втроём было неудобно и некомфортно. — Азуми говорила шепотом, но пристально смотря мне в глаза, держала взглядом. — Да ладно, мы незлопамятны… — сказал я, но вспомнив, что мы все — ниндзя, и как смешно это звучит именно от нас, грустно усмехнулся, но задумался: А правда ли в том, что моя душа становится черной и жестокой, раз я иду по пути убийцы? Во мне уже не было того света, который был при появлении в первый день здесь… Я не послушался предостережений Чонгана, все равно не смог сдержаться и ответил Найе. И я начал отчётливее ощущать ненависть. Начал понимать, что она из себя представляет, начал представлять, как я могу, хочу, сделать больно… Сердце забилось чаще, а в животе ощутился холодок. — Ты, наверное, хочешь спросить, почему она такая? — Азуми словно прочитала мои мысли, и вывела меня из временного транса. — Хочу, но мне кажется это… Неприличным. Все таки, вы родственники. — сказал я. Ну, если уж говорить о появившейся жестокости, может, это и правда, но при этом у меня остались неразмытое понимание личных границ человека. — Нечистые. — спокойно ответила Азуми. Ее темные глаза устремились в небо. — Родителей убили самураи, когда мне было пять… А она взяла меня, ибо больше некому. Она троюродная сестра моего отца, ненавидела его. Но я не хочу иметь с этой женщиной ничего общего. — Мне жаль. — прошептал я, глядя на изможденное лицо девушки. На ее скулы попал луч солнца, как и на глаза, отчего они стали янтарными. — Что так у тебя с семьёй… — Да ладно, я уже смирилась. Живя с болью, привыкаешь. — она грустно улыбнулась, коснувшись кончиками пальцев своей щеки. — Мне показалось, что Найя… Ненавидит синоби. — я испытал невероятное облегчение, когда наконец-таки сказал свою догадку вслух. — Это правда. — кивнула Азуми. — Мой отец был ниндзя, поэтому… А когда она узнала, что я хочу пойти по его стопам, настолько разозлилась, что начала давать мне делать грязную работу… Вы слышали, как разбился глиняный горшок? Это была ее реакция на то, когда я, после очередной перепалки, сказала, что уверена в своем выборе, и хочу пойти по стопам отца… Я ещё расплакалась тогда, поэтому в слезах вышла, хотя пыталась скрыть. — Азуми разглядывала свои ладони, а мое сердце сжималось от жалости и сочувствия. Я, сам не понимая, что делая, нежно, почти невесомо коснулся ее рук, рассматривая шрамы. По спине вновь пробежался холодок, и я впервые ощутил прилив краски к лицу. — А они… Откуда у тебя столько порезов? — Когда я прихожу в комнату, где тренировался отец, мама тоже туда заглядывала, в которой сегодня проходила наша встреча, где я показывала свои способности… Она начинает меня пороть, бить по рукам. Мое сердце упало. Я хотел сказать ещё кое-что, как в кустах отчётливо увидел знакомый, миндалевидный разрез глаз. Который я видел той зимой. Голова резко заболела. На меня смотрели глаза лисицы.