«Не твоя смерть»(с)

Внутри замирает на секунду какая-то струна и лопается с противным резким звуком. Ты летишь в пропасть. Пытаешься на лету ухватиться хоть за что-то, но хвататься совершенно не за что. Неожиданно. Всё настолько неожиданно, что первые несколько вдохов даются с трудом — ты забыл, как дышать. Неожиданность почему-то отдаёт привкусом предательства, ведь столько лет всё было хорошо! Нет, хорошо — это какое-то пресное слово, это не про вас. Безоттеночное, равнодушное. А у вас же всё было уютно и комфортно: тёплые взгляды и объятия при встрече, общие мечты, один плед на двоих в трансфере, одна бутылка вина на двоих после концерта… Вино ударяет в голову, становится пьяно и легко. Он улыбается, тянется и убирает ловкими пальцами твою, вечно падающую на глаза, чёлку. Ты почти мурчишь: «Лерр-р». За столько лет ты приручил его к себе и не хочешь отпускать ни за что! Да он и сам, кажется, не хочет уходить никуда… Кажется? Бутылка пустеет и ты понимаешь, что или сейчас или никогда — подаёшься навстречу, прикрыв глаза и невесомо касаешься его тонких губ своими… Грубый толчок в плечо заставляет очнуться. — Блять, Димон! Ты перепил что ли? Испуганно шарахаешься. — Какого хрена? Ты нормальный вообще? — Валерка смотрит охуевше и в голосе слышится злость. Тебя прорывает: — Да, ненормальный! Ненормальный! И во всём виноват ты! — Я? — Ты! Я люблю тебя, придурок! Ну вот и всё, приехали. Аркаша как-то странно вытягивает шею и смотрит теперь под углом на твою раскрасневшуюся физиономию, а тебе хочется провалиться сквозь землю. Этот вечер вы будете помнить до конца жизни… — Больше. Никогда. Этого. Не произноси. Вслух. Гитарист комнатным Маяковским расстреливает тебя словами. Каждое проходит насквозь, оставляя зияющие раны в душе. — Хорошо. Хорошо, Валера, — ты срываешься в истерику. — Ты думал, я так сейчас скажу? Куда мне прикажешь запихнуть всё? Чувства свои, куда? — В очко себе запихни, — шипит Вэл и уже у двери, накинув куртку, добивает тебя контрольным. — ПИДР-РР! …Вы пересекаетесь ещё пару раз на студии, прежде, чем страна скатывается в глубокую и беспросветную пизду, под названием карантин. Отменены все концерты, все пресс-конференции. Всё, что приносило вам деньги и удовольствие — вся ваша работа. Валера холодно-приветлив и никто, кроме тебя, не может даже догадаться, какой ценой даётся ему это грёбанное спокойствие. Тебе каждый раз трудно дышать, когда он рядом. Настолько трудно, что постепенно начинают всплывать все твои хранические болячки, коих за свой полтинник ты накопил порядочно. — Может, тебе всё-таки пора к врачам? — участливо интересуется Яна по телефону, когда ты в очередной раз ищешь у неё поддержки. Иногда тебе даже немного жаль, что она — лишь твоя фиктивная жена и живёт на другом конце Москвы. Возможно, у вас могло бы получиться что-то, если бы… Если бы не одно маленькое НО: в две тысячи третьем ты встретил ЕГО. Смешного, с непослушным ирокезом короткостриженных волос ужасного малинового цвета и жутко смущающегося. Он пришёл на прослушивание в «НАИВ» вместо Голанта и уже сам этот факт заставлял его краснеть — дотянуть до Сашки было сложно. Иванов коротко кивнул, давая понять, что «берём» и ты рвано выдохнул впервые, сладко перекатывая имя новичка, как карамельку, на языке и растягивая буквы: — Добро пожаловать, Лер-р! Да, если бы всю жизнь ты не интересовался исключительно мужскими гениталиями — Яна была бы идеальной женой. Но с Валеркой тебе, почему-то, хотелось интересоваться чем-то более душевным — тем, что находилось гораздо выше молнии на джинсах. Вместе вы ходили гулять по выставкам: он полюбил живопись ради тебя. Ты научился любить театр ради него и бегал почти на каждый «Тодд», хотя уже знал арии всех артистов наизусть… Валерка подолгу мог сидеть рядом — ждать, когда подействует обезбол и твои ебучие суставы прекратят ныть. Тёплыми ладонями согревал плечи и слегка поглаживал фарфоровую кожу, пытаясь уменьшить дискомфорт. В ответ ты не единожды держал над унитазом его волосы своими дрожащими ледяными пальцами и после замешивал на кухне густой чай с лимоном, помогая выбраться гитаристу из длительных запоев. — Дим, меня никто не понимает, даже Катька, — пьяно рыдал он у тебя на коленях. — Тебе так с Янкой повезло! Ты кивал. Очень повезло. — А со мной — нет, — тихо всхлипывал Аркадин и забывался беспокойным сном. — Я бы так не сказал, — улыбался ты и аккуратно убирал с его щеки прилипшие прядки. Вы знали все слабости друг-друга. Ну или почти все. Открыв ему свою, последнюю, ты лишился дружеского плеча и не сумел обрести любовь. Семнадцать долгих лет рядом с Валеркой пролетели, как одна минута. «Зато я попытался» — грустно усмехаешься ты и на всякий случай переносишь контакт «Лера» из быстрого набора в общий список. Потом переименовываешь в «Валерку». Потом вовсе удаляешь, чтоб не сорваться и не набрать. Только есть ли смысл? Комбинация из цифр в твоей памяти и оттуда её не стереть. — Ян, поехали на море? Ты почти ноешь, упрашивая Чернецову составить тебе компанию. Она долго раздумывает и вот, в конце-концов, вы летите в южные края, как две заёбанные утки. На море тебя почти отпускает. Морально и физически. Ты плещешься в солёной воде, подставляя прибою своё уставшее тело. Кожу щиплет и это отвлекает от горьких мыслей. Яна полулежит на шезлонге с полотенцем и внимательно наблюдает за тобой, а ты думаешь там, среди накатывающих на тебя волн, что не плохо было бы ей родить ребёнка и вложить в него всю нерастраченную нежность. Её у Янки так много, что хватило бы на небольшой детский садик. Но ей, блять, достался ты. По контракту. И именно по этому же контракту она обязуется не иметь внебрачных детей на протяжении всего вашего союза, поскольку своих ты ей дать не можешь. Естественным путём Грудную клетку сдавливает. Ты выбираешься на берег, путаясь в волнах и смешно балансируя на гальке. Опускаешься на соседний шезлонг и принимаешь полотенце из тонких загорелых рук. — Чернецова, давай оформим развод? Она поднимает на тебя испуганные глаза: — Снейк, ты нахлебался воды что ли? — Я серьёзно! Заживёшь, как человек! Семья, дети… — А как же ты? — Янка торопливо приподнимается на лежаке. — За меня не волнуйся, я не пропаду. — Да уж конечно, — она горько усмехается и ведёт нежной ладошкой по твоим мокрым волосам. — Мне только не рассказывай, какой ты самостоятельный! Ваш разговор прерывается телефонным звонком. — Алло, — и шепчешь, прикрыв трубку. — Это Глеб. Здорово, Глебыч! Как дела? — Дим, ты давно общался с Аркадиным? — Вообще, да. А что? — Звоню ему третий день — он не отвечает, а сегодня и вовсе абонент не абонент. Сразу перед глазами возникают страшные картины «пост-алкогольных страхов» Валеры: галлюцинации и истерики, рвота фонтаном… Тебя передёргивает, на лбу выступает холодный пот, а все суставы, кажется, заныли с утроенной силой. Яна до побеления сжимает наманикюренными пальчиками ручку шезлонга и напряжённо вглядывается в твоё лицо, пытаясь разобрать, о чём у вас с Самойловым разговор. Твоя испарина на лбу ей не нравится. — Завтра возвращаемся, — хмуришь ты лоб и отбрасываешь телефон на скомканное полотенце. — Что случилось? — Валерка… Твоя жена закусывает губу и молча кивает. Она в курсе. Она всё понимает. В её душе медленно гаснет надежда на то, что однажды вы с ней сможете стать чуточку ближе, чем просто контрактники. По прилёту, ты отдаёшь Яне свои вещи, прилично отстёгиваешь таксисту, чтоб помог занести их в квартиру и мчишь на втором такси, прямо из Шереметьево, в направлении Валеркиного коттеджного посёлка; по пути пытаешься дозвониться до гитариста, но раз за разом срабатывает упрямый автоответчик. Ты не уверен, нужно ли Аркаше твоё присутствие или он вмажет тебе кулаком по челюсти так, что все твои кости мелко завибрируют от удара. «Какого чёрта тебя принесло, пидорюга?!», а может быть «Проваливай отсюда, у нас в доме гей-парада не намечалось!» Да похуй, пусть как хочет обзывает и унижает, лишь бы был жив и здоров! В ограде тишина. Ты, крадучись, проходишь к дому и дёгаешь дверь на себя; она легко поддаётся, пропуская тебя внутрь. На первом этаже всё указывает на длительный и тяжёлый запой. Кругом бутылки, банки, стаканы, рюмки… Всё это в хаотичном порядке расставлено на полках, мебели и даже на полу. — Господи, Лера, блять… Сколько ж через тебя бухла прошло, — шепчешь ты, осторожно лавируя между тарой. Отмечаешь про себя, что все вещи перевёрнуты, словно после обыска и догадываешься, что это Катька в спешном порядке собирала свои манатки. Тем страшнее — если её нет рядом, это значит… Пулей взлетаешь на второй этаж, забыв про больные колени. Удушливый сладковатый запах бьёт в нос. На люстре, прямо в коридоре, висит такое родное и любимое, знакомое до боли, тело. Валяется под ногами табуретка. Тут же, буквально в метре, несколько листов бумаги, исписанные его — Валеркиным почерком. Не в силах сдержаться, ты опускаешься на задницу прямо возле синих босых ступней, которые теперь болтаются на уровне кончика твоего носа и начинаешь рыдать. Громко, во весь голос. Уже потом соображаешь, что нужно вызвать полицию и скорую помощь, набираешь 112 негнущимися пальцами… Истерика сходит на нет. Усаживаешься на ступеньках, спиной к… К Валере… Необходимо дождаться патруль. Параллельно пишешь Самойлову сообщение, но не отправляешь и зависаешь на долю секунды. Листы! Почти на четвереньках карабкаешься назад, собираешь их в кучу и быстро просматриваешь: на одном стихи — это потом, дома — прячешь в карман. На втором одно и то же слово: убить, убить, убить… Весь лист в этом слове. Почерк ужасный, видимо Валерка писал не в адеквате. Где-то буквы уже даже не соединяются, а просто стоят рядом: у б и т ь. Это пусть криминалисты расшифровывают… На третьем вполне связный текст. Вчитываешься, словно это последняя нитка, словно можно всё исправить, если дочитать и тогда Аркаша снимет петлю с шеи и вновь будет живее всех живых. «Мне сейчас очень тяжело, но я знаю, что тебе тяжелее. До последнего не мог решиться на это, но так будет спокойнее. Время лечит. Будь счастлив!» Истерика накрывает второй удушливой волной. Какое счастье, Валер? Разве жизнь без тебя — счастье? Почему ты не посоветовался? Почему один решил за всех? Ты отключаешься от дикой боли, которая внезапно переламывает тебя пополам. Помощь медиков, прибывших на место раньше полиции, Валерке без надобности. Они лишь констатируют факт, который видно невооружённым глазом. А вот тебя приводят в чувства и предлагают госпитализацию. Ты отказываешься — в больницу сейчас нельзя. Тебя долго допрашивают в отделении, но на руках билеты авиакомпании и чеки из гостиницы — вопросы полицейских сводятся теперь к тому, не было ли у Валеры долгов, проблем и прочего. Проблема была. Это был ты. Но криминалистам два листа из трёх ты так и не отдаёшь, ревниво ощущая, как они обжигают кожу под рубашкой. Тебе отдают твои вещи и отпускают. Оказавшись на улице, ты понимаешь — кругом ночь! Набираешь Янку, потому что человек позвонил за вечер уже шестнадцать раз, волнуясь. А ещё потому, что очень не хотелось оставаться одному. — Ты дома? — интересуешься и не узнаёшь свой голос. Хриплый, чужой, севший на несколько тонов. — Конечно, — она еле дышит. — Ты где? Ты как? Что с Валеркой? — Валерка повесился, Ян! Слышишь? По-ве-сил-ся, — начинаешь ржать в истерике. Желудок сжимается в спазме и тебя бы сейчас обязательно вырвало, но ты ничего не жрал со вчерашнего вечера. Янка рыдает в трубку. — Можно, я приеду? — скулишь вместе с ней ты. — Я не хочу оставаться один! — Конечно, — она уже старается сдержаться. — Я не сплю, жду тебя. — Спасибо, — тихо выдыхаешь и в очередной раз думаешь о том, что Чернецова могла бы стать идеальной женой. Это — как продолжение долгой седой зимы: Окна закрыты шторами, не согреться. В день, когда на Я, вдруг, распалось МЫ, Мне, как будто, вырвали напрочь сердце. Скалишься, читая строчки на заднем сидении такси, пока оно везёт тебя из Химок в Кузьминки. Комкаешь лист с Аркашиным почерком. Конечно, распалось! Конечно, вырвали! Какого чёрта вообще? Похороны проходят для тебя, как в тумане. Ты много общаешься с прессой, отвечаешь на вопросы, но что говорил — сразу же забываешь. Приходят проститься даже парни из «Северного флота». Жмёшь крепкие руки, прячешь глаза. Ты чувствуешь себя виноватым и тебя тошнит. Хочется кому-то всё рассказать про тот вечер, про вашу ссору. Ты пару раз косишься на Янку, что трётся возле тебя и безотрывно следит за твоим состоянием. Но ей тоже лучше этого не знать. — Боже, такой талантливый и молодой был! — Да, столько всего ещё в планах было… — Что же с ним произошло? Тебя разрывает на части от этих перешёптываний в толпе… «Я, я его довёл до самоубийства! Своей неправильной любовью! Я пидор, слышите? Пидор я! А он не хотел! Он и правда, не успел ещё столько сделать!» Ты поправляешь антивирусную чёрную маску, под которой скалишься, глядя на бледную Катьку с отсутствующим взглядом. Она еле заметно раскачивается на стуле. Её напоили чем-то и девушка больше не рыдает. Впалые глаза с болотного цвета синяками под нижним веком, прошивают тебя насквозь взглядом, полным ненависти. Возможно, Валера чем-то поделился с женой, будучи в пьяном бреду. Только вот это был не бред. Он искал поддержки, а ты Катенька, сбежала, собрав шмотки. Так кто кого ещё должен ненавидеть? Самоизоляция и без того тяжёлая, теперь совершенно изматывает тебя. Ты изучил все многоэтажки на районе за время карантина. Бесцельно бродил между ними и жадно вглядывался в крыши. Врал беспокойной Янке, что идёшь на пробежку, а сам часами залипал на панельные коробки. В каждой из них теплилась жизнь, но тебя не манили светлые пятна кухонных окон, за которыми ужинали семьи. Тебя манили крыши. Крыша… сколько безнадёжных она видела на своём краю? Именно шестнадцатиэтажные панельки. Девятиэтажка — она не такая высокая и есть шанс выжить. На крышу шестнадцатиэтажки поднимаются только те, кто знает, что пути назад нет. Те, кто готов. Ржавые крючья, на которых держатся балконы… Разводы от ржавчины, как подтёки засохшей крови на серых плитах… Эти мурашки по коже, когда на земле лежит безобразно распластанное тело… «Не твоя смерть» — как у Саши Красовицкого — она всегда завораживает и пугает. И панельки — они свидетели раскрытого в немом крике рта, обезумевших глаз, полёта вниз… Они притягивают к себе, обещая избавление ото всего и сразу. Ты так хотел избавиться ото всего. Отмотать время и вернуть назад разговор у тебя всё-равно не получилось бы, а вот закончить всё, не принося неприятности более никому — это хорошая идея. Днём всё казалось мирным: играли во дворе дети, светило солнце. Весне было откровенно похуй на ограничительные меры и она бушевала вокруг, врываясь в открытые форточки тёплыми порывами ветра. Днём ты спал. Кутался в одеяло с головой, болезненно жмурился от солнечного света и бытовых звуков, наполнявших жизнь обычного человека. Но когда на город опускались первые сумерки, ты неизменно облачался в спортивный костюм и спешил на улицу. Ноздрями ловил вечерний майский воздух, хищно раздувая их и, передвигаясь дикой кошкой среди домов, следил за крышами. Ты превратился в панельного маньяка и горько усмехался, когда осознавал, что мысли о самоубийстве захватили тебя. Но провернуть такое ты не решался. Лишь часами пялился и мечтал, рисуя в красках, кто и как будет сожалеть о том, что тебя больше нет. Кто придёт на похороны? Да почти все те же, кто и на Валеркиных был. Снова перешёптывания в толпе: как же так? Ещё одна нелепая смерть! Возможно, будут проводить параллели с теми песнями, что вы играли — нельзя шутить с такими чёрными темами. Но песни тут не при чём! Ты садишься на лавочку и придерживаешь одной рукой левую сторону грудной клетки. Почти тут же тебе навстречу двигается молодая девушка: — Эй, с Вами всё хорошо? Скорую? Смотришь на неё — ей лет девятнадцать, не более. Надо же, есть ещё сознательные граждане в этой стране, умеющие чувствовать и переживать. Отрицательно киваешь и, вдруг, заходишься в истерическом смехе. Девушка испуганной синицей отскакивает от тебя и спешит скрыться в подъезде. А ты всё так же сидишь и хохочешь на этой скамейке, и пялишься на панель, что возвышается над тобой… — У меня друг умер, — ты теребишь край рукава. — Я после этого сам не свой. Врач внимательно слушает, внося какие-то пометки себе в планшет. — Могу часами ходить по ночному городу. Пытаюсь раствориться в нём, что ли. Я стал задумываться о смерти. О своей смерти. Это приносит мне удовольствие. Да, удовольствие. Нет, я не думаю о том, что там я встречусь с другом. Я вообще не верю в рай и ад. Во что верю? А ни во что уже. Знаете, это забавно, потому что ещё вчера я верил в себя. А сегодня даже это закончилось. Ты снова начинаешь ржать. Блядская истерика! Санитарка приносит воду. — Заберите меня, — просишь ты очень жалобно и понимаешь, что если не заберут, то ты окончательно свихнёшься в своих панельных кошмарах. Яна сегодня приходит чуть раньше обычного. Вдыхаешь еле уловимый запах её духов и улыбаешься. Нет, тебя по-прежнему не влечёт к ней. Как и к женщинам вообще. Но она каждый день навещает тебя и привозит вкусную еду. Ты ждёшь её. — Как ты, родной? Она поправляет одеяло на кровати и садится на краешек. Ты берёшь её за руку, подносишь ладонь к губам. — Хорошо! Сегодня хорошо. Вы оба знаете, что это пиздёж, но тебе так хочется хоть чем-то её порадовать. Твои болезни прогрессируют и остаётся только гадать, сколько ещё осталось. — Я была у врача, тебе разрешили гулять. Хочешь? Там сегодня так тепло! Ты снова улыбаешься и приподнимаешься на локте, превозмогая болевые ощущения: — Хочу! Она помогает тебе одеться и ведёт к лифту. Уже на улице ты берёшь её лицо в свои ладони и целуешь в лоб. Она морщится, стараясь не расплакаться. Сегодня тебе хочется быть особенно нежным с ней. Нежным и заботливым. Чернецова не понимает, откуда в тебе это всё, но ей приятно, а ты думаешь о том, что ты осёл! Что за всю жизнь, что вы были вместе (вместе?), ты столького ей не дал. А ведь мог! Ночью ты поднимаешься и медленно идёшь к окну. Смотришь на пустынный больничный двор. Слышишь, как где-то лает собака. Вдалеке сверкает огнями город. Твои панельки… Прижимаешься лбом к стеклу. В форточку на тебя дует летний ветерок. Снова тянешь ноздрями свежий воздух ночи, глаза лихорадочно блестят. Это не Валерка, нет! Не он тогда должен был уйти, а ты! На негнущихся ногах возвращаешься к себе в кровать, вырываешь листок из тетради. Несколько секунд грызёшь кончик карандаша и пишешь что-то на бумаге. Что-то, что найдут только утром во время обхода. В ладони горсть таблеток — ты старательно копил их, чтоб воспользоваться сегодня… «Не твоя смерть» — теперь она и твоя тоже. Да и хер его знает, вдруг там после неё и правда что-то есть.