позолоти ручку

Тончику девять лет. Днем в лужах грязным пятном отражается небо. Ночью пятно замерзает, затягивается грубой черноватой коркой мутного льда. Проклятая зима все никак не хочет подыхать, из последних сил швыряет остатки снега в лицо. От него слипаются ресницы и висят сосульками отросшие волосы, от него старые отцовские ботинки вязнут в грязи. Не хватает чистого воздуха, не хватает света, а бабка говорит, что скоро будет солнечное затмение. У бабки на скукоженных руках веснушки теряются в старых шрамах и кислотных ожогах, у нее за плечами две войны да метеостанция средь тайги, у черта на куличках. У бабки три сына-бедолаги, и у всех трех — тот черный лед по венам. — Редко оно бывает, знаешь, такое затмение. — Говорит бабка, а руки к батарее тянутся, будто забыв что отопление уже неделю назад как отключили. — Только на него нельзя смотреть невооруженным глазом, там излучение особое. Так и ослепнуть можно...

В подворотне медленно тает прошлогодняя грязь, из бурых сугробов памятью ушедшим цивилизациям высовываются осколки пивных бутылок вперемешку с собачьим дерьмом. Тончику — холодно. Острые лопатки проступают сквозь тонкую выцветшую олимпийку — от дяди Жилы наследство, прощальный презент. На джинсах — три поколения заплаток. Все вымокло, не греет нихрена. Леденеют руки, пальцы немеют — из них то и дело норовит выскользнуть бутыльное стеклышко. Тончик сидит с пацанами на развалинах бывшей детской песочницы. Из серого месива грязи и снега торчат качели, турникеты и прочий металлолом — для детей это все давно не пригодно, но можно залезть и поднять ноги, чтоб было хоть чуть-чуть посуше. У будущих пацанчиков нехватка витаминов и хронический насморк. У них прозрачная и сравнительно чистая бутылка, что нашли в подъезде, и одна зажигалка на шестерых — ворованный когда-то в тесном троллейбусе "Огонек". Выгравированная ракета стремится ввысь, острым носом бороздит суровые тучи. Большой палец неуклюже соскальзывает с колесика, искры летят впустую. Тончик неумело матерится. Мальчишки по очереди подносят стекляшки к пламени, наблюдают, как поверхность чернеет от гари. Коптят стекла, чтобы увидеть как умирает и возрождается солнце.

Тончику двадцать пять, и на окольцованные пальцы Лало можно смотреть до потери разума, до утраты зрения. Тончик на первый взгляд — замедленный взрыв в горящей склянке, плевком по стене, молотком по пальцу, пока гвозди в биту вколачивал. Но одними заебами район разве удержишь, разве разберешь на рынке что да как? Житуха учит и мозги врубать, и наблюдательность проявлять, где надо. Вот и наблюдал, жопу отсиживая на каждой сходке в Канарейке, стреляя глазом из-под очков. Практиковался. Всякого можно подраскусить, хорошенько взглянув на его руки. У Алика, к примеру, все в старых ссадинах, ссохшихся мозолях — сразу видно, рабочий парень, своихними же рученками отстраивал по кирпичикам район. Железный, тот наоборот — блядь хитрая, скрытная, такому палец в ебало не положь. Поэтому всегда кожаные перчатки, он их вообще снимает исключительно для своего драгоценного Марковладимировича. Малина вечно при колечке, при ебаном маникюрчике — шик да блеск, но смотрится как то неестественно, будто у манекена. О том, что означают его, Тончиковские, выступающие жилы, синяки да в кровь содранные костяшки он предпочитает не задумываться. А Лошало... Тонкое, чуть ли не девичье запястье, в котором при этом скрывается чудовищная сила, круглые бугорки проступающей кости, и все это золотой цепью окольцовано — тоненькой, если особо не притереться то и незаметно. А Тончик однажды быканул и пригляделся, да так и не смог отвести взор. Пальцы длинные и тонкие, и не один жест Лошало не закончен, пока они не очертят в воздухе невидимый контур, не опишут незримое. Движения мягкие, утонченные — только ногти вечно по-хищному заточены, и острые кончики — словно в черную кровь окунул. Тонкая оправа золотого кольца, перстень с красным камнем, колечко с золотой эмблемой, то ли роза, то лилия — все эта херня блестит и переливается, аж дух захватывает. Лошало берет слово на сходке, Лошало оживленно жестикулирует, перетирая что-то с Малиной, Лало сидит у костра и задумчиво перебирает струны — а Тончик с каким-то загнанным восторгом залипает на этот танец, смотрит на все это сияние, как завороженный. Раньше он думал, что так и есть, что цыган заворожил, нахуярил гребаных своих фокусов. Но это было раньше — до тихих разговоров в сторонке от других ОПГшников, до деловых встреч тет-а-тет за гаражами. До того, как Лало "нечаянно" сливает Тони компромат на мелкую шайку, что посмела покуситься на новенький квартал Алюминиевых, а Тончик с пацанами пару слов молвят директору фирмы, что хотела застроить тот склон у реки, где неподалеку раскинулись пестрые шатры Ло. До бесстрашных вылазок на вражескую территорию — до того, как пылали костры над рекой, как стонала в руках Лошало гитара, отзываясь на ласку преступных рук. До того, как дым выжигал легкие да остатки разума, а мундштук все еще хранил тепло чужих губ. В этот вечер Лало раскинулся на ложе, верно под стать барону — тафта в шитых покрывалах, подушках золоченых. Ручная работа, не то, что Тонькины импортные шмотки. У Тончика вся жизнь — засраные подъезды да серость бетонных плит, и поэтому табор Серебряных Шьорт каждый раз зашкаливает восприятие цветов и красок, зазбаивает шитыми коврами и побрякушками насыщенность. Тончик в натуре не жалеет ни себя, не породившие его бетонные джунгли — каждому васе свое. Просто шатер Ло, как и собственное пребывание в нем, никак не клеится с реальной жизнью. — Нелегкое детство тебе выдалось, гаджо. — Облаком дыма выдыхает Лошало, будто и впрямь мысли читает. Пальцы оглаживают мундштук, привычно булькает кальян, и если зрение у Тони пока еще тьфу-тьфу в норме, то в призрачном облаке дыма глаза норовят слезиться, а разум точно ведет к ебеням. —Слыышь. — Цепляется за привычное, ерепенится в ответ — а у кого оно легкое, заруби? В этом-то ебанутом городе, в этом раздрае...Тоня как-то в эпоху ранних своих визитов в табор читал — ну да, читает, ну так че? Ради Лало и почитать можно...читал в общем, как Ромы выживали в России — так еще че, так по свою жестянку грех блевать. Да и вообще, какое Ло дело, че за тон? Сердиться — это хорошо, это норм. Тоня даже для уверенности пинает ножку табурета, на коем восседает напротив Лошало — табурет опасливо качается, но держится. Между ними всего ничего сполметра, рукой подать - а еще между ними кальян и дымовая завеса, что скрывает от него Лало, зато постоянно строит миражи. Рисуется что-то недосказанное, недопонятое, да сразу тает. Черты лица упрямо расплываются в дыму, не разглядеть выражения, не прочитать что в глазах цвета леса. Лошало угадывается только по блядскому бархату в голосе, да по тому как сверкает семейное золото. В шатре полумрак — лишь одинокий светильник на проволоке, да с десяток свечей. Пламя таинственно колышет, из-за дыма каждый огонек обделен своим персональным нимбом — и все это мать твою светошоу отражается в кольцах Ло. Золото тусклое, старое — зато даже Тони усек, что семейное. Поди заебись еще и родовая магия какая спрятана — не то, что Малина со своими побрякушками, или Стрельников с часами из-за бугра. От Лало веет какой-то неописуемой древней силой, первобытным огнем. Тончик за всю житуху такое ловил разве что от того полупришибленного алкаша, с которым Дядежилин чудаковатый братан цацкается. Лало по районам идет как по воде ступает, полностью веруя как и в силу, так и в свое право ею обладать. Ни разу не выебывается - просто он реально такой. В это невозможно вжиться, нельзя раз-два и замочить себе маскарад — когда это по настоящему просекаешь то становится жутче, чем ото всех страхов и суеверий, что мол заклянет цыган, околдует да душу вытянет. Жутко - и от этого еще больше ведет, еще сильнее затягивает в воздушные замки из лилового дыма, в пламя свечей, в тусклый свет золота. Изгиб запястья с тяжелым браслетом — игривый перебор пальцев. На мизинце колечко с цепью, на указательном — перстень, и снова кольцо с лепестками лилии; на среднем — звезда в золоченом обруче. Лало гадает ему на картах — говорил, что к нему пришла недавно новая колода, что с колодой становить знакомство сложно и поэтому нужен доверенный подопытный, но Тончику такие тонкости до фени. В нутре плещется пара бутылок Жигулевского — для храбрости — и стакан вишневого вина, в мозгу — желание невозможного, восстание, бунт и форменный пиздец. — Да и настоящее тебя тревожит с недавних пор. — Вторит восстанию Лошало — пальцы медленно разгибаются, один за другим; во рту почему-то слишком сухо. —Тревожное облако на горизонте. Шилало бавал, ветер хладный. —Бля, Ло, не пизди. —Хули еще только напускной заботы нам не хватало. — все ж норм. — Не я это, а карты — тебе, Анатоль, уже знать о том пора. А карты не врут, драго, и тебе не советую. Тончик открывает рот, чтоб отмахнуться, послать это суеверие ходячее со всеми его картишками нахуй, но не успевает. Колдовская рука рассекает воздух, шелестит рубаха, чуть звякают кольца - а потом на лоб опускается легкое прикосновение. Зрение сужается, мир схлопывается до тонких, проворных пальцев в волосах, до легкого скольжения по скуле. Воздушные замки рушатся и исчезают — то ли кальян уже на издыхании, то ли Лало своей близостью вытесняет дым, но его вдруг очень отчетливо видно. Видно, как в зрачках бешено пляшет огонь, как тот смотрит словно в душу заглядывает. —Сабнаскиро гаджо, — Облизывает губы, медленно приговаривает — но Тончик все равно путается в незнакомом слове, в тонком аромате благовоний, от того, что те самые гребаные пальцы сейчас ласкают не древко гитары, не ствол излюбленной курилки, а его, Тончика, морду. — Изводишь себя тем, что можно так легко разобрать, порешить. — продолжает тот. Перстень с рубином холодом мажет по щеке, цепочка скользит по выбритой коже. Лало очерчивает глаза —хули это надо, и так понятно, что каждая бессонная ночь под ними синяками отпечаталась? —Ты, Лошонок, спятил? Не сильно там себе че думаешь, а? - Слова бессвязно переплетаются, мысли тоже. Агрессия теряется и на прерывистом вдохе угасает. Краем глаза видно, как звезда в обруче скользит все ниже, ниже. Цепочка секундно цепляется за усики, пальцы невидимой оковой цепляют за подбородок — не взгляд отвести, не отвернуться. Подушечка большого пальца — мягкая, теплая — очерчивает нижнюю губу, бесстыдно оттягивает, верхнюю чуть царапает золоченый флер-де-лис. Кислород отменяется ко всем хуям, туда же уходит из-под ног земля. —У страха глаза велики, а у желанья — еще больше. — Лало почему-то вздыхает. У него дрожит голос, дрожат немного пальцы. Тончик невольно сглатывает — и пальцы ласкают шею, ощупью отслеживают, как дергается кадык. Звезда закрывает собой солнце, бетонные джунгли рушатся, хороня под собой страхи и предрассудки. Лошало сидит на самом краешке дивана, чуть расставив ноги — напряженный стан, напряжение в воздухе, вот-вот подхватит пламя свеч, и как рванет... Лало смотрит на него — древняя сила раздувает зрачки, вытесняет радужки, и вся Тончиковская хуевая душа у него на изящной смуглой ладони. Знает ведь, зараза. Не может не знать. Допрыгался, гопота. Нече было ошиваться с бутылочкой возле табора, напрашиваться на курилки тет-а тет. Историю его херовую вычитывать, семки да конфетки малым таскать. Вздыхать по ночам, подушку слюнявить, самозабвенно пялиться на эти ебаные пальцы с побрякушками. Заебался ты, Тоня, ох, заебался. Знает ведь, зараза — а каким долбоебом надо было быть, чтоб серьезно верить — а вдруг не заметит, вдруг не просечет? — Потерплю уж как-нибудь, выдержу. — Упрямо цепляется за свое. Хочется кричать, а он шепчет одними губами, а у самого сводит руки — так сильно вцепился в колени, чтоб хоть как-то отвлечься, устоять, не опозорится, вжимаясь в твердые кольца и ластясь к руке. — Ты, Анатоль, может быть и выдержишь, а как насчет о других факторах подумать, а? Перстень холодит подбородок — небольно царапает черный коготок. Лицо пышет жаром, будто все золото Лало плавится, но при этом тело бьет крупная дрожь. Цыган прерывисто выдыхает — от этого колеблются свечи, от этого остатки дыма складываются в причудливые узоры. Комната плывет. Лало смотрит на него из под полуопущенных ресниц, делает глубокий вдох, и пальцами толкается в чужой рот. Тончик сражу же дергается как ошпаренный — доведенный до болезненного напряжения мозг ожидал чего угодно, но не этого. Секундное замыкание, слишком много импульсов сразу — сжать зубы? Выплюнуть пальцы? Подскочить, опрокинув на себя табурет и таки заехать по ебалу? Секунда затягивается, замедляется время. Не получается ни то, ни другое - остается только тупо смотреть на вконец охуевшего цыгана и ощущать как чужеродная плоть мягко водит по языку. Пальцы у Ло длинные, на вкус как курево травное, как лесной костер. Сухие, горячие, только там где кольца да перстень холодок ощущается, да чуть саднят губы. А Лало вновь томно вздыхает — на переносице сходятся косматые брови, на лице удовольствие путается с негодованием к самому себе, словно и сам не до конца верит, что творит. — Что ты мне позволяешь, гаджо?— А у самого рука чуть подрагивает, смуглые щеки пылают темным закатным пламенем. Глаза плывут, в черных зрачках отражаются уже не огонечки, а целый пожар лесной. И смотрит с болезненным интересом, взор оторвать не может от того, как фаланги растягивают обветренные губы, как ходят туда-сюда влажные от слюны кольца, как то и дело мелькает за желтоватыми зубами нежно-розовый язык. Лиловые пары на мгновение складываются в интересную картину - а как эта пиздопляска со стороны смотрится? Картина маслом, главарь Алюминиевых краснеет и задыхается, пока Ло самозабвенно ебет его золоченой пятерней в рот? Злость бьет запоздало — как ледяной ржавой водой из сломанного крана. Одновременно трезвит и еще сильнее накрывает каким-то диким возбуждением. Перед глазами — привычное алое пятно негодования. Подавив желание и чувственность, Тончик мотает головой, толкается языком. Лало мгновенно отдергивается обратно — золоченые кольца и крашеные ногти дрожат в нескольких сантиметрах от лица. На цепочке блестит ниточка слюны, тянется ото рта. — Я?! Это я то? — Дышать, Тони, только дышать. —Это ты блядь че творишь, сученыш недоебанный? Дышать не получается - в руках дрожь, в трусах мокро и тесно. Собственный голос вконец непривычный, с хрипотцой — губы наоборот кажутся неестественно влажными, слишком чувствительными. Без тяжести пальцев на языке во рту как-то пусто. Судорожный вдох через рот, а воздух кажется холодным, чуждым. А Лало на его брыки не реагирует никак, все так-же пошло пялится, и дышит загнанно, да дергаются перед лицом влажные пальцы. Рот резко наполняется слюной, все мысли сливаются в одно блядское Хочу-хочу-хочу. Всего-ничего податься вперед, и... — Да я тебя! — Тончик очень старается возмутится, уже скорее за свой счет, но выходит хуево. —Да я тебя, блядь... Трясет головой в последней попытке отослать наваждение — ниточка лопается, коготки скребут по лицу — цыган же таки не отодвинул ручку... И сам тянется к Лало, чтоб обхватить губами его пальцы, зубами сжать мягкие подушечки. Неожиданно мягко тянет на себя, пока зубы не клацают о перстень, и смотрит на Лошало снизу вверх — правильно ли понял, так ли делает? Можно? А Ло, мать твою, стонет в голос. Его лицо плывет перед глазами как слоу-мо зарубежной порнухи с заезженного диска — вот чуть дрожат губы, вот опускаются крашеные ресницы, вот на кончике влажного языка это пошлое рваное аааах. Вот чуть откидывается голова, кадык ходит под кожей, золото плывет перед глазами. Лошало толкается пальцами уже целеустремленно, жестче — давит на язык, ведет по тыльной стороне десен. К двум пальцам присоединяется третий, перстень проскальзывает за кромку зубов — Тончик податливо открывает рот пошире, впускает — пробует засосать на себя, увлечь глубже, плевать, что неумело. -Анатоль, со кэрэс, я же не смогу... Лало прогибается всем телом, откидывается на ложе, разводит ноги чуть шире. Грация вновь завораживает - Тончик смотрит на Лало и очень отчетливо видит, что у него стоит. На него, Тончика. На то как его рот обхватывает эти смуглые пальцы, как неумело трется язык, как Лало от этого хорошо, наверно. Даже очень хорошо, если судить по тому, как натянута тонкая ткань шароваров, как изредка приподнимаются и трутся о ничего узкие бедра. Лало, наверно, хочется фрикции, хочется хоть какого-то стимула. Лало двигает во рту пальцами, оттягивает щеку и вновь стонет, и снова прогибается. Лало, наверно, так же будет стонать и ходить бедрами навстречу, если протянуть руку и потрогать сквозь ткань возбужденный ствол, если сжать и медленно дрочить. Тончик хочет его так сильно, что впору скулить. Вкус шафрана и дыма обжигает, горчит на распухших губах — горчит, потому что Лало так может. Может протянуть ебаную свою властную длань и взять, что хошь. Может плавиться в собственном удовольствии, напоказ выставлять свою похоть предмету вожделения — хотя нет, не выставлять. Доверить. Доверить сбивчивое дыхание и тихие полустоны, доверить то как порхают криминально длинные ресницы, как чернейшей бездной зияют зрачки - в блядских глазах ни капли стыда, ни капли отвращения. Лед тает, огонь раливается по телу — стекает по пальцам Ло в горло, обжигает сердце, тяжелеет в паху. Лошало умеет смотреть в самое пламя — смотреть как есть, а не сквозь гарь копченого стекла. Лало и есть сам огонь, колдовское пламя, и гори к ебеням его гопническая душа. Где-то под аляпистыми спортивками, расплывчатыми контурами наколок и бледной веснушчатой кожей внезапно снова закипает злость. Поначалу, когда было совсем херово, Тончик думал что он злился на самого Лошало с его колдовскими приговорами, с томным взглядом зеленых глаз. Цыганский ворожила отъебал себе место в башке рент-фри, как треплют Гришины американцы — Тончик ходил мрачнее тучи, срывался по любой мелочи, шлялся по району бессонными ночами. Даже пацаны просекли, что дело мутное, завели шарахаться пока его не проморосит. А теперь злость нутро корежит по-иначе, и на вкус она как тусклое золото, как колдовское зелье, что Лало час назад вливал в кальян — тонкие пальцы все бездумно оглаживали шахту, двусмысленно двигая увешанной рукой. Почему? Почему, блядь, Лало так легко себе позволяет чувствовать, а Тончик только и умеет что по ночам дрочить на его руки и скулить в покусанный кулак, а днем на встрече в Канарейке лишь глаза отводить и отпихиваться вялым 'Cлыыышь, отьебись'? Безумно хотелось так же уметь наслаждаться — так же брать и отдаваться взамен. Хотеть и не боятся этого, так же доверять тепло своих рук, подрагивание бедер, свое загнанное дыхание. Чтоб этот долбанутый (охуенно красивый, офигенный, самый-самый) цыган знал, что лидер Алюмииевых Штанов — нечто большее, чем бледной тенью шугаться с любого прикосновения, чем отмалчиваться и блеваться. И он берет, берет и отдает все, что может. Отпускает нижнюю челюсть, всхлипывает, когда Ло гладит большим пальцем по шее, размазывает слюну — словно принимает дар, присваивает. Тончик раздвигает языком пальцы, засасывает по самые костяшки. Бижутерия царапает нёбо, слюна течет по подбородку. Ло стонет громче, слепо тычется свободной рукой, зарывается в волосах и легонько тянет на себя, когда Тончик пытается двигать головой в такт движению, хоть как-то с грехом пополам заглатывать пальцы, как видел в дешевой порнухе. Тончик чувствует себя — победно, правильно, и плевать, как по-блядски это со стороны выглядит и что напоминает. Или не плевать — на секунду представить, как он стоит перед древним цыганским божеством на коленях, как Ло держит за волосы и остервенело насаживает его рот вовсе не на пальцы. Желание — хук под печень, по нервам —раскаленным металлом. Нетронутый член предательски дергается, и Тончик вновь впивается собственными пальцами в бедро — трогать себя хочется до боли. Глаза сами собой закрываются, напряженно сжимаются веки, и Тончик сосет по-настоящему, втягивает щеки, мокро хлюпает слюной. Остренькие ногти тычут в горло, это неприятно, но Тончик выдержит — расслабляет как может горло, языком ведет по ладони. Это его. Это ему дозволено. Каждый вздох Лошало, каждый стон, каждое рефлексивное дерганье волос — его. То, как тот выгибается, елозит по покрывалу, сгибает в колене ноги. Тончик его даже пальцем не тронул, а тот чуть в штаны не кончил, еп как дрожит весь. —Анатоль, — шепчут искусанные губы. Пальцы с мокрым звуком выскальзывают изо рта, мажут слюной по шее, лезут влажным следом под ворот олимпийки. Руки — те что бледнее, что все испещрены шрамами — сами по себе находят молнию, дергают вниз, и вот уже чужие, влажные от слюны пальцы обводят ключицы, мимолетно хватаются за шею, спускаются ниже. — Ана-тоооль, — Ло очерчивает грудь, перстень цепляет за сосок, но от этого всего почему-то стонет сам цыган, и от сочетания этого голоса и своего имени окончательно крышу сносит. Рывком сблизить расстояние, чуть не опрокинув при этом кальян — прижаться, почувствовать, доказать — голова кругом, на губах чужое дыхание. Поцелуй больше похожий на...да нахуй это, что получается мокро, влажно и немножко больно. Главно что Серебряный — горячий и податливый, что отвечает. Сам охотно открывает рот, впускает язык, покусывает и без того саднящие губы. Что Ло бесстыже стонет в рот, а те самые руки несмело опускаются на бедра. Уже гораздо смелее затягивают Тончика к себе на колени, лезут шарить под олимпосом. Все еще влажные, все еще ощущается тепло нагревшихся колец. Сидеть у Лало на коленях, неуклюже расставив ноги и вцепившись в плечи — это не очень удобно, зато можно вжаться в чужое бедро, можно уже всем телом ощутить, как сильно у Ло стоит. Серебряный чуть толкается вперед, члены их почти соприкасаются сквозь ткань. Тончик вновь скулит, толкается языком в рот, бестолково сжимает-разжимает кулаки. Лошало целуется исступленно, с напором, он властен и податлив одновременно, он заполняет весь мир. Отстраняется только когда в ушах звенит и голова идет кругом — спускается к основанью шеи влажными, горячими засосами. — Ебать тебя в рот, — Тончик захлебывается воздухом. Мысли отсутствуют, голос предательски дрожит. В паху невыносимо, и он льнет к Лало, не дает ему отодвинутся — ближе, рядом, совсем по-настоящему. Упирается стояком куда-то в живот, шипит сквозь зубы, когда Ло ответно прижимается к телу. Бедра сами по себе откровенно ходят вверх-вниз — это так хорошо, он не в силах сдерживаться, он тормозит лишь когда цыган сам его чуть отстраняет от себя. - Камэса? А хошь, Анатоль? - и смотрит без издевки. Ошалелый взгляд мечется — то открыто пялится между ног, едва не облизывается — то сквозь глаза в саму душу всматривается. Тончик мучительно соображает, что именно должен сейчас хотеть, а когда понимает, что сам же только что ляпнул — как током прошибает. Хочет, как же он его хочет. И просто вот так, и ручку глоткой золотить, и в рот ебать, и чтоб его самого хорошенько трахнули среди всех этих ковров. Главное, что это Лало, чтоб ему было так же классно — хочется так много всего, и при этом все сразу. Желания сливаются, путаются и почему-то в данный момент не совпадают с реальностью. Тончик из них выбирает самое недавнее, самое последнее — легче всего вспомнить, да и во рту снова пусто. Острые колени упираются в пол — ноги сами собой расходятся, от предвкушения поджимаются пальцы. Хочется чтоб было снова — длинные пальцы, вкус металла, плотно забитый рот — но мысль нужно не только сформировать, но еще и попросить внятно. Гораздо проще слепо тыкаться головой между ног, прижиматься лицом, тереться о горячий ствол сквозь тонкую ткань. Язык скользит по материи, оставляет влажный след — под ним дергается живая напряженная плоть, и от этого Тоньку накрывает с головой. — Анатоль, — Цепкие пальцы перехватывают ладони на подступе к резинке — до Лошало, похоже, только сейчас доходит цель его маневра. — Тырдев, Анатоль, тебе не обязательно... Не обязательно, едва не стонет в ответ Тончик. Но блядь, до чего ж охота — до лома в костях, до потери дыхания. Слова не складываются — получается лишь приглушенное мычание, зарывшись лицом в пах, и долгий голодный взгляд снизу вверх — ведь можно, да? В сумасшедшем взоре плещится голимое желание — Лошало тихо матерится на незнакомом языке и отпускает руки, разводит ноги еще шире. От Лало пахнет хозяйственным мылом и потом, шафрановым маслом и корицей. У Лало член совсем не похож на пальцы ни на ощупь, ни на вкус — тяжелее, больше, под языком пульсирует венка. Так хорошо растягивает рот, так заполняет. От собственной неумелости становится неловко, пока он осторожно двигает рукой, стараясь повторить так, как еще сегодня утром дрочил себе — пока просто водит языком по головке, пока тщательно облизывает губы, чтоб лучше скользили по стволу. Но Лало успокаивает — приподнимает немножко бедра, придерживает затылок, страстно шепчет какую-то хуйню. Шумно выдыхает когда Тончик осторожно берет его в рот, когда начинает двигать головой, втянув щеки. Когда Лало снова стонет — громко, самозабвенно — и толкается бедрами вперед, Тончик не знает, что именно с ним происходит. Мир красной пеленой плывет перед глазами - в ушах ревет кровь, ресницы слипаются то ли от пота, то ли от слез. Он плывет и совершенно не осознает что делает, где находится. До смерти сейчас хорошо просто стоять на коленях и брать у Ло в рот — А Ло чуть ли не рвет влажными от пота и слюны руками волосы на затылке, мечется по покрывалу. Ло полностью в его власти, и Тончик нахрен не врубает, как вообще можно считать это унизительным, зачем он гребаных полгода боялся себе признать, что реально хотел с Лошало именно так. Ему так хорошо в этом невесомом пространстве, где нет ничего, кроме тяжести чужой плоти на языке, кроме мокрых пошлых чмоков, кроме того, как Лало шепчет, как из далека: мишто, Анатоль, мишто, вот так, умница... Когда он пробует повторить этюд с пальцами — расслабить горло и заглатывать поглубже — Серебряный рычит в голос. Рывком выходит изо рта, хотя Тони как воспитанная шлюшка тянется вслед, выставляет на показ язычок. Пальцы сминают полурасстегнутую олимпийку на груди, слюна капает на оголенный живот. В своей отключке Тончик не понимает, с какого хрена ему прерывают кайф. Даже кажется открывает рот, чтоб возмутиться, но Лало буквально швыряет его на тахту — жадно выцеловывает шею, лезет руками в штаны — наконец-то! — и все претензии отпадают. Остаются только звуки поцелуев и рубчики от колец, когда Ло двигает рукой; то, как цыган зачем-то улыбается краешками губ. Сладкое удовольствие, что плавит все изнутри и перекраивает сущность, и рваная молитва, что все повторяет чей-то голос — бля, Ло, Лало, охблядь, еб тебя, Ло — уж точно не свой, потому что не может Тончик так замаливать, так стонать и всхлипывать, рывками дергаясь под цыганом. — Давай, Анатоль — Голос Лошало теряется на грани слуха — слишком много, слишком насыщено. Он почти мгновенно уже на грани, внутри все скручивает, поджимаются яйца, и все чего-то не хватает. — Позолоти ручку. — Смеется над ухом цыган, и вновь в рот лезут ебучие фаланги. В пальцах путается его глубокий стон, а Ло все говорит, говорит чего-то. С третьего повтора до Тончика доходит, чего от него хотят — Лало просит, чтоб он снял с него кольца. Отзолотил ручку, так сказать. Скорее отъебал, смеется про себя Алюминиевый. Его совсем ведет, он нихрена уже не соображает, но кольца снимает. Стягивает зубами слишком грубо, остервенело тянет на себя блядскую бижутерию — Ло наверно больно. Сразу же целует мокрые оголенные пальцы, словно извиняясь. Руки снова ласкают член, размазывают слюну вместе со смазкой — Тончик обреченно стонет в голос — а потом та, что без колец скользит ниже, ниже. Мажет вслепую по мошонке, оглаживает промежность — лучше любых фантазий, лучше всех недодрочек в душе. Тончик сыто хуеет, откинувшись на подушки и разведя пошире колени. Лало входит совсем не глубоко — по вторую фалангу, не глубже — но Тончику хватает лишь того, что Ло сейчас плавно толкается в его тело, что это его пальцы нежно растягивают. Смачно, осторожно - не готовит, просто ласкает. Двигает в такт руке, что сжимает ствол - набирает ритм. Ло трется носом о потный висок, шепчет на ушко про то, какой он тугой, как в нем жарко, как Ло обязательно будет его вколачивать в матрас, в траву у костра, в мягкую обивку на заднем сиденье. Что готов его трахать даже на столе Железного у всех ОПГ на глазах, чтоб знали, кому он принадлежит. Как он этого ждал, как хотел. Все чаще и чаще мелькают цыганские словечки, но Тончик все понимает, давно уже вызубрил все эти ту миро, мишто да камло. Он кончает совсем скоро — даже жалко. Бьется в цыганских руках, царапается, стонет в голос, повторяя его имя — Ло, Лало, Ло. Золото растекается по телу истомой, сперма поблескивает на тусклых кольцах — глаза сами собой закрываются. Как и когда кончает Лало, непонятно — только ловит с чужих губ сдавленным стоном последнее Анатоль и чувствует на нижней части живота что-то горячее и влажное. После этого жизнь прекращается, и начинается заново лишь когда он, обтертый и одетый, возлежит на царском - баронском, вернее- ложе. Грациозные, еще недавно такие недоступные пальцы плавно отлепляют от лица взмокшие волосы — Лало дышит рядом мерно и спокойно. Заново булькает кальян, простыни пахнут точно так же, как их обитатель — благовония из шафрана и корицы, свежий ветер, пляски у костерища. — Ну что, Анатоль, лучше стало? — И улыбается хитро, сыто скалится. — Слыыыышь, — по привычке тянет Алюминиевый, и обессиленно улыбается. Воздушные замки вновь подхватывают и забирают собой, миражи путаются памятью о лице Ло в экстазе, обрывками значений и фраз — значит, у них будет еще? Значит, он не один изводил себя бессонными ночами, захлебывался собственным желанием? Да, было что перетереть. А сейчас можно уткнуться в разгоряченное цыганское плечо и наконец-то впервые за чумные полгода вздохнуть полной грудью. Кто б знал, епта, что все реально так легко разрулить? Что можно валяться рядом у Лало под боком и знать, что для счастья не так уж много и надо.

А еще — думать о том, что смотреть на солнце, оказывается, совсем не так страшно.