Говори словами, а не мыслями

Класс А, как думал Аизава, был не только самым лучшим и сильным классом, но и также очень проблемным. Он считал, что школа, пусть и лучшая, не смогла позаботится об учениках, как следует. Наверное, потому, что не наняла психолога. А еще потому, что в школе есть только один врач. Нет, конечно, Исцеляющая Девочка прекрасно справляется со своей работой, Аизава ничего против нее не имел! Просто он понимал, что когда они проводят важные тренировки, где многие могут поранится, одного доктора просто будет мало. Или же это он просто так думал. В любом случае, от него ничего не зависит. Его главная задача — позаботится об учениках и дать им тяжелые тренировки, которые поспособствуют улучшению навыков. И черт, он реально был хорош в этом. Наверное, благодаря талантам, интеллекту, пониманию и частично внутреннего голоса, который он не признавал. Даже сейчас, стоя на площадке, которую удачно подготовили к очередной тренировке и распределяя учеников на команды, что-то подсказывает ему, что сегодня будет тяжелый день. И один врач тут не поможет. Он не привык полагаться на «чутье», но тем не менее, в сейчас он готов пожертвовать принципами. У них была особая тренировка с 1-В классом. Их основная цель заключалась в том, чтобы ученики попытались выложится на полную и, возможно, даже превзойти себя. Также важную роль будет играть командная работа и чтобы было сложнее (прям как Сотриголова и любит) команду распределяли не между схожими причудами и друзьями, а в точности наоборот. Суть игры была простой — захватить флаг противника или выбить всех участников врага. Просто? Определенно да. Эффективно? Сейчас и узнаем. Мидория очень волновался. Парень нервно покусывал пальцы и много, повторюсь, много бормотал. Его напарниками стали Денки, Сато и Хагакуре. Они, кстати, пытались успокоить беднягу и продумать дальнейший план действий. Их основная цель — победить команду из параллельного класса, но их причуды как боевые не особо годятся, за исключением того же Мидории, который был немножечко не в себе. Если же посмотреть на Бакуго, этого мелкого взрывоопасного ребенка, что теперь в команде вместе с Кодой, Аоямой и Минетой, которого, вообще-то, придерживали одной рукой, чтобы он не шел к девочкам. Бакуго яростно махал руками, объясняя очередной план. Что же, неудивительно, что он тут негласный лидер. Аизава хмыкнул. Учитель перевел взгляд на остальных учеников. Тодороки стоял вместе со своей командой, участниками которой были Киришима, Джиро и Шоджи. Видно, что особого лидера их команда не выделяла, вместе продумывая стратегию, но все же к Шото прислушались более всего. Они были первыми. Он хотел посмотреть на их бой. Это казалось интересным. До некоторого момента. Он был уверен, что сегодня эти ученики покажут свои слабые и сильные стороны. Но мужчина не представлял, что настолько. Тогда-то он и понял главную проблему школы: им не хватало психолога для учителей. Им не хватало психолога лично для него, после этого тревожного и пугающе тихого: «Аизава-сэнсей, Вы?» *** Они выступали против довольно сильной команды. Монома, несмотря на его скверный характер, был лидером. Все-таки, на Фестивале он показал себя очень хорошо. Тецутецу как поддержка ближнего боя, а Кодай Юи  — дальнего. Цубураба был защитником флага. Бой начинался до нельзя банально: дети разобрались с ролями и теперь выискивали штаб противника. Благодаря причуде Джиро, команда синих, то есть, класс А, быстро нашел нужную им точку и направились туда. На своей же базе они оставили Шоджи. Он был сильным и выносливым, поэтому легко бы справился с нападением точно поврежденных учеников. Тодороки был главным нападающим, Киришима — защитником и мячем в выбывалах. Джиро же вычисляла врагов и служила поддержкой. Стычка началась примерно посреди поля, когда выше упомянутые встретили троих врагов. Тодороки прекрасно понимал, что это, наверное, единственная битва за весь раунд, а значит, сама важная. Если они проиграют, то незачет им обеспечен, особенно, если они проиграют в сухую. Он был хорошим бойцом: его причуда сильна, мозг готов анализировать, а физическая подготовка никогда не подводила. За это, наверное, стоило благодарить Старателя, но парень не считал, что его возможности оправдывают действия этого кретина. К тому же, как Шото успел подметить для себя самого, что он в довольно выгодном положении. Монома был умен, прекрасно контролировал свою силу и еще лучше выводил людей из себя. Сейчас он вел свой класс в бой и по его глазам можно было прочесть, кого он хочет «выбить» первым. И если он скопирует причуду Шото, то в результате останется с ничем. Гетерохромный парень спокойно заблокирует свою же причуду, автоматически попадая в список тех людей, которые владеют противоположными способностями одноврменно. И победит из-за большего опыта и прекрасного контроля. Тодороки это также прекрасно понимал. Он был как две разные частички, как два человека в одном теле. Один из которых был дефектным снаружи, а второй внутри. Тодороки услышал клич Киришимы, полный энтузиазма и решимости и тихо позавидовал, восхищаясь. Если он идет в любой бой со ставками победа-проигрыш, жизнь-смерть, то его одноклассник даже не думает о последствиях, оптимистично смотря в будущее. Из него выйдет отличный герой, не неправильный Джиро отошла назад, встала в стойку, уступая парням в поединке, но поддержала их уверенным возгласом. Своей этой уверенностью, желанием исполнять мечты девушка заряжала всех, пусть и была в коем-роде пессимистичной с капелькой токсичности. Она всегда знала, что хочет, к чему стремится, поэтому Тодороки завидовал и ей тоже. Она станет прекрасным примером для других, не сломленным Тецутецу напал первым, его поддержал Монома. Он создал атаку из воздуха и нацелил на Шото. Тот сделал огненную стену, растопил, как стекло. Киришима просто ринулся в атаку прямиком на Тецутецу, разбивая в дребезги скопированную причуду, которая стояла у него на пути, активировав свою. Монома полностью переключился на Тодороки. Шото попытался заключить врага в его ледяное царство, раз за разом плавя ветренные угрозы. Киришима отбивался от Тецутецу, попутно выплевывал раздражительные фразочки по поводу схожести их причуд и атаковал. Джиро следила за ситуацией участников и подключала свои штекеры в усилители, пытаясь оглушить Кодай, что также направилась к Тодороки, неожиданно для второго, сменив Моному. Нейто делся с поля зрения парня, но сейчас Шото это не особо напрягало. Он полностью доверял своим одноклассникам и верил в их силы. В случае провала у них также был Шоджи. Кодай использовала свой квирк и окружила парня различными предметами разных размеров, от которых он начал отбиваться огнем и атаковать девушку льдом. Из усилителей волной прозвучало несколько неприятных нот на высокой частоте. Что же, действия разворачивались быстро: Киришима, не смотря на усталость и внешнюю потрепанность, знатно измотал более избитого Тецутецу, Джиро удалось оглушить Юи и за разом отбиваться от Цубарабы, который неведь-откуда появился и направился к Шото, Монома потерялся где-то ближе к территории своего флага. Тодороки направил свою причуду на прибывшего врага, который стал побеждать девушку, как услышал голос Киришимы: — Тодороки, осторожно! По его правому глазу проехались чем-то острым. Тодороки погрузился в глубокую темноту. Он задыхался в ней, тонул, не чувствуя руками предмета, за который можно схватится, подняться, спастись. Он видел целое ничего, он чувствовал целое ничего. Казалось, мир застыл, позабыв о звуках и текстурах. Страх, медленный, липкий, окутывал тело, сковывал движения. Он оседал в легких, которые хотелось выплюнуть. Прямо как тогда, в детстве, прямо как тогда, когда узнал о своем изъяне, который не исправят даже лучшие врачи мира. Слова, сказанные тогда мужчиной в белом, гремят в голове. Нам очень жаль, но у мальчика частичная слепота. Этого не исправить Он пытался спастись. Спастись от детства, воспоминаний, от себя самого, где-то там понимая, что его друзьям нужна помощь. Какой же он герой, если он не может помочь даже себе? -…роки… Тодороки! Из омута собственных страхов и переживаний его выдернул голос одноклассницы. Автоматически, почти инстинктивно, парень понял, что отвлекся секунды на три и сейчас, если он не возьмет себя в руки, то они проиграют. Героям нет времени на это. — Киришима! Направь мою руку на врага! Эйджиро, хоть и не был самым умным и сообразительным, подсознательно понял команду и быстрее, чем обдумал, выпалил в ответ: — Правая рука вверх и вправо от тебя! Послышался звук треска льда и болезненный скрик. Кажется, Монома. Тодороки после этого осел на пол, держась за кровоточащую рану правой рукой, и слышал взволнованные голоса одноклассников. Пока грубая рука дергала его за плечо, другая, более мягкая, пыталась убрать волосы и помочь остановить кровь. Последнее, что он помнит, это то, как на чей-то вопрос сказал: — Аизава-сэнсэй, Вы? *** — Он будет в порядке? — Что случилось? — Кири, что там у вас происходило? — Что. За. Черт? — Ребята, успокойтесь, — Киришима пытался успокоить взволнованных одноклассников. Быть честным, он и сам до конца не понимал, что произошло на тренировке, ведь последнюю часть он помнить очень туманно. Тодороки забрали учителя в медпункт. Он потерял много крови, рана оказалась глубокой. Моному попросили задержатся, ведь, не смотря на то, что они в будущем будут сражаться с теми, кто захочет их смерти, это не значит, что нужно пытаться покалечить ученика. А он пытался. Даже будучи закованным в лед, он хохотал и говорил о том, что класс А просто ничтожный. Тогда, в тот момент, все просто замерли. Киришима почувствовал, как тело не хотело двигаться в сторону учителя, как он держал раненого однокласника и смотрел тому прямо в лицо под этот жуткий смех. Тодороки держался за рану и тупо пялился в одну точку, по сути, на Нейто, а практически, мимо него. Целый глаз цвета океана был укрыт легкой серой пеленой. Тогда-то Киришима и понял. Его одноклассник не видит на левый глаз и сейчас остался в абсолютной темноте. Эта мысль пугала даже больше, чем тот факт, что прямо сейчас Шото истекает кровью, а Эйджиро не может ему помочь. Инстиктивно (о Всемогущий, спасибо за них!) парень вместе с Джиро переглянулись и попытались остановить кровь, а не тупо смотреть на то, как Тодороки мучается. Девушка попыталась убрать волосы и вытереть кровь тканью своего костюма, а парень попытался успокоить одноклассника, где-то внутри понимая, что, не смотря на внешнюю невозмутимость, ему страшно. Всем бы было страшно. — Я… Правда не до конца понимаю, что случилось… — язык заплетался и в горле образовался ком от взглядов друзей. — Давай реже, мямлишь тут, — Бакуго, конечно, злился. Тренировку отменили. Врагов не одолел. А еще его бесил Половинчатый и то, что Монома попытался его прибить. — Ну… Я думаю, Тодороки… Слеп на левый глаз и не увидел атаку Мономы, который целился ему прямо в голову с этой стороны, — последнее он сказал на одном выдохе. Но груз из плеч не упал. Возможно, он просто выдал чей-то секрет, возможно, ему было стыдно за то, что он не замечал этого ранее. Вывел его из оцепенения тихий вздох Мидории — Тодороки… Что? *** Да, Аизава определенно ненавидел свою работу. А еще себя. За то, что был невнимателен, за то, что не смог спасти, за то, что игнорировал, за то, что не поговорил с самым тихим и нейтральным ребенком своего класса. Как не крути, он был учителем много лет и пусть много кого исключал, учителем он был не самым плохим. Он видел множество студентов, разных и по-своему особенных. Да и зачем далеко идти: его класс был целым сборищем таких детей. Проблематичным сборищем, прошу заметить. Взять того же Мидорию. Человек-а-давайте-я-сломаю-себе-конечность. Пожалуй, один из самых легких в понимании и сложный за слежением действий. То, как он находит себе приключений на ровном месте поражает. А то, что не обходится как минимум без одного сломанного пальца и подавно. Он общительный и целеустремленный, а еще надоедливый. Есть такие как Бакуго. Нетерпеливые и опасные, как бомба медленного действия, как граната с почти оторванной чекой. Устрашающий, угрожающий, больше похож на злодея, чем на героя. И не по годам умный. И сильный. И маленький, как ребенок, что дерется на сущих инстинктах. Аизава не переживет, будь у него еще такой ученик. О Всемогущий, хоть бы будущий ребенок Бакуго не пошел в отца. А есть такие, как Тодороки Шото. Вернее, нет таких, этот мальчик первый. Тихий и спокойный, в меру незаметный, но тем не менее умный и старательный. Послушный, но со своим мнением, сильный и невозмутимый. Мечта любого преподавателя, да? А еще с этим взглядом. Холодным, как его причуда, и до не возможного взрослым. Страшный для всего лишь ребенка, страшный вообще. Двоякий, как и сам мальчик: один глаз чистый, как хрупкий кристал, а второй туманный и мутный, как море утром. Казалось бы, спокойный в двух вариантах, а на деле просто пустой. Взгляд загнаного в угол человека, который не видел истинного смысла жить. Который просто родился и еще не умер, поэтому все еще здесь. Который просто хочет защиты и настоящего спокойствия. Где-то далеко, на самом дне пугливый, взволнованный, зависливый, но все еще взрослый. Ребенок был необщительным, в лишний раз рот не открывал, лишнее слово не вставлял. Молчал, когда оскорбляли, молчал, когда просили о чем-то не важном. Но иногда язвил и колкосно отвечал, скорее, сам того не замечая. Но самым пугающим был в гневе, в редком нестабильном состоянии. А взгляд в такие моменты был ненавистным, отчаянным и невидящим. На половину буквально. Аизава корил себя за то, что не замечал, как резко ученик поворачивал голову, когда одноклассники заходили с левой стороны — искал источник звука. Как после этого резко опускал голову вниз, скидывая волосы на лоб. Как облегченно выдыхал. Корил за то, что давно заподозрил что-то неладное как в психическом, так и в физическом здоровье, но откладывал разговор на потом, боясь в коем-то веки спугнуть студента. И сейчас, находясь в палате медсестры, держа свое каменное лицо, мужчина не мог перестать думать об этом. Тодороки излечили, аккуратно перемотали рану белым бинтом и уложили отдохнуть. Парень тихо дышал, иногда, редко-редко, сбивая ритм и вздыхая. Исцеляющая девочка сидела около койки и смотрела на какие-то бумаги. В кабинете была угрюмая тишина, и преподавателю это не нравилось, пока, она наконец заговорила: — Да. Твои подтверждения подтвердились и мальчик вправду ничего не видит тем глазом. Старая рана, еще, по записям, с пяти лет как. Но на вступительном документе официально не написано. Вот никто и не знал. — А он молчал… — задумчиво пробормотал Аизава. — Возможно, малышу просто было некомфортно говорить об этом. Хорошо прятался, и не скажешь, что что-то с ним не так. В бою был сильным и внимательным. Тебе стоит поговорить с ним об этом. — Знаю. Но тут нужно осторожно. Он довольно… тихий. — Тихий? Боишься спугнуть ученика? Но ты ведь сам понимаешь, что нужно с ним поговорить, иначе будет только больше проблем, — голос с ноткой нежности мягко проникал по всей комнате. Он тонким слоем оседал в голове учителя, на что тот кивнул: — Да. Я сделаю все, что в моих силах. И посмотрел на койку, в которой неспокойно сопел самый тихий мальчик класса. *** — Тодороки, я хочу с тобой поговорить. Голос классного руководителя эхом отбился от стен небольшого кабинета. Только что названный сидел на мягком кресле прямо напротив мужчины. Тот нервно постукивал пальцем по бумагам на столе и смотрел прямо на подопечного. Тодороки знал. Он знал, что этот момент когда-нибуть да и наступит. Знал, что Аизава захочет узнать подробности и причину его молчания. И, возможно, что случилось с документами. Знал, что после своей выписки обязательно будет сидеть в этой комнатке в напрягающей тишине, как провинившийся ребенок. В первый раз. И смирился. Он смирился с тем, что его отчитают. И скорее всего, отчислят. Кому нужен герой, который по сути только на самом начале своей карьеры уже дефектный и раненный? Кому нужен герой, которому самому нужен был присмотр? Который пугает детей и не внушает доверия? Ответ прост и логичен. Никому. Он не нужен кому-то даже как обычный человек, не то что, как дефект. С таким няньчиться не будут. Так чему удивляться? Догадывался, что так будет, но по воли знаменитого родителя все же поступил в Академию. И кто теперь прав, отец? Шото нервно закусил губу и отвел взгляд. Пусть он знал, что так будет, но ему было неприятно, стыдно и страшно. Как никогда раньше. Даже не волновался так, когда говорили, что случится после ранения — а вдруг парень вообще потеряет зрение? Но, к счастью, ему повезло. Белую повязку сняли еще вчера — около правого глаза даже шрама не осталось.  — Как твои дела, Шото? Тодороки аж распахнул глаза от удивления. Не этого он ожидал. А как же «Почему ты молчал?» или «Герою нельзя врать, особенно о таком. Какой ты тогда герой?». А тут простое «Как твои дела?». Фраза, которую слышат, казалось, все каждый день. Но какая она значимая в этот момент. В груди приятно растекается тепло. — Почему вы спрашиваете? — Потому что хочу знать ответ на этот вопрос, — пустые глаза встретились с темными напротив и в них запылал маленький, едва заметный, огонек. Они играют. — Зачем? Это ведь не важно. — Это ты так думаешь. Мне важно знать о самочувствии своих учеников, Тодороки, — ах, вот оно что. Просто обязанность. А ты, глупый, понадеялся. Глаза опять становятся полностью пустыми, без прежних искорок. — Нормально, — они играют. В свою маленькую и незаметную игру. Умную, взрослую и хитрую. — Ты не дослушал меня. Я спрашиваю не потому, что мне нужно так сделать. Я хочу знать твое состояние, как человека, а не ученика моего класса. По правде говоря, мне давно стоило спросить тебя об этом. — Со мной все хорошо, — языки пламени, не такие яркие как в первый раз и еще менее заметные вновь загораются на дне глазниц. Они играют. Они играют свои роли. Тодороки играет в свою роль. Не более. — Но это ведь не так? — Не можем ли мы перейти к главному, а не тратить время впустую, — ох, Шото, твой острый язык и горячий нрав загонят тебя в могилу. Ты сам себя загонишь в могилу, дорогой. — К чему именно? Ты считаешь свое самочувствие неважным? Для меня твое здоровье стоит на первом месте. — А для меня стоит на первом месте мой вердикт. — О чем ты? — Аизава и вправду искренне удивляется. Что придумал себе этот ребенок? Тодороки тоже удивляется. Но они же играют. Пламя в глазах презрительно искрит. — А Вы не понимаете? Я хочу знать, что ждет меня в ближайшем будущем. Отец уже знает? Когда я могу собираться? — Вот оно что… — Темные блюдца преподавателя мягко смотрят на парня и, кажется, ласково блестят. Или не кажется. Но они же все… — Ничего такого не будет. Дитя, тебя никто и не думал исключать. Я тут для того, чтобы по собственной прихоти услышать твои проблемы. И попытаться помочь. Все замирает. Даже, казалось, время. Часы насмешливо не тикают, а в груди предательски колет. — Я… — впервые Тодороки нечего сказать. Он растерян. Он хочет так много сказать — и о том, что ему сложно, и о том, что ему страшно, и о том, что он запутался. И о том, что ему нужна помощь. Сильно нужна. А внутренний голос твердит молчать — и о том, какое у него было детство, и о том, как больно быть одиноким, и о том, что он уже не умеет улыбаться. И о том, что он никому не нужен. — Тебе нечего боятся. Ты не один. Я не тороплю. Первый тик разрывает застывшие время и мир незаметно подрагивает. Мир Тодороки. — Я… не в порядке… И уже мгновение спустя мальчик опускает голову и прожигает взглядом руки. Плечи легонько, почти незаметно, дрожат. Тихий вздох вылетает тяжело — Шото хочет передать им все свои эмоции, которые не может показать наяву. Не получается. Он хочет хотя бы скривится и проронить слезинку, но у него не получается. Никчемный голос в голове заливисто смеется, хохочет и повторяет-повторяет-повторяет: «Молчи, идиот, говорить-то ты тоже не умеешь». — Тебе не обязательно идти за свои пределы. Не мучай себя. Я готов ждать столько, сколько тебе понадобится. Я не хочу, чтобы ты был несчастным. Ты не заслужил этого, — Аизава говорит так искренне, так нежно и мягко, как когда-то мама, как когда-то сестра, и Тодороки понимает. Они больше не играют в свои роли. И примерно тогда с губ срываются слова — быстрые, нечеткие, порой непонятные и сложные, которыми пытаются передать все-все-все то наболевшее. И у Шото выходит. Впервые за долгое время он не слышит осуждающий голос в своей голове. Впервые за долгое время он слышит молчание, в котором столько заботы, что ее сложно принять. Сложно принять и легкое касание грубоватой ладони на своей макушке, когда мальчик, согнувшись и доставая носом сложенных на коленях рук, закрыв глаза, едва заметно дрожит, читая свою исповедь. Сложно принять, когда эта же рука — так не похожая на грубую отцовскую! — легонько гладит по волосам. Не приносит боль, как жестокая родительская, а только ласку, как… А Тодороки не с чем сравнить. Ему стало лучше.