Не рождество

У Донны теперь маленький лофт на Манхэттене. Маленький и почему-то пустой, словно необжитый толком — но с самым настоящим камином. Угли за решеткой, подернутые серым, тусклым пеплом, зимний холод, противный, едкий, похмельный — вот чем Дика встречает такое же серое, тусклое утро. Холод в маленьком манхэттенском лофте Донны Трой, ее диван, и ее крепкое плечо под его щекой, противно колючей от трехдневной щетины. — Проспался, короткие штанишки? — острым локотем Донна толкает его в бок. — А ведь еще ворчал на меня за утреннюю текилу… — Это был вечер. Не то чтобы это меня оправдывало. — смущенно вздыхает он. — Прости что вломился вот так, посреди ночи. Вечер начинался в одном из баров Готэма, из таких, куда не ходят с веселой компанией. А потом… Потом ему почему-то стало жизненно важно увидеть Донну. Прямо сейчас. Последний прямой рейс Готэм-Нью-Йорк, 23:12 — услужливо подсказывает его измочаленная, истерзанная, разможженная пулей память. Иногда Дик немного скучает по удобно беспамятному Рику. Февраль. В лофте холодно — камин не зажжен, обогреватель не включен. Сломан, наверное. Жаль что Рождество уже давно прошло — тогда у него хотя бы был весомый повод навестить Донну без приглашения. Но волшебства нет и в помине, зато есть похмелье, давно погасший камин и сквозняки. Дик ежится, натягивает колючий шерстяной плед под самый подбородок, инстинктивно прижимается к ней теснее. Донна теплая, горячая даже как печка. Осязаемая. Живая. Под пледом они льнут друг к другу как дети, спрятавшиеся от мира в замке из диванных подушек и одеял. — Ты не осталась в башне Титанов? — Зачем, если Титанов уже не осталось. — пожимает Донна крепкими плечами, как будто ловчее распределяет на них тяжесть. — Нас почти не осталось, Дик. Я пыталась, изо всех сил пыталась, честно. Но без тебя я не справилась. Совсем. Все развалилось как домик из карт. У нее потухший и отчего-то виноватый взгляд. Наплевав на все, под пледом Дик обхватывает ее руками вокруг талии, перебирает ее пахнущие химозной клубникой шампуня волосы, гладит лопатки. Все так же как в те времена, когда они заваливались друг к другу с пивом, печалью и пиццей, но Дику не хочется пива. Дику хочется обнимать Донну Трой вечность. Потому что Донна Трой достойна всей нежности этого дурацкого мира. А связь между ними прочнее ее лассо. — Мы слишком долго не виделись, — упирается он подбородком в ее плечо, вдыхая запах цветочного кондиционера и чистоты от ее футболки. — Наверное, поэтому все идет не так. Ох Донна, Донна, Донна… Я соскучился. Как же я тебя люблю. Донна вдруг глядит на него пытливо и прямо.  — Как? Скажи мне. — Ты мое сердце, Донна Трой. Лучшая его часть.— дотянувшись, шутливо целует он ее в холодный кончик носа. — Разве я могу тебя не любить? Какое-то время амазонка молчит, глядя на давно потухшие угли в камине. У нее грустные, усталые складки у губ, и глаза покрасневшие. — Если я твое сердце, Дик, почему мне так больно и холодно? Молча он сглатывает. Это то, что он чувствует, с тех пор как Дик Грейсон вернулся, а Рик исчез. Рик мог сочувствовать горю чужой семьи, пусть и искренне, он мог оплакивать Альфреда и Роя Харпера с зрительских мест, мог не понимать того как потерян и искалечен Дэмиан, как измучены Брюс, Тим и Джейсон, и даже Бабс, и как мало теперь от них всех осталось. Рик не стоял в эпицентре взрывной воронки и не пытался голыми руками собрать осколки во что-то живое и целое. Да, иногда он предательски скучает по Рику. И по Донне Трой. — Ты был… нашим лидером, — Донна вдруг нежно ерошит ему волосы на затылке, не задевая шрам. — Нашим знаменем, вокруг которого держались Титаны. Мы потеряли тебя — и уже скоро потерялись сами. Знамя? Давно упавшее прямо в грязь, пробитое пулями, беспощадно изодранное на некрасивые лоскуты. Смешно все это и горько немного от того сколько раз он всех уже подводил. Снова и снова. И опять. В горле почему-то болит. А потом он вдруг все ей рассказывает — о Джокере и о Бэйне, о КГБисте и Дефстроуке, о Тарантуле, о Спирали и черт знает о чем еще, слова текут потоком как грязные сточные воды из переполнившейся канализации, пока Донна обнимает его еще крепче, оплетает руками, ногами, всем своим сильным, красивым, чистым телом, и ее груди под тонкой футболкой прижимаются к его груди так, что как бы он не старался — от ее близости, от жара ее тела в паху начинает тянуть. Имена и призраки отступают. Это все еще Донна. Донна Трой — помоги ему боже, и она чувствует, конечно же чувствует его возбуждение. Молчит. И когда по окончанию исповеди горячий рот Донны вдруг требовательно находит его губы, все что он может, все чего хочет — впустить, впитать больше этого тепла. Тепло проникает в каждую клеточку тела, он чувствует себя одновременно разморенным и почти болезненно возбужденным. Рядом с Донной он чувствует себя в безопасности, дыхание перехватывает, как будто его увлекает теплым, глубоким течением. Закрыть бы глаза и целовать Донну Трой вечность, ни о чем больше не думая. Но в поцелуе ее — трезвящая горечь проигранных битв и соль печали. — Не надо. — хрипло просит он, едва Донна позволяет ему вдохнуть. — Пожалуйста. Ты достойна самой огромной, самой лучшей любви этого мира. — Разве не ты сказал что любишь меня. — Донна глядит на него, приподнявшись на локте. — И я тебя люблю, Чудо-мальчик. — Как друга. Ее бедро прижимается к твердости его члена. — Если прямо сейчас мы ляжем вместе — это все еще дружба? Выросшая на острове амазонок, она употребляет старомодные словечки, когда растеряна. Бесстрашная, несгибаемая, прекрасная Донна Трой. Беспорядок на массивном столе из дерева притягивает его взгляд, пока он бережно растирает ее запястья и нервные пальцы. — Мои мозги в блендер засунули и сделали из них чертов фарш. А то что было с Риком… Это как будто все не со мной было. С кем-то другим, знаешь?.. Я так запутался, Донна…  — Нас выжали, вытряхнули, вывернули наизнанку до последней крошки. — яростно мотает она головой. — Но мы наполним друг друга заново. Просто дай нам шанс. — Я не хочу все испортить. — Мы уже не те дети, которые швыряли любовь об пол ради забавы. Рой считал что недостаточно хорош, я — что у нас еще будет все время мира… Я не сделаю ту же ошибку дважды. Ладони сжимают его виски. Этими нечеловечески сильными ладонями она могла бы раздавить его голову как гнилой орех — может, он даже поблагодарил бы за это. Слишком много мыслей, от которых взрывается и болит голова, он слишком много думал последние месяцы. — Я не должен. — наконец, хмурится Дик. — Ты не хочешь? Сердце колотится рваными, заполошными толчками. Дик не может солгать. И правду сказать не может тоже. Рот как будто зашит наживую. Глаза Донны, такие красивые в обрамлении темных ресниц, такие чистые — действуют не хуже хваленого лассо ее грозной старшей сестры. Лассо и правда похоже на выход, когда он просит Донну его принести.  — Ты слишком долго был мозгом Титанов, а я — спиной и плечами. — накинув плед на плечи, говорит Донна, пока он методично наматывает Лассо Убеждения виток за витком на запястье как чертов бикфордов шнур. — Давай попробуем быть просто сердцем. Просто скажи хоть раз в жизни честно — что ты хочешь, Дик? Что чувствуешь? Не мне даже — себе самому. Золотистый свет от лассо мягко ложится на кожу. Можно переупрямить силой воли — или хотя бы попробовать, можно переиграть в слова, перетерпеть боль… Молча он смотрит, пока глаза не начинают болеть — на золотистый свет у запястья и на эту самую живую, самую настоящую в мире женщину-из глины, женщину-из детства, из начала его личных времен. — Я хочу тебя целовать. — говорит он отчетливо и спокойно. Лассо не жжет кожу, и внутри ничего не жжет, не болит, когда он и впрямь это делает — потому что впервые он не сопротивляется. Он хочет целовать Донну Трой — он целует Донну Трой в ее холодном манхэттенском лофте, под ее колючим шерстяным пледом. Ее губы размыкаются, руки ложатся ему на плечи, притягивая теснее. В этом нет бури и нет ядовитого помешательства. Только любовь, покой и тепло — как если с долгого-долгого холода однажды вернуться домой. Ему нравятся растрепанные волосы Донны, даже когда они лезут в рот, нравится ее привычка торжествующе улыбаться уголками губ прежде чем перехватить инициативу и увлечь его в поцелуй снова. Нравится объятия ее сильных рук — не невесомые, возбуждающе ощутимые. В поцелуях нет ничего особенного или тревожного — черт возьми, они и раньше подростками целовались на пробу, неумело, мокро, скомкано. Так же как без стеснения валяли друг друга по тренировочным матам, щекотали голые бока до боли в щеках от хохота, залечивали раны под в клочья рваными шмотками. А сейчас… Сердце диким молотом колотит по ребрам. Столько лет кропотливо выстраивал между ними стену в голове, каленым железом выжигая все грязные мысли о ней — подруге, напарнице, почти сестре, чужой любимой, что теперь с высоты этой стены теперь самому страшно отпустить, разжать сведенные судорогой руки. Позволить себе упасть, наконец. Донна рядом. Донна поймает, если он упадет — так же как всегда, всегда это делала. Донна — это тепло, это как дом вне любого места и вне любого времени. Когда он отстраняется, Донна нетерпеливо тянется следом. С раскрасневшимися щеками и влажными губами она такая, такая… Кажется, он тихо умирает от нежности, щемящей, невыносимо чистой и хрупкой, как тающие на ладони снежинки. — Я хочу сделать тебе хорошо. — ловит он ее тихий, разочарованный выдох губами. — Можно? Вот теперь Донна и правда смущается. Это даже забавно видеть ее такой. Облизнув два пальца, чтоб не царапать ее шероховатой кожей, он осторожно заводит руку под резинку ее пижамных штанов и простых трусиков. Почему-то казалось — она будет совсем сухой. Но ее тело уже жаркое и влажное. В лофте все еще холодно, под пледом горячо. Кажется, все ради чего он сейчас существует — ее удовольствие, ее откровенно громкие, грудные стоны, смуглая кожа, влажная от испарины. Донна то расслабляется под осторожной лаской, то настойчиво сжимает его руку крепкими бедрами. Все его тело, каждый нерв, каждый мускул звенят от инстинктивно мужского желания скорее оказаться в ней, в ее влажном, жарком тепле. Но в голове все еще стена. Все, что он может — разбирать ее по кирпичику, медленно и осторожно. Донна, бесстрашная, храбрая, упрямая, разметала бы все его стены, все границы разломала беспощадно — да он бы и не противился. Вот только… она и щадить умеет. Пусть Дик и не просит. Вслух. Наконец, она замирает, задерживает вдох, словно балансируя на тонкой грани — и так же беззвучно падает. Вытягивается на диване, тяжело запрокинув голову и тяжело дыша. — Ох, Гера… На шее пульсирует венка с горячей, горячей кровью. Под футболкой, так и не снятой, ее грудь поднимается быстро и часто, плед сбился куда-то под спину. От холодного воздуха разгоряченная кожа покрывается мурашками. Рука Донны удивительно осторожно пробирается ему под измятую рубашку. Он и сам весь такой — измятый, несвежий, потрепанный. — Можно?.. — вскидывает она взгляд. Он сжимает ее ладонь в своей, подносит к губам. От его пальцев еще пахнет ее запахом — терпко-солоноватым, пьянящим. А ее влажное от испарины тело, кажется, пахнет влажной, весенней землей. — Хочу быть с тобой. — выдыхает он вдруг. — Я хочу быть с тобой, Донна. Так сильно. Ты не представляешь насколько. На мгновение Донна опешивает. А потом вдруг смеется — громко, торжествующе; тянет его к себе сильными руками, дорогой кожаный ремень рвется как нитка, пряжка отлетает куда-то под диван. Ее ладонь сжимает его член, двигается коротко, быстро. Кажется, еще чуть-чуть и… Нет, он не хочет так. Сжав ее запястье, Дик со всей силой и умением укладывает ее на лопатки. — Хочу быть с тобой, в тебе… — бормочет он, стаскивая с нее пижамные штаны и трусики. К черту тряпки, только так, кожей к коже. Донна нетерпеливо раздвигает колени шире, не церемонясь, он вталкивается в нее до упора. Вдоль позвоночника простреливает дрожью и удовольствием. Возможно, он не сможет любить ее так, как она заслуживает — но кто сможет? Во всяком случае, он приложит все силы. Донна, Донна, Донна…  — Такая горячая. Такая сладкая. — дыхание сбивается на каждый судорожный толчок, но что-то мешает ему закрыть рот, слова сыпятся сами собой. —Так хорошо… Черт, Донна. Так хорошо с тобой… Сквозь такие же рваные стоны она целует его шею, щеки, болтающий непристойности рот — везде где может дотянуться. Ее голос, запах, вкус… Донны так много, весь мир как будто сводится к ней одной — это больше, чем можно вынести. Все подавленные с подростковых времен фантазии демонами вырываются откуда-то из подсознания. Все мокрые сны, все неприличные мысли… — Хочу быть с тобой, всегда с тобой. Хочу стоять перед тобой на коленях… — отрывисто выдыхает он, вскидывая ее бедра выше. — Ласкать тебя ртом. Хочу с тобой просыпаться. Хочу поставить тебя на четвереньки, потому что твоя задница, черт… в этих долбаных костюмах в обтяжку. Твои ноги на мои плечах. Хочу делать тебя счастливой. Хочу видеть твою улыбку. Хочу с тобой… все. Он уплывает внезапно и наглухо. Только чудом в последний момент выплескивается ей на живот. В голове пустота, по всему телу — слабость. Он не хочет ее отпускать, никогда не хочет ее отпускать... — Боже, Донна. — утыкается Дик мокрым лбом в ее плечо. — Прости. Спину трогает ледяной воздух, но нет сил даже пошевелиться. Он придавливает Донну всей тяжестью, но она не пытается выбраться. Только кое-как на ощупь находит плед в ногах. — Не думала что у тебя такой грязный рот. Сквозь одурь Дик пытается приподняться на локтях и не умереть со стыда. — Я тоже. Донна, я… — Мы поговорим об этом еще раз. — со смешком проводит она ладонью по испачканному животу. — Обо всем. Между ними теперь липко и влажно. Сползшее с его запястья лассо кольцами свернулось на полу — не списать, не оправдать внезапный приступ болтливости. С досадой Дик мотает головой, а потом вдруг смеется и целует ее в лоб, в нос и в горячие щеки. А потом в губы — долго и жадно, как будто не может насытиться. — Но я и правда хочу быть с тобой. С тобой… делать все-все на свете, — холод внезапно становится противным, как будто чувствительность возвращается к сожженым напрочь нервам. Есть хочется. — После того как мы вымоемся как следует и затопим камин. Пожалуйста, скажи что у тебя где-то есть дрова. Или придется сжечь мебель. Они устраивают шутливую возню за плед, прежде чем встать. Громоздкий, массивный стол трещит в руках Донны, с легкостью превращаясь в целую груду дров. — Он никогда мне не нравился. — Ты лучшая. — с довольным вздохом Дик целует ее в макушку, прежде чем заняться камином. - И всегда была. Донна притворно закатывает глаза. Они смеются искренне как друзья и следом целуются жарко и долго как влюбленные. Зачем выбирать, если можно быть всем друг для друга? Рождество давно уже позади и нет ни повода, ни волшебства, в маленьком лофте Донны по-прежнему холодно — но тепла от растопленного камина достаточно на двоих. Там, где были угли, горят язычки живого, жгучего пламени.