***
Всё, чего Оливер Сайкс когда-либо хотел от своей жизни - свободы и безнаказанности. Он забивал тело татуировками в протест родительской опеке ещё с пятнадцати, перелезая из подпольной студии в другую такую же, забиваясь чёрт знает какими иглами и красками, в грязных, полусырых подвалах; игла холодила кожу, раз за разом пробивая тонкую бесполезную человеческую оболочку, некачественная краска оставляла подтёкшие разводы; он лежал на продавленных диванах и креслах, дешёвых холодных металлических столах, похожих на операционные кушетки, и думал: о том, как однажды начнёт свою жизнь, и она непременно будет такой, какой ему захочется, со множеством друзей, большим красивым домом и маленьким садиком с морскими водорослями; о том, как Тесса, его наглая и красивая одноклассница, моментально забудет обо всех своих ухмылках и насмешках, когда он кинет ей под ноги какую-нибудь дорогую безвкусную блестяшку с камешком побольше, и будет смотреть на него с восхищением и страстью; о том, как он найдёт своё место в жизни, и, разумеется, окажется на самой её вершине, молодой, свободный, имеющий всё, что ни пожелает, и никто - никто во всём грёбанном мире - больше не посмеет указывать ему, что делать. В семнадцать он потерял отца. В семнадцать и четыре месяца они с матерью не смогли расплатиться за собственный же дом. В восемнадцать мама отправляла его в колледж, учиться на менеджера; он совершенно не хотел туда, но попал случайно по гранту на бесплатное обучение, и это стало решающим фактором. Тогда он кричал на мать, попутно опрокидывая всё, что попадётся под руку, и из его рта вырывались слова о ненависти, бесполезности семьи и отсутствии любви и заботы; и ему казалось, что мать зло усмехалась ему в ответ, мечтая как можно скорее прогнать ненужного сына как можно дальше, в грёбанную Атланту, где не было ни друзей, ни родных, ни квартиры; ни - че - го, что нужно было бы восемнадцатилетнему подростку. Сейчас её слёзы отпечатались на сетчатке, так часто он вспоминает тот отвратительный вечер; его мать плакала тихо и почти незаметно, смотря на него своими ореховыми глазами, бликующими в свете тусклых ламп; её слезы выглядели гладью чистого озера, бесконечные в своей молчаливой печали. Её не стало через год: старое сердце, отсутствие средств на существование, тяжкая изнурительная работа за гроши и постоянное волнение за единственного сына; он не писал ей ни разу, сменил номер сразу же по приезду в новый город, только получал периодически небольшие переводы, с которых злился ещё больше, вынужденный работать, потому что этого не хватало; всё ещё слепо эгоистично уверенный, что в родном же доме его погнали взашей просто так. Её не стало через год, и никто не пришёл на её похороны; надгробный камень был серый, с обрубленными неаккуратно краями, и никто не написал на нём 'любящая мать, жена'. Он не побывал на её могиле ни разу. Он даже не узнал, что её больше нет. Он попал в эту грёбанную пустыню случайно; поехал второго марта с какими-то малознакомыми, но 'крутыми и влиятельными' парнями из местной клубной тусовки на природу, напился до состояния стойкой черноты перед глазами, успел обругать трижды собственную 'невыносимую жизнь, отвратительную семью, пропавшую куда-то и больше не присылающую деньги мать, блядский колледж со всеми своими уёбскими лекциями и каждого из ебучих барменов, не продающих без удостоверения', а потом открыл глаза, судорожно закашливаясь от сухих крупинок чего-то в горле, и с шипением подскочил с коленей - вокруг был песок, и он был раскалённый; казалось, ему сейчас прожжёт к чертям подошву ботинок. Ему понадобилось полчаса мотания головой, чтобы понять, что он совершенно точно не сошёл с ума, не спился к херам насовсем и не умер - вокруг действительно была чёртова пустыня. Через ещё полчаса ему стало плохо так, как не было никогда: он с трудом передвигал затёкшие ноги, не понимая, куда вообще идёт и что ему делать, и солнце светило яростно и нещадно; у него двоилось в глазах, песчаные горбы слеплялись между собой в единую громаду, и везде - повсюду - был чёртов песок. И больше не было ничего. Оливер так и не понял, сколько вообще плёлся по хребтам, через силу переставляя тяжёлую подошву, чувствуя, как горит лицо и открытая шея; а потом он увидел парня. Вернее, сначала какое-то нагромождение из серых камней, ярко выделяющихся на фоне бесконечных песков; и к ним он бросился с какой-то странной надеждой даже не понятно на что именно; а потом, там, между ними, Оливер увидел парня: чёрная макушка спутанных сальных волос, болезненно искривлённое лицо, кажется, выжженный на лбу крест - и этого хватило, чтобы с отвращением отшатнуться назад, потому что, ну, он как-то не видел в жизни парней с выжженным вообще хоть чем-то на теле. А потом он едва подавил испуганный вскрик: на подбородке запеклась кровь, и вся нижняя часть лица, включая рот, были в булавках. Они цеплялись друг за друга, удерживая на месте чёрную, почти бордовую от высохшей крови ткань, и проколы в тех местах, где иголки прорезали кожу, взбухли и сочились чем-то крайне неприятным; и Оливер просто попятился назад, двумя ладонями крепко зажимая собственный рот, с ужасом осознавая, что он вообще ничего не понимает. И, кажется, уже ничего понимать не хочет. Перед глазами стоял чужой взгляд, испуганно скосившийся вправо, почти прозрачные, выгоревшие на солнце радужки широко распахнутых глаз и сведённые в немом крике брови, навсегда застывшие в одном выражении. Последнее, что он почувствовал - как его собственная голова ударилась об один из серых камней, и боль вспыхнула резко и неожиданно, а потом всё снова потемнело.***
- Твою мать, парень! Как тебя там, блять; не смей подыхать тут, ты слышишь? Сука, кто протащил сюда порошок?! Я же говорил, никакой наркоты, блядь, ты плохо меня услышала?! Первое, что Оливер услышал через пульсирующие вспышки боли - чей-то голос и крик девушки, высоким голосом объяснявшей что-то в ответ. Голова раскалывалась; ему казалось, что он пил минимум месяц без перерыва, и теперь наступает детоксикация, от которой он, несомненно, умрёт в ближайшие три минуты, потому что терпеть это невозможно. Оли с трудом разлепил ресницы, и по глазам резко ударило солнце, ослепляя на секунду-другую; и ему показалось, что где-то его уже слепило солнце, и он ощутил мимолётный испуг, но не придал этому значение, со стоном приподнимаясь с сырой земли, где, видимо, вчера и отрубился. Крикливый парень и его не менее истерящая девушка уже были где-то возле леса, в метрах двухстах от него, и Оли решил не испытывать судьбу лишний раз: судя по недовольному голосу парня, ничего, кроме как получить по лицу, его здесь больше не ждало. Он оказался дома к вечеру, и солнце уже почти зашло за горизонт, когда он переступил собственный порог; в комнате общежития, как обычно, было темно и холодно, и серые стены вокруг привычно давили на сознание. Единственное, на что его хватило - заварить на скорую руку чай, закинуть в себя пару оставшихся печений и завалиться спать; отчего-то казалось, что он шёл дня три без передышки. В поле зрения попали электронные часы: пятое марта, восемь сорок вечера. Это было странно. Но, что именно странно, Оливер уже не смог понять; его буквально вырубило, и он даже не выключил свет в кухне, не закрыл на ночь окно, не разглядел чужой силуэт, сидящий прямо под подоконником, и сверкающие в полутьме ярко-красным глаза, прищуренные в хитрой улыбке.***
- Твою мать, блять, чё за херня?! - он проснулся рывком, подскакивая с собственной кровати, дезориентированный в пространстве, и ошалевши оглядывал свою кофту, с которой стекала на пол вода. Он засыпал один. Совершенно один. Сзади послышался тихий смех, заставивший Оли судорожно вздрогнуть и замереть, скованного страхом; он, блять, засыпал один, а проснулся явно не в одиночестве. На плечо легла рука, тяжело прижимая к месту, едва различимый смех становился всё ближе и ближе, не меняясь в тональности ни на секунду, и на мгновение Оливер подумал, что всё-таки сошёл с ума, завороженный хриплыми нотками чужого захлёбывающегося издевательским весельем голоса, а потом на второе плечо легла с размаха другая рука, резко возвращая Оли в реальность. Он попытался обернуться, чтобы хотя бы увидеть, что вообще происходит, но ему не дала другая рука на талии. И ещё одна, с другой стороны. Оли прислушался. Дыхание, помимо его самого, слышалось только одно. Он чувствовал спиной чужую холодную грудь. Одну. Руки на плечах оставались. Руки на талии тоже. Руки. Слишком много рук. - Страшно? - Оливер дёрнулся от внезапно высокого голоса, раздавшегося за спиной, и резко рванулся вперёд, разворачиваясь на полпути, судорожно сжимая пальцами дверной косяк и во все глаза смотря на парня посередине собственной комнаты: ярко-красные глаза, серёжки-сердечки, ухмыляющиеся губы, аккуратные широкие брови. Две руки. Только две. Он ощущал четыре и был готов поклясться всем, что у него есть; их, чёрт возьми, было четыре, четыре аномально-горячих ладони, две на его плечах, придавливающие с силой к полу, две на талии, сжимающие до боли, боги, да он успел мельком взглянуть на себя в зеркало за спиной у странного парня - на боках были синяки! Руки было две. А в тени, отбрасывающейся от парня на стену, Оливер ясно видел очертания рогов и чего-то вроде тиары, красными бликами раскрашивающей черноту. - Ты кто, блять, ещё такой? И какого хера ты здесь делаешь? - Оли медленно разжал руку, отходя в кухню - он, может, и не боец из какой-нибудь армии или организации, но уж с ножом-то он управится. Наверное. В любом случае, когда в твоём доме полуголый парень с - предположительно - четырьмя руками, который непонятно как попал в закрытое, мать его, общежитие, нож не помешает. - Пустыня, камни. Тело. Уже забыл? Или что, тебе не понравились мои красивые глаза?!***
Парень назвался Домиником, у него действительно было четыре руки, и Оли почувствовал это на своих собственных рёбрах, когда тот с радостью воскликнул 'да, прикинь, сейчас убедишься!' и полез ближе, оттесняя его к кухонной тумбе своим буквально ледяным телом. У него были какие-то странные яркие красные глаза, даже не светящиеся, как в ужастиках или фильмах про киберпанк, а просто слишком яркие; у него болтались серёжки в виде сердечек на такой же красной цепочке и в тенях всё ещё можно было разобрать две пары рогов, длинные и прямые по сторонам и завитые на лбу, а на красно-чёрных волосах таилась тиара с острыми зазубренными концами, манящая дотронуться при каждом взгляде. Оливер, честно сказать, едва себя сдерживал. А ещё Доминик был смертельно завораживающим сам по себе с этим его вечно открытым торсом, мягкими даже на вид бёдрами и бордовыми губами. Они подружились буквально за несколько часов, перекидываясь подушками из угла комнаты в другой, и теперь Оли всегда спешил домой, потому что его там ждут; он учил Доминика заваривать чай, потому что тот понятия не имел о такой вещи, как чайник, да и вообще терялся с самых элементарных приборов. Каждый раз Дом счастливо улыбался ему, приоткрывая резцы под верхней губой, и Оливер залипал на его улыбке всё чаще и чаще. Он показывал ему фильмы, старые и новые, комедии и ужастики, фантастику и фэнтэзи, и Доминик смешно критиковал почти каждый шаг героев, очаровательно замолкая со слегка смущённым выражением лица, когда Оливер реагировал на каждое его возмущенное выражение мягким взглядом и не менее мягкой улыбкой; они сталкивались руками в большой миске с конфетами, перед сном долго-долго смотрели друг другу в глаза, сидя за кухонным столом, и понимали друг друга, казалось, с полуслова. Доминик оказался смешным, громким и ярким, а ещё от него постоянно оставался песок по всей небольшой квартирке; он, кажется, поселился у Оливера с концами. А ещё Доминик был демоном. Разумеется, сначала Оливер не поверил: рога в тенях? Ну, может у него обострения всякого-разного, а Дом просто издевается. Красные глаза? Татуировки, сейчас и такие делают, не новость? Четыре руки? Опять же, обострение; всё легко объясняется. Но Дом смотрел в ответ серьёзно и даже как-то пугающе, молча нахмурившись, а потом просто подошёл к нему, прижался всем телом, прикрыл Оливеру руками глаза, а когда Сайкс отбросил с возмущением обжигающую ладонь, то они уже были посреди песков, и солнце снова нещадно жарило сверху, и от него было не скрыться, и ноги моментально утонули в золотисто-оранжевых сыпучих крупинках, а Оливер утонул в воспоминаниях: его как ударило по голове; палящее слепящее солнце, он задыхается сухим песком, несчастно пытаясь прикрыть болящие глаза обгоревшими руками, вся чёрная рубашка насквозь мокрая, серые камни, сжатое в страхе тело с заколотым ртом, и эти черты лица, эти знакомые черты, совсем как у…***
Они не разговаривали неделю. Оливер вспомнил, и теперь старался не смотреть на знакомые красные отблески, пока Дом провожал каждый его шаг горящим взглядом из своего тёмного угла под подоконником; теперь у Оли был свой собственный подкроватный монстр. Правда, кровати не было, и монстр был подоконным, ну да и не важно. Он боялся. И, если честно, ему было почти противно - он помнил пузырящиеся чем-то подозрительным и неприятным ранки на месте проколов, распахнутый от ужаса взгляд и скрюченную позу, в которой тело застыло навсегда. Очевидно, это был Доминик - не узнать его по линии челюсти, слегка выпирающей, по густым бровям и чуть вздёрнутому носу было невозможно. И Оливер боялся. Потому что мама всегда говорила ему, что у покойников глаза пустые, и это было так легко - поверить, что тебя не ждёт ничего, и перед смертью ты будешь спокойный, чистый и такой пустой, а теперь - теперь он знал. У Доминика, там, среди камней, в глазах был ужас. Не пустота. И это было страшно до дрожи в груди.***
Через неделю Оливер пришёл домой к восьми вечера, уставший и болезненно-худой, и на маленьком столе в маленькой кухне его ждала совсем небольшая кружка не особо умело заваренного чая, и рядом лежал томик арабской мифологии с лаконичной красной закладкой. Статья была одна, все остальные как будто расплывались перед его глазами, разбегаясь в буквах, когда он пытался прочесть; статья была про Джиннов, и там не было ничего общего с синими человечками из золотых волшебных ламп. Зато там было про алчность, предательство, мальчика с чёрными запутавшимися волосами, навеки застывшего среди камней, и сердце, выкованное из чистейшего золота - сосуд для остатков души. А ещё про то, что демоны порока и - Доминик - приходят исполнить желание, и приходят только к жадным, желчным, недостойным. Доминик пришёл к Оливеру. - Оно где-то в схроне древних песков. Если хочешь, можешь его найти. Это чистое золото, Оливер, продашь и получишь деньги. - Доминик сидел напротив, тяжелым взглядом смотря прямо сквозь него, хозяина квартиры, и говорил тихо и вкрадчиво, прерываясь на долгие паузы. - Я помогу тебе. Я знаю пустыню. Доминик пришёл к Оливеру. - Если найдёшь охотника за древними реликвиями или какого-нибудь идиота, помешанном на мифологии, получишь ещё больше. Доминик пришёл к Оливеру. Доминик считал его недостойным. - Оливер, пожалуйста. Он швырнул книгу прямо в тело напротив, больно попадая уголком в грудь, и вышел из квартиры молча, выбегая на холодный мартовский воздух.***
- Ты умер много лет назад. Они сидели на старом диване Оли, в холодной почти пустой комнате, и Сайкс сверлил взглядом потерянно выглядящего Доминика. - Ты умер. В чёртовой пустыне, в одиночестве. В одиночестве, хер знает где. Оливер щурился яростно, презрительно кривя капризные губы. Доминик молчал. - Ты сдох в чёртовой пустыне, никому не нужный. Тебя не нашли. Тебя даже не искали, всем плевать. Это ты недостойный. Не я, а ты. Он вернулся домой сегодня под утро, пьяный вусмерть, едва связывающий два слова. Дом встретил его больными испуганными глазами, подхватил, обессиленного, под руки, а потом сознание отключилось. Не важно. Доминик считал его жадным и эгоистичным, подумать только. Да кто он вообще такой. - Это ты недостойный. Ты жалкий. У тебя даже дома нет, ты поселился здесь, у меня, без разрешения; сверлишь меня по ночам из своего угла под окном. Да у меня псы - и те лучше жили. Оливер жив. А Доминик мёртв, превращён - или что бы там ни было - во что-то непонятное, а ещё вынужден исполнять чужие желания. Жалкое зрелище. Он. Не я. Он. Кстати, о желании. - Кстати, о желании. Должна же быть от тебя хоть какая-то польза, верно? Впервые за весь день Доминик вскинул голову на него, резко и с хрустом шейных позвонков, и Оливер взглянул автоматически, ища источник звука, и наткнулся на взгляд, который, кажется, запомнит навсегда. Таких отчаянных и умоляющих глаз он не видел никогда и ни у кого; и это настораживало, как и то, насколько яростно Дом подобрался всем телом. Но он был всё ещё обижен. И, видимо, и вправду немного эгоистичен. Но только немного. Это же нормально, быть немного эгоистичным. Верно же? - Оли, не надо! - Я хочу… - Нет, я серьёзно, не надо загадывать! Пожалуйста! Давай я просто уйду, хочешь? - Доминик подорвался к нему, медленно и осторожно перетекая на колени возле дивана, - Не надо ничего загадывать, Оли; ты же даже не дочитал, Оли, это не кончится хорошо, понимаешь, я не - чёрт! - я не отпущу тебя! - Доминик дёрнулся назад с громким шипением, почти падая на пол, и это странное поведение разозлило его окончательно. - Я хочу достаточно денег на счету, так, чтобы на всю жизнь; хочу талантливый голос и счастливую судьбу. - Оли… - Я хочу красивую жену и чтобы никаких детей, никогда. И я не хочу тебя, Доминик. - Он встал с дивана, отряхивая протёртые джинсы, и посмотрел на полусидящего Доминика настолько презрительным взглядом, насколько только смог. - Я не хочу видеть тебя, слышать тебя или контактировать с тобой вообще хоть как-то, не хочу больше видеть твои щенячьи глаза со слепой преданностью, всего тебя с твоими заискивающими улыбками и намёками, ты мне надоел, Доминик. Ты жалкий, одинокий и - ох, какой кошмар, - будешь таким вечность. Удачи с исполнением чужих желаний, потому что своих ты, надеюсь, не исполнишь никогда. Тогда мы и посмотрим, кто здесь недостойный. Дверь захлопнулась с оглушающим стуком, и порыв ветра стеганул занавески на открытом окне. В комнате было пусто.***
Тринадцать следующих лет Оливера прошли восхитительно. Через год после того, как он хлопнул дверью, Сайкс собрал свою первую группу. Через три года после хлопка - свой первый стадион. Через пять лет он женился, и его девочка была красивая и звонкая, словно нимфа. Правда, у неё были серые глаза, и он постоянно вспоминал тело среди камней. Первые полтора года. А потом он привык, и продолжил собирать стадионы, заводить друзей и жить счастливо. Иногда в тёмных углах собственной студии ему мерещились красные блики, и в такие моменты логотип его группы был чересчур похож на две пары рогов и тиару; но это наваждение проходило всегда до того, как он успевал схватить собственные мысли за хвост и разобрать по частям. Тринадцать следующих лет жизни он провёл в кругу любящих его людей; тринадцать лет он чувствовал себя свободным, полным и живым. Тринадцать лет были замечательные, и в этом году его девочке захотелось жаркого солнца и пляжей; они отправились туда всей группой, каждый с жёнами, и в самолёте их встретила чудесная стюардесса и не менее чудесный стюард, и полёт прошёл без единой капли напряжения; Сейчас он без единой капли воды в грёбанных песках, как и тринадцать лет назад, в самом-самом начале марта. В какой-то момент они заселились в отель, и их очаровательные жёны увидели археологический тур специально для туристов, и уже через день они всем скопом сидели на застеленном коврами квадрате посреди пустыни, пока инструктор объяснял, что это руины какого-то там древнего города, и его уже облазили вдоль и поперёк учёные, так что теперь власти допустили сюда и просто на экскурсии; а теперь разбирайте инструменты и работайте, пожалуйста, копайте аккуратно; всё в этом духе - половину лекции Оливер попросту прослушал, пялясь в безоблачное небо. Он увидел этот ящик случайно; маленькая деревянная коробочка, зацарапанная чёрная застёжка со сломанным замком и ничего больше. Ни опознавательных знаков: 'Не влезать, сожрёт!', ни ярко-красных рисунков черепов, как на электрических щитках, ни че го. Он не хотел её открывать. Буквально чувствовал, как трясутся руки, но совершенно не мог их одёрнуть, одержимый идей поддеть поломанный защитный механизм. На секунду блеск ослепил Оливера; оно лежало там, одинокое и едва заметно горящее словно тёплым пламенем изнутри; чистое золото блестело, отражая прямые солнечные лучи, и он не слышал свою девочку, что-то кричащую, не видел, как судорожно его парни хлопают его по щекам, как инструктора пытаются чем-то напоить; он даже не понял, что упал на спину, уставившись в яркое-яркое безоблачное небо. Ему стало спокойно. Затылок опалило знакомым дыханием. Две ладони, всё так же аномально горячие, легли на плечи. Две крепко ухватили за бока, обжигая сквозь ткань. Ярко-красные грустные глаза отражались на поверхности золотого сердца, лежащего в руках Оливера. - Ты его нашёл. - Ты не отпустишь меня. Казалось, он ни на день не изменился.***
- Почему именно пустыня? - однажды спросили Доминика при сделке. - Потому что песок вечен. - ответил он, едко улыбаясь. Протянутая рука висела в воздухе, - Миллионы караванов, гружёных золотом и шелками, затонуло здесь, и теперь золотые пески - благодатная почва чужой жадности. Ну? - Я прочёл. Тогда, когда ушёл, в наш последний раз. Я искал целый год, и я нашёл человека, изучающего арабскую мифологию. По-настоящему изучающего. - Оливер стоял рядом, крепко удерживаемый двумя руками с короткими коготками за талию, пока третья мягко взъерошивала короткие волосы, а четвёртая застыла в ожидании. - Я прочёл про сердце. Я знаю, что ты меня не отпустишь. - Ты боишься? - Доминик смотрел ему прямо в глаза своим печально-уверенным взглядом, и от этого Оли хотелось просто улыбаться в ответ, потому что - да, он действительно потратил почти год, чтобы найти ответы, и единственное, что ему удалось узнать - что Доминик заберёт с собой ровно тринадцать человек, и с последним из них пробудет ровно тринадцать дней, чтобы через тринадцать лет забрать навсегда. - Нет. Ты поэтому общался со мной так? - Оли ухватил его за одну из рук, сжимая в своей ладони горячие пальцы крепко-крепко. - Потому что ты последний? - Доминик улыбнулся ему в ответ, совсем как тринадцать лет назад, в один из тех тринадцати дней, что они провели вместе, - Да. Ты интересный и сам по себе, мне повезло; красивый, смешной и ласковый, ты был настолько человечным в своей искренности. Настолько же человечным ты был и в своей эгоистичности, Оли, и это буквально восхитительно, какой контраст ты собой воплощаешь. Честно сказать, из тринадцати ты был лучшим. - Звучишь грубо. - Как обычно. - Помню. - Оливер улыбался ему в ответ, хмуря брови, и под палящим солнцем ему казалось, что сердце в его ладонях горит ярче и сильнее с каждой секундой, и он смотрел в знакомые красные глаза, отчаянно желая узнать, какого они цвета на самом деле, не флуоресцентно-неоновые или выгоревшие под солнцем пустыни, и с таким же отчаянием понимая, что не узнает никогда, - Я тебе поверю. Просто потому, что те тринадцать дней моей жизни были самые интересные, а следующие тринадцать лет - живые.***
Последнее, что он запомнил, это горячие ладони. Он всегда помнил Доминика как хаотичное движение четырёх рук на своём теле, и это всегда выводило из равновесия; между ними никогда не было ничего, но он чувствовал намного более, чем просто ничего, и никто и никогда не был ему ближе, чем Дом. Возможно, это была его сущность - Оливер склонялся к такому варианту, предпочитая не размышлять слишком долго обо всём этом; он знал, что у него есть тринадцать лет. И он собирался взять от них всё. У него получилось. Даже больше, чем он рассчитывал. Сейчас четыре руки согревали со всех сторон, прожигая насквозь; и, возможно, он и вправду плавился наживую, пока Доминик вжимал его в себя всем своим ледяным телом, таким контрастным по сравнению с ладонями, и отвлекал своим хриплым голосом от всего происходящего, рассказывая, кажется, мириад мифов и легенд сразу; Оливер устроился у него на плече, и они сидели среди бесконечных песков, такие же свободные, как Оли всегда и мечтал; золотое сердце чернело, слабо сжатое человеческими пальцами, и солнце всё ещё заставляло жмуриться; он предпочёл закрыть глаза, вжавшись Доминику в шею, и ему было так спокойно. Он не хотел умирать в страхе. Он боялся самого страха. Ему было спокойно, пока сердце в его пальцах не начало истончаться, резко обжигая ещё тлеющим пеплом, и он перевёл на него непонимающий взгляд, оттолкнувшись от Доминика на секунду: золото в руке почернело полностью, осыпаясь, смешиваясь с вечными песками, а потом он поднял глаза на Доминика, и в следующую секунду его скрутило чистым ужасом, и сердце выпало из трясущихся рук, окончательно рассыпаясь, пока он, задыхаясь, судорожно ловил собственные всхрипы, царапая грязными ногтями лицо, застывая посреди жаркой пустыни от леденящего ужаса; В нескольких сантиметрах от него широко раскрытые глаза отражали бездушное палящее солнце, кровь пенилась и пузырилась в маленьких ранках, и жалобно сведённые брови всё ещё были прожжены крестовым клеймом.***
Их нашли вместе через тринадцать месяцев, слишком далеко хоть от каких-то поселений: сгорбленную фигуру с заколотым ртом, забившуюся в камни, и человека на коленях, смотрящего глазами, почти чёрными из-за крови, растёкшейся из лопнувших капилляров по белку, которая застыла разводами на расцарапанных щеках, в небо. Глазами, полными страха. Пески вокруг шуршали едва заметно, безмятежные. Безжалостные. Вечные.