Она прокляла врагов

В мраморно-белой статуе с глазами, в которых ненавистью и болью горит расплавленное золото, Киоко с трудом узнает себя. В лице — ни кровинки, губы плотно сжаты, а точеная стройная фигура плотно спеленута траурным платьем, ещё сильнее подчеркивающим бледность кожи. Киоко не идёт чёрный. Вдох — подавить внутреннюю дрожь. Выдох — вздернуть подбородок и примерить на лицо идеально отрепетированный образ. Образ не сахарной девочки, но сильной и властной женщины, в руках которой сосредоточена сила, с которой нельзя не считаться. Ненависть сворачивается ядовитой змеёй в глубине зрачков, скорбь тенью таится в уголках губ. Киоко нельзя гореть, Рёхей так долго заслонял её пламя своим, пытаясь сберечь… Слабой, однако, ей не выжить. Не удержать на плаву проклятую семью, пожертвовавшую её мужем — даже спустя годы слишком добрым, слишком светлым, слишком человеком. Предупредив о себе негромким стуком, в комнату входит Такеши. На его руках сонно улыбается маленький ангел с растрепанными волосами — юный, слишком юный наследник Вонголы, — и с Киоко вмиг слетает маска. Она откровенно параноит, не доверяя ребёнка никому, кроме Хранителей, и молится на скорейшее прибытие брата с Ламбо, И-Пин и Ханой. Ей на самом деле страшно, до безумия страшно потерять ещё и его. Киоко всего лишь маленькая-маленькая японская девочка, ей не нужна власть, не нужна ответственность и все эти люди, ей хочется свернуться в комочек и спрятаться за нежным и надёжным Тсуной, и чтобы родные руки тепло обнимали, пока мягкий голос шепчет утешающе. Но Тсуну отняли у неё. Тсуну, способного в несколько движений уничтожить целый квартал! Предательство даже сильнейших ровняет с землёй. Киоко цепляется за сына, как за спасательный круг. Внутри неё догорают останки былого мира, и Ямамото чувствует: грубая ладонь мечника осторожно ложится на плечо, будто пропуская сквозь тело ледяную волну — скорее всего, тёплую на самом деле, успокаивающую, просто полыхающий внутри неё Ад метается в агонии под разницей температур. Остывшие, седые от пепла угли можно увидеть в опустевшем взгляде. — Мы справимся сами. Тебе не нужно этого делать. Ей уже нечем рыдать, и Киоко только головой качает, горько усмехаясь. Она проводит пальцами по нежным щекам спящего малыша на прощание и укладывает в кроватку. Его будут охранять так, что и мышь не проскочит. Искалеченный потерями Дождь сам скорее умрёт, чем допустит повторение истории. Маска возвращается на лицо. Каблуки мерно и глухо отстукивают каждый шаг по дорогому ковру: тук-тук, тук-тук. Высокие каблуки, на самом деле, Киоко почти ненавидит. Увы, без них она рослым мужчинам едва ли достаёт до плеча, а её должны слышать и видеть. Перед лестницей тихо вырастает тень. Гокудера молча подаёт руку, не размениваясь на приветствия. Вспыльчивый когда-то, пышущий энтузиазмом Хаято сломался, обретя мертвенное спокойствие. Все они сломались, но жизнь продолжается — глупая фраза, сводящая внутренности в болезненный ком — и ещё осталось то, что им нужно защитить. Мерзкие лица жадных людей, готовых разорвать Вонголу по кусочкам, трусливые лица крыс, только и ждущих, когда весы качнутся в одну из сторон, мелькают калейдоскопом лживых улыбок, заставляя внутренне содрогаться от отвращения. «Как ты мог жить в этом, Тсуна, как мог оставаться таким светлым?» Киоко не настолько сильная. В Киоко нет сил искать единственно верный путь с наименьшим числом жертв, и сердце её не пропускает удар, когда она выводит подпись под приказом о зачистке. Эти люди убили её мужа, и у неё нет права позволить им растащить на части то, ради чего он поставил на кон свою жизнь. Да что там, Киоко проклинает, от всей своей слабой души проклинает врагов. И проклятье её обретает физическую форму. — Вы справитесь? Высокомерный взгляд серых глаз и снисходительный — гетерохромных вызывают неслышный вздох. Тсуна бы не одобрил — они все это знают. Но Тсуна мёртв. Кто же знал, что Солнце, рухнувшее с мёртвых Небес, будет способно жечь?