Стаккато

      Когда ему сообщили о смерти дяди, он ничего не почувствовал, и это его немного напугало. Он щёлкнул ногтем по значку сброса на экране, сунул телефон в широкий карман халата, и, преодолев сопротивление липковатого латекса, натянул обратно перчатки. С тяжелым вздохом Ньют заглянул в чашку Петри. Звонок отвлёк его сразу после декапитации очередного крысёнка. Не смотря на хладоген под чашкой со средой, извлечённый мозг превратился в месиво как-только Ньют попробовал подцепить гиппокамп экскаватором. Ткань слишком быстро деградировала. Рука мелко задрожала, когда он попытался найти хотя бы остатки “серпа” в мацерирующей ткани с помощью кюреты, но мозг окончательно расплылся взвесью мелких хлопьев по ярко-розовой плёнке среды. Что ему оставалось делать? Он был в сотнях тысяч километров от дома. Он бы даже к последнему дню шива* не успел, не то что на похороны. И потом…       Ньют сдался и слил раствор вместе с месивом в стакан с биоотходами, обломки черепа и мягкие ткани отправились вслед за обезглавленным тельцем в конверт с другими трупами. Он потрогал хладоген – тот прогрелся сильнее, чем следовало. Ньют на автомате вытер остатки крови из большой чашки Петри салфетками. – Юминг, подсоби.       Девушка оторвалась от бинокуляра, достала "свежий" брикет из морозилки и подала Ньюту. Её перчатка мгновенно примёрзла к упаковке в том месте, куда на синий латекс попал физраствор. Ньют неосторожно схватил протянутый пакет и перчатка неожиданно ударила его по пальцам, соскочив с руки лаборантки. – Насилие на рабочем месте, – пробормотал он, ободряюще улыбнувшись в ответ на последовавшие извинения.       Юминг только поджала от неловкости губы и юркнула обратно к морозильнику, забросить размякший прогревшийся брикет. На ходу она развернула пожелтевшую бумагу и достала новую проавтоклавированную накануне чашку для вскрытия. – Включить музыку опять? – она неуверенно спросила, делая шаг к старенькому проигрывателю за ворохом грязных кюрет в вытяжном шкафу.       Ньют немного помедлил, но всё же кивнул и попросил выкрутить звук на максимум. Под томные вздохи Клеменса Ханнигана, поющего, как не иронично, о смертном одре, он отодвинул от себя грязную посуду и принялся за следующее вскрытие. "Пустота идёт ко мне, босая, Я отбиваюсь"       Передние лапы под указательным пальцем, большой придерживал тело и шею сверху, обнажая место для надреза и ограничивая подвижность животного. Лезвия хирургических ножниц с лёгкостью вошли в кожу, прорезали плоть крысёнка и сомкнулись. Отделённая голова упала в чашку, застеленную фильтровальной бумагой, рубиновые капли крови мгновенно впитались между её волокнами, расползлись цветочным узором от среза. Едва заметно челюсть животного задвигалась в последний раз. Он почти довёл процедуру до абсолютного автоматизма, руки привычно перебирали инструментарий, поочерёдно выуживая нужные пинцеты и сменяя ножницы на офтальмологические поменьше. Придержав голову за нос изогнутым острым пинцетом, Ньют отхватил глаза с ушами и снял розоватый скальп, обнажая полупрозрачный тонкий череп. Под ним светилась изящная, едва заметная паутина кровеносных сосудов оболочек мозга. Следующий разрез должен был пройти ровно над продольной щелью, с дополнительными засечками за мозжечком и ольфакторными луковицами. Оставалось только снять фрагменты черепа пинцетом...       По правде говоря, он ждал этого звонка уже некоторое время. Когда Илья пережил инсульт, Ньют начал вести обратный отсчёт про себя. Он иногда представлял, как это произошло бы и что он сделал бы. Отец что-то говорил о реабилитации, о физиотерапии и о том, как им повезло с относительно быстрым реагированием бригады скорой помощи… И Ньют кивал, придерживая плечи уже далеко немолодого мужчины, придавленного грузом лет и страха. Ньют не был циником, пессимистом или фаталистом, о нет. Он просто был биологом до мозга костей. С тех самых пор они успели отметить бой курантов, возвещающих новый год, пусть только единожды. Для Ньюта это уже было небольшим чудом в личных масштабах. Особенно принимая во внимание масштабы пенумбры на КТ-снимке Ильи.       И потом… Что он мог сделать в этой ситуации? Приближался срок очередного События, международные перелёты были затруднены и стоили больше, чем весь оклад Гайзлера за последние два года работы. Днём, после завершения подготовки слайсов, он вызвонит мачеху (отец наверняка будет занят улаживанием всех документов и подготовкой), справится о ситуации, переведёт остаток зарплаты за июнь на семейный счёт… В общем, сделает как нужно. Юминг и Ананд выдраят пол и столы от крови, замочат посуду и выгонят студентов Германна подальше от ультрафиолетовой лампы. Конечно, они не уложатся в оговоренное время, и Германн будет стоять над их душами все полчаса- пятнадцать минут, которые педантичный немец отводил под заблаговременное прибытие с королевским кортежем из таких же зануд, и ещё пятнадцать минут, на которые группа Ньюта опоздает. Ньют опять рассорится с Германном по поводу нарушении порядка и расписания в их общей лаборатории, их студенты, в свою очередь, поругаются между собой… Жизнь всегда продолжалась до безобразия обыденно, не смотря на происходящие личные трагедии в их жизнях.       Треснутый циферблат настенных часов, висевших над морозильниками, показывал 17:44, когда Ньют наконец оторвал глаза от вибротома и приготовленных срезов. К его огромному удивлению, никто из рабочей группы Германна, как и он сам, даже носа не показали в лаборатории – ни в условленные девять утра, ни полдня спустя. Ньют наткнулся на необычайно умиротворённого Готтлиба уже за ужином. Тот выглядел довольным, насколько это слово вообще было применимо к нему и миру, в котором они жили. Германн даже благосклонно махнул рукой Гайзлеру, и Ньют не раздумывая направился к его столику со своим подносом. В сложившихся обстоятельствах Ньют был готов рискнуть и подсесть даже к маршаллу Пентакосту на колени – лишь бы не оставаться наедине с собой как можно дольше. Своих подопечных он успел отпустить на вылазку в город и очень сожалел, что не зацепился пойти с ними. Так что, оставался либо Германн с его приступами презрения, либо воображаемые колени Пентакоста. Горячий, конечно, мужчина, но остатки здравого смысла, законсервированные парами формальдегида, подсказывали Ньюту, что его бренное тело вряд ли пережило бы такое приключение. – В Разломе что-то сдохло? – Ньют присвистнул, усаживаясь напротив Германна. Он поспешил поставить поднос на стол. К досаде Ньюта, лёгкий тремор отказывался проходить. – Разве что у тебя на столе, – Готтлиб вопросительно приподнял левую бровь. – Надеюсь, вы вымыли полы за собой. В прошлый раз мы нашли чёртовы кишки под нашим главным кластером! Главным!– он нахмурился и дёрнул плечами. – И я рассчитываю, что сегодня вы проверили переноску. Ненавижу вонь дохлых мышей. Ньют быстро проглотил запиханную в рот полоску бекона, при виде чего Германн на мгновение сморщил нос. “Некошерно, как же”. – Это уже больше похоже на тебя, хах, – от спешки у Ньюта навернулись слёзы на глаза и он закашлялся. – Это случилось лишь однажды, попрошу заметить... – Как же… – И сегодня мы резали крыс, так что вонять мышами в принципе не может? – Сорта кала. – Мы брюшную полость не...       Германн демонстративно закатил глаза, а затем поспешил перевести внимание на пачку вина в руках. Он словил губами трубочку и, вложив в выражение лица как можно больше достоинства, с шумом начал всасывать остатки напитка. – Так тебя с чем-то поздравить? Я тебя в последний раз вне лабы видел на Хануку, – протянул Ньют, наблюдая за узловатыми пальцами на матовой серебристой упаковке. Его взгляд скользнул вверх к лицу и задержался на окрасившихся бордовым губам прежде чем остановиться на слегка презрительном прищуре глаз. – И ты довольный, будто твой отец тебе лично Нобеля по физике вручил. Это нервирует.       Германн оторвался от пачки и, не разрывая зрительного контакта, промокнул губы салфеткой. Он подцепил вторую салфетку и принялся на автомате складывать из неё журавлика, едва сдерживая проклюнувшуюся улыбку. – Отчего же, Ньютон, будто мужчина не может просто радоваться жизни. – Просто мужчина – да. Но когда это с тобой было просто? – Ньют устало ссутулился и перевёл взгляд на свою тарелку. Уже совсем тихо он добавил: – Ты даже расширенной подписке на облаке для своих исчислений не радовался… – Это потому, что подписки не хватило и на тысячу итераций… – ...Кроме того, – Ньют не дал Германну завести шарманку нытья о большой проблеме парсимонии, – Сегодня не появился даже Яков, а он не существует вне лабы. Это нонсенс, аномалия, он не способен выжить вне своей экологической ниши. Вы его убили и весь день избавлялись от тела? Других объяснений происходящему я не нахожу. Ньют недовольно сморщил нос от собственной глупой шутки и с остервенением принялся жевать ещё одну, довольно резиновую полоску бекона. Так, по крайней мере, он не мог выдать что-нибудь более отвратительное. Германн только сдержанно пожал плечами. Он неотрывно следил за резковатыми телодвижениями коллеги. – Просто решил дать студентам выходные, – уголок его рта едва дёрнулся в подобии ухмылки. – Не поверишь, в глубинах Шаттердома даже у Якова имеется свой укромный тёмный уголок. Он туда дошёл сам, без моей помощи. Ньют попытался набить рот унылой сероватой пастой, вилка легонько дребезжала о тарелку от тремора. Пока что они с Германном не разорались друг на друга. В обычных обстоятельствах он счёл бы день удачным. – И потом… "А вот и 'но'...". – Вы всегда опаздываете. Абсолютно. А у меня, между прочим, аллергия на толуол, и за вредность, в отличии от тебя, мне не доплачивают, – Германн оттянул три слоя рукавов с запястий, обнажая розоватые шрамы от дерматита. – И кровь… мерзость. У кайдзю она хотя бы синяя, абстрагироваться легче. Как ты вообще после такого можешь объедаться?       Правая рука Германна дрогнула и Ньют на автомате придвинул свой поднос поближе. С Готтлиба сталось бы подкрепить своё мнение о вскрытиях прицельным тычком трости в его тарелку. Впрочем, трость так и осталась лежать на лавке подле Германна. Ньют слегка нахмурился и повёл плечами. Крыть выпад ему было нечем, да и ответить без риска подавиться он всё равно не мог. Они просидели в полной тишине ещё десять минут, за время которых стало очевидно, что Германн покончил с ужином задолго до явления Ньюта народу и только морально готовился чем-то поделиться, допивая вино. Его прямо распирало изнутри, предвкушение висело в воздухе, перебивая запах ракетного топлива и прогорклого сливочного масла. Германн победно просиял, когда Ньют сглотнул последний кусок яичницы и поднял взгляд на него. Биолог вздохнул и попытал удачу с расспросами опять. – Так что за праздник? Что за повод? Ты никогда не пропускаешь рабочие дни. Еще ты никогда не пил... при мне, – Ньют махнул рукой на опустошённую, аккуратно свёрнутую пачку у подноса Германна.       Тот торжественно выдохнул, натянул самую свою невозмутимую маску на лицо и протянул: – Пять месяцев.       Ньют уставился на него абсолютно ничего не выражающим пустым взглядом. – Ты же говорил, у нас ещё год до тройного явления… – Я не о предсказании! – Ты увольняешься? – Что?! – Готтлиб содрогнулся. – Нет! – Тебя увольняют? – он отложил вилку и подпёр ладонью подбородок. – Чур я забираю твой рабочий стол. – Нет! – глаза Германна округлились, он тяжело задышал и начал запинаться. – Нет, только через моё бездыханное тело. Я скорее пущу стол на топку в котельне, чем позволю тебе его коснуться.       Сдавшись на безнадёжном случае, он сунул руку вглубь слоёв своей одежды и достал крохотную черную карточку.       Ньют как раз причастился к собственному пакету с газировкой и от неожиданности выдохнул жидкость через нос. Готтлиб вовремя отнял снимок УЗИ и приготовился ворчать о портативном гадюшнике Ньюта. Гайзлер зашёлся сильным кашлем, пытаясь избавиться от саднящего комка у гортани. – От тебя энтропии больше, чем от категории четыре, вечно... – А-а-а… Ух ты, – торопясь перебить тираду, Ньют отозвался хриплым слабым голосом. –Пять месяцев, ха? Поздравляю?..       Германн предпочёл не обращать ни малейшего внимания на звучавшую неуверенность и продолжил с ещё большим энтузиазмом: – Семья… Отец был против празднований до рождения, – Германн в последний раз махнул снимком УЗИ перед носом Ньюта и спрятал обратно в глубинах складок пиджака и парки. – Но мы можем не дожить до этого, если нас закроют. Его же стараниями, – он процедил с нескрываемым презрением.       Ньют наконец откашлялся и, утерев слёзы, бросил скептический взгляд на Германна. – Чего так пессимистично? Это только если нас закроют, что было бы несусветной глупостью. И только если твои расчёты стабилизации червоточины верны…. – Мои расчёты всегда верны, и прекрати называть это червоточиной. Тоже мне, Мичио Каку Шаттердома нашёлся, – холодно отрезал Германн и встал. Он явно колебался, неловко опираясь рукой о столешницу, будто не мог решить, стоило ли продолжать разговор. – Во всяком случае, – Ньют вложил в свой тон всю мягкость, на которую его только хватило, – Я тебя… – он запнулся и поджал губы, – Вас. Я поздравляю вас обоих. Это просто замечательная новость. Выдающаяся, я бы сказал.       Он попытался примирительно улыбнуться, но от перенапряжения губы растянулись в широкий неловкий оскал. Ньют почти слышал щелчок, хруст испорченного, изломанного момента. Нижнее левое веко Германна дёрнулось, уголки губ резко опустились и глубокие морщины залегли на щеках. Он встал, неловко схватил с лавки трость и перенёс свой вес на новую опору. – Ты… Да-да, спасибо. Прошу меня про… – он смерил Ньюта взглядом, взвешивая, стоит ли распыляться на любезности. – Простить. Сегодня ночью прилетают гости, мне ещё многое нужно организовать. А ты и так меня задержал! Даже вне лаборатории сумел...       Ньют продолжал слушать возмущённое ворчание Германна, пока того не поглотил мерный гул соседнего со столовой цеха. Он просидел ещё десять минут в абсолютном одиночестве и сковывавшем сером шуме, пока люди вокруг постепенно расходились. Он ощущал себя рыбиной на льдине – слегка оглушённым и продрогшим. Когда уставший дежурный начал гневно размахивать тряпкой в сторону Ньюта, тому пришлось наконец сгрести свои мысли и грязную посуду на подносе в кучу, после чего ретироваться в тесноту собственной каюты. Хотелось забиться как можно глубже в самые тёмные щели Шаттердома, но приходилось довольствоваться скрипучей одноместной койкой и двумя слоями одеял. Закрыв за собой железную лязгающую дверь, он тут же неловко навернулся на пороге. Под ногами зашелестели измятые зеленоватые конверты внутренней корреспонденции Шаттердома, которые каким-то чудом впихнули в щель под дверью. Почтовое окошко Ньют заварил намертво ещё месяц назад.       Жалобы.       Иногда они с Германном, казалось, ловили ту старую волну их увлечённых переписок, призрак взаимного уважения мелькал между мерными стаканами и огрызками мела на полу у стены. А потом Ньют совершал ошибку – слишком громко отвечал, слишком широко улыбался, слишком долго молчал, слишком… Был слишком. Прямо как в тот день. И в тоне, и в жестах Германна начинали скользить презрение и ужимки, будто тот коснулся голыми руками полуразложившегося морского огурца. Внутри Ньюта всё ломалось и опять разгоралось пекло злости с котлами едкости. Всё начиналось по новой. Абсолютно каждый раз сопровождался стопкой конвертов и руганью. Он начал уставать от протоколов о моральном вреде, нанесённом им самолично со злым умыслом многострадальному доктору, мать его, Готтлибу. В основном – путём сосуществования в одном помещении и несоблюдении санитарных норм. Германн, не смотря на полное бездействие руководства, старательно продолжал заполнять и отправлять жалобы в отдел кадров. Те, в свою очередь, находили страшно забавным перенаправлять их Ньюту, уже даже не удосуживаясь читать или вскрывать письма. Так и в тот день на полу Ньюта оказалась целая пачка конвертов с многостраничными протоколами погрома лаборатории, бессовестной кражи (возмещённой в тот же день) моркови... И особенно детальная жалоба на электрика в жилом отсеке Германна. Ньют закатил глаза. Только жалоб на других людей ему и не хватало. Он достал из кармана рубашки очки и пробежался по остальным бумагам. До тошноты аккуратная вязь почерка когда-то вселяла в Ньюта бережный трепет и благоговение, он всё ещё слишком отчётливо помнил, как ждал с нетерпением каждое письмо. Однажды в аккуратном конверте с летучими мышками на марках пришла даже открытка – сувенирка с КПП "Чарли" вместе с немногословными поздравлениями ко дню рождения.       Теперь Ньюту приходили лишь жалобы, и те непрямые. Он уже даже не вчитывался в суть претензий. Глаза спотыкались о случайные заглавные буквы в начале существительных, выдавая с потрохами в Германне немца, обнажая о нём чуть больше, чем тот позволял себе открыто проявлять на публике. Так непрофессионально. Когда-то Ньют находил трогательными эти ошибки… Нынче это раздражало так, что у него скулы сводило. Жалобы, жалобы, жалобы. Наконец, не без удовольствия он разорвал бумаги и швырнул их в ведро у стола. Огрызки плавно приземлились бумажным снегом на пол вокруг. Он раздражённо цокнул языком и решительно направился к постели.       Ньют мог поклясться, что единственной страстью и хобби Готтлиба по жизни были жалобы, таким он был красноречивым и изобретательным в этих письмах счастья. Тем более поразительным, отметил про себя со злорадством Ньют, был факт грядущего отцовства Германна. “Грядущего? Состоявшегося? Чисто с онтогенетической точки зрения, даже Готтлибы не могли бы размножаться партеногенезом…”. Вероятно, в Германне была толика страсти к чему-то ещё помимо жалоб.       “Из него выйдет просто кошмарный отец. Прямо как моя мать. Никогда не рядом и обращает внимание только когда добиваешься каких-то абстрактных успехов… Или, того хуже, он будет как его же отец. Всегда недовольный, всегда… Германн”. Ньют тяжело опустился на кровать, скинул ботинки и залез одетым под одеяло. Он очень устал. То Германн делился с ним такой глубоко личной, счастливой новостью – по сути, это была привилегия, которой удостаивались только самые близкие друзья Готтлиба в Шаттердоме да Пентакост из-за вопросов по страховке и наследованию. То Германн самозабвенно строчил очередной альманах грехов смертных имени Гайзлера и поливал грязью профессиональную адекватность Ньютона из-за разбитой литровой колбы с гематоксилином. Ньют почти был готов вмазать Германну по его вечно недовольному лицу подшивкой старых жалоб и пожелтевших полулюбовных писем, если ему пришлось бы ещё раз выслушивать тираду о собственной невменяемости из-за лёгкого беспорядка на личном рабочем столе. Ньют готов был ударить этой самой подшивкой себя самого за то, что не мог просто взять и окончательно вписать Германна в список персональных мудаков, которых следовало избегать в нерабочее время. Нужно было бежать из столовой или притвориться, что он не видел его, что его попросту не существовало. Он так устал...       Сон не шёл конечно же, и Ньютону ничего не оставалось, кроме как уставиться в потолок и пытаться думать о чём-нибудь стороннем, но раз за разом мысли возвращались к вопросу смерти, жизни. И всего такого. Ему всё думалось, что нормальный человек в такой ситуации бы заработал нервный срыв или хотя бы выплакал всю душу. Хоть приличия ради… Он не мог выдавить ни одной слезы, ему даже стало немного жаль себя за бесплодные потуги. Но и сил притворяться радостным, заинтересованным и вовлечённым у него не было. И лёгкий укол ревности, которым он раньше бывало оправдывал себя, был в этот раз не при чём. Он просто разучился адекватно чувствовать что-либо помимо усталости. Или вовсе никогда не умел? Ньют не мог перестать думать, но никак не мог начать чувствовать.       Он не почувствовал почти ничего, когда так редко звонившая ему мать сообщала о собственном диагнозе. И в срок, узнав о её кончине, так же не почувствовал ничего. Это было неизбежно, неотвратимо… И, в конце концов, он ведь едва её знал и не мог не чувствовать некоторой прохлады к ней. Дежурные слова сожаления, адресованные её супругу по телефону, глухой щелчок по кнопке сброса до того, как прозвучат грубые слова, доставка на дом дешёвого букета роз, пара скупых строк, написанных под диктовку рукой безразличного курьера. Он встречал её всего пару раз, уже далеко не мальчишкой. Когда ей стало любопытно. Не смотря на старания отца объяснить ему все обстоятельства его рождения как можно мягче и привить ребёнку здоровое сопереживание той сложной ситуации, в которой оказалась его биологическая мать, Ньютон никак не мог отделаться от глубокой антипатии. К её манерности (его же манерности, чёрт подери), жеманности, к фамильярным широким жестам вроде крепких объятий и звонкого поцелуя в щёку вместо приветствия, к её громкому высокому голосу, показушности… Увы и ах, в нём было столько же от неё, сколько и взбалмошности от добродушных незамысловатых Гайзлеров, хоть он отказывался признаваться себе в этом.       Тем сильнее жгло и глодало Ньюта изнутри чувство стыда. Новость о смерти Ильи вызвала в нём даже меньше отклика, чем её смерть. Человек, который его воспитал, который привил любовь к естествоиспытанию, к походам и к дешёвой газировке. “Билет в диабет”, как говорил дядя, щёлкая колечком по клапану на крышке жестянки. Ньют пытался нащупать внутри себя хоть что-то, но упирался в онемение, пустоту, в тупые углы собственных рёбер под кожей. Будто кто-то начисто выскреб из его грудной клетки сердце и напихал за грудину полусгнившей трухи…       Он скривил лицо от чрезмерной театральности своих же сравнений.       Его эрудированная рациональная часть, умудрившаяся защитить докторскую summa cum laude в нейронауках, вроде как подсказывала, что это абсолютно нормальное состояние, и что переживания таких сильных потрясений глубоко индивидуальны. Но внутренняя непроработанная невротичность не сдавалась, и вот, лёжа в ночи, Ньютон не мог перестать задаваться вопросом, были ли все те известия и события потрясением как таковым. Вроде бы когда-то он испытывал так много. Вроде бы совсем недавно внутри него разверзалась геенна огненная из чувств и переживаний, тревожностей, рефлексий... Как бы то ни было банально, несправедливо и низко, он ощущал одно огромное ничто внутри себя. Разучился чувствовать. Он мысленно спотыкался о собственную чёрствость, никак не мог найти ей места и объяснения, стыдился, злился… Но пустота внутри перекликалась с масштабами утраты.       Простыни были слишком сухие, пальцы сами тянулись к плечам, сквозь рубашку драли подсохшие корочки на царапинах. Он ворочался под жарким колючим одеялом, пытаясь расслабить ноющие мышцы, вздохнуть полной грудью. Нос почти не дышал и в потёмках комнаты мерещились зловещие фигуры. Ньют сдался.       Так и не найдя себе места в собственной каморке, он решительно переоделся в изодранные от времени джинсы (“Как же я стар, и даже не супер, к сожалению”), и набросил кожанку на растянутую, вылинявшую, некогда чёрную, а ныне грязносерую футболку.       У него были готовые образцы для микроскопии, которые он всё откладывал до лучших времён. Эти стёкла могли составить чудесную компанию его бессоннице. Быть может, инкубирование с сомнительными трижды перезамороженными вторичными антителами даже сработало. Быть может, ему будет, чему порадоваться.       Шаттердом никогда не спал, и даже в столь позднее время по коридорам, освещённым тусклым жёлтым светом, сновали разнорабочие, техники и дежурные. Один полусонный охранник, видимо чтобы взбодриться, даже спросил у него пропуск. Ньют почти вырвал его из рук опешившего парнишки, так он спешил добраться до родных стен лаборатории. У них не было настоящей тёмной комнаты. Обычно Ньюту приходилось импровизировать с брезентами, хирургическими ширмами и фольгой, чтобы провести осмотр флюорисцентных образцов и окрашивания. К огромному счастью Ньюта, в лаборатории в ту ночь никого кроме него не было. Можно было попросту задраить входную дверь и не включать верхний свет. Он нехотя набросил халат, бегло глянул на счётчик диодов и почти помолился, щёлкая переключателем на контрольной панели. Ему обещали новый лазер. Полтора года назад. Он помедлил над коробкой со стёклами.       Ближе всего к какому-то приглушённому ноющему чувству утраты он был за год до смерти Ильи, на острове Хиппа, где были зафиксированы нынешние образцы. Хотя бы срезы его радовали. Почти никаких артефактов, следов горения или даже обычных пузырей. И иммуногистохимия сработала отлично…       Ньют вылетел туда в срочном порядке вместе с грузовыми поставками центрального штаба. Пентакост упомянул о согласии одной команды пилотов помочь с образцами мозга кайдзю. У них была квалификация, егерь и никаких возражений по поводу природы исследований Ньюта. Или его "увлечения" кайдзю, или внешнего вида, или... Он включил Z-стэк, выставил настройку на 11 слоёв и снизил интенсивность лазера прежде чем начать послойное сканирование образца.       Неожиданно для себя он сошёлся с теми двоими. Обе были легки на подъём, азартны и не в меру любопытны в ксенобиологии. Они проявляли инициативу, активно участвовали в разработке модификации на егерь и дотошно расспрашивали его об особенностях соединительных тканей кайдзю. Ещё с ними замечательно пилось по вечерам, и Ньют впервые за долгое время даже взялся за гитару, удачно найденную в одной из мастерских того компактного Шаттердома. Они за компанию с тройкой разношёрстных механиков пели дурными голосами песни из середины нулевых и кошмарили местного офицера безопасности. В общем, пилоты и их команда напоминали Ньюту его однокурсников и себя, и они были чуть ли не единственными пилотами, которых хоронили в открытых гробах.       Когда оцифрованное изображение прогрузилось на экране, Ньют позволил себе сменить псевдоцвета на циан и магенту. Россыпь ядер прихотливо висела в переплетении сетки цитоскелета многочисленных клеток.       Что-то сжалось у него внутри во время прощания, когда он увидел их тела. В ту ночь, впрочем, это что-то тоже отозвалось приглушённым уколом под диафрагмой. Он не ожидал увидеть их такими целыми и невредимыми, обескровленными, непривычно бледными, но с виду не более чем... Спящими после тяжёлого дня или даже одной из попоек. Будто вовсе не их вытаскивали из-под груд искорёженного металла, корродировавшего в концентрированной крови кайдзю. Последствия того загрязнения вновь всколыхнули общественность и подлили масло в огонь обсуждения целесообразности программы. Когда на второй день отряд по демонтажу нашёл абсолютно целую главную капсулу, Ньют даже успел начать надеяться на что-то… Да, датчики жизнедеятельности разом умолкли, когда Азазель в агонии обрушилась на егеря, пытаясь, как показалось Ньюту, достать коннпод. Но ведь системы коммуникации егерей и раньше повреждались в бою, приводя к комичным воскрешениям и внезапным поворотам в новостных сводках…       Ньют подвинул стекло с помощью манипулятора, пытаясь найти хорошо видимый участок базального слоя клеток; это было тяжело из-за неоднородности ткани и микрорельефа среза. Это были довольно старые образцы, он успел улучшить состав заливки, чтобы избегать таких казусов. Ньют цокнул языком и поднял очки с переносицы на макушку. Нужно было вывести свет на окуляр. Настраивать такой “хитрый” фокус надеясь на фотоприёмник и экран было пытке подобно.       Все их планы и недели подготовки пошли к чертям под хвост, когда Азазель преодолела Чудесную Милю. Вторая категория, которую ей успели присвоить по выходу из Разлома, оказалась ошибочной. "Скромные" в сравнении с предшествовавшей ей Мораной габариты компенсировались ударной скоростью и тяжело предсказуемой траекторией перемещения этой кайдзю. Мирабо удалось отвернуть её от курса на Викторию и загнать в малонаселённую Тахолу, даже искромсать на фарш правую половину её тела, но и корпус егеря превратился в развороченную изрезанную жестянку. Только чудом защитная капсула реактора не понесла никакого урона – береговая линия избежала загрязнения ещё и радиоактивными отходами. На что-либо другое чуда не хватило.       Ему пришлось сместиться дальше вдоль среза в поисках хорошо прокрашенной типовой структуры. Ньют корил себя за поспешную радость по поводу удачного приготовления срезов: базальный слой частично отошёл от прилегающих верхних слоёв, а частично и вовсе сложился в гармошку. Нужно было найти относительно целый участок хотя бы в двести микрометров.       Было что-то неправильное в том, что их тела остались абсолютно целы снаружи. От многих пилотов после смерти оставалось меньше, чем от Азазель и даже Тресспассера, это было естественно и неотвратимо, как поступь лет. Другие сгорали от острой лучевой болезни или рака, и вновь их тела служили естественным свидетельством неизбежной природы их смерти, честно проигранной борьбы с энтропией и хаосом.       Его голос звучал слегка осипшим, когда он как можно более невзначай поинтересовался у медперсонала о причине смерти. Молоденькая медофицер, то ли пакистанка, то ли индийка, слышала краем уха от высокого начальства о перегрузке нейрального профиля, приведшего к фатальной гиперстимуляции сенсорного интерфейса егеря и пилотов. Подоспевший к завершению проводов смуглый юноша поправил коллегу бархатным баритоном с испанским акцентом: – Только закончил отчёт, дислокация позвонков шейного отдела.       Ньют сглотнул и молча кивнул парнишке. Это были до тошноты знакомые слова. "Гуманное умерщвление путём дислокации шейных позвонков". Убой взрослых животных путём декапитации не предполагался. Ньют невольно начал массажировать мочку правого уха, сжав ту между большим и указательным пальцами. Комок тошноты, подступившей под самое горло, никуда не делся, но и не двинулся выше. В помещении было невыносимо душно и тускло, рубашка липла к спине от выступившего пота. Он улетел с первым же грузовым самолётом назад, в лабораторию, придерживая глухо гремящую коробку с бережно упакованными парафиновыми блоками и мазками на предметных стёклах. Он-то и на остров прибыл с одним лишь вещмешком сменной одежды через плечо. Единственным напоминанием о них, которое осталось у Ньюта, был согнутый пополам мгновенный снимок где-то на дне его вещмешка под кроватью. Снимок, вероятно, успел потемнеть от времени до полной черноты, никто в их компании не умел толком пользоваться инстаксом и они наснимали целый картридж чёрных пятен.       Ньют не узнал бы о рассвете, если бы не Германн, материализовавшийся у незаконченных на доске расчётов в 4 часа 27 минут. Ньют поспешно вырубил лазер и набросил чехол на микроскоп, чтобы образцы не выгорели пока он возился с ширмами. Очки больно щёлкнули по переносице, соскользнув по лбу вниз, и он невнятно выругался. Довольно помятый и изрядно раздражённый Германн не удостоил его ни добрым утром, ни взглядом, но, по крайней мере, не стал сразу же включать верхнее освещение. Тяжело опершись на трость (и опасно накренившись вперёд) он замер над Вавилонской Башней пакетированного чая в кухонном углу. Узкая ладонь отринула “Вишнёвый рай” Юминг и “Тропический Экстаз” Ньюта, не преминув брезгливо столкнуть эти и ещё несколько коробок на пол. Узловатые пальцы сомкнулись на обыкновенном Эрл Грее.       Усталость высасывала из него все соки и не было сил даже шевелить языком, поэтому Ньют с абсолютно каменным лицом принялся собирать выпавшие из коробок пакетики как только Германн отвернулся к вскипевшему чайнику. Отчётливый флёр перегара свидетельствовал о приятно проведённом вечере доктора Готтлиба и вероятном дичайшем похмелье, терзавшем его отнюдь не светлую тем утром голову. Ньют даже не был уверен, что Германн успел протрезветь – если судить по алкогольным испарениям, стелющимся шлейфом за раздражённым мужчиной. Тем более удивительной казалась вполне себе нормальная координация его движений.       Биолог юркнул в полумрак за ширмами, оставляя тень отца Гамлета на просевшем старом диване и с парующей кружкой в руках. Через некоторое время к мерному гулу оборудования Ньюта присоединилось мерзковатое поскрипывание мела по старой доске – доктор Готтлиб допил чай и наконец приступил к работе. Всё-таки праздники не отменяли спасения мира.       Ньют опять поднял очки и закатал рукава халата, ему было очень душно. Он решил пройтись по следующему стеклу и попытался сразу же настроить фокус на базальном слое. Они просили показать микрофотографии, когда те были бы готовы. Он взял их личные почтовые адреса вместо официальных корпусных, сервера которых время от времени падали в Марианскую впадину и подниматься не собирались.       Этот срез лёг на стекло удачней, базальный слой был в куда лучшем состоянии, можно было даже разглядеть биполярные клетки. Он опустил объектив до самого покрывного стёклышка, выдохнул и перевёл руку с макровинта на микровинт.       Он шутливо сочинил при них вычурные благодарности к публикации. Он отнюдь не в шутку убедился, что записал их фамилии правильно для списка соавторов. В последний вечер одна из них так сильно смеялась над его глупой шуткой о первичном проходе, что начала очень горько реветь, а вслед за ней разревелась и её партнёрка, задыхались они абсолютно синхронно. Кто-то в шутку включил Radiohead на фоне. Ньют заплетающимся языком пытался объяснить нейробиологию этих коллективных рыданий...       Глухой щелчок сломанного мела о доску прозвучал как выстрел. Ньют содрогнулся всем телом. Пальцы невольно сжали винт крепче и крутанули в обратную сторону, раздался жалобный звон раздавленного предметного стекла. Он поспешил поднять объектив и ослабить фиксаторы, дрожащие руки бережно сняли препарат с предметного столика. В полумраке он попытался разглядеть, прошлась ли трещина по центральной части среза, когда что-то капнуло на стекло в его ладонях. Ньют недоумённо уставился на бесцветную прозрачную каплю, а потом рефлекторно поднял голову вверх. Не найдя следов течи на потолке, он вновь опустил голову, и новая капля упала на его запястье. Отложив препарат, он дрожащими пальцами коснулся левой щеки. По его лицу текли слёзы. Он попытался утереть их сначала тыльной стороной ладони, а потом и раскатанным рукавом, но слёзы продолжали бежать ручейками по его скулам, щекам, сбегаться вместе в слёзную речку под подбородком и капать то на ворот футболки, то в ложбинку между ключицами. Нос начало закладывать и он попытался вдохнуть ртом. Тело пробивали волны дрожи и грудная клетка сжалась. Он крепко зажал ладонями рот, пытаясь заглушить всхлипы, раздирающие его лёгкие и горло. – Доктор Гайзлер?..       Он лихорадочно заозирался, выискивая пути к стратегическому отступлению, но только встретился взглядом с резко отодвинувшим одну из створок ширмы Германном. – Вы издеваетесь, да? Решили надо мной посмеяться или… Доктор Гайзлер... Ньютон?       Возмущение в голосе Германна сменилось недоумением, он запнулся. Всё ещё зажимая изо всех сил рот одной рукой, другую Ньют вытянул в останавливающем жесте, надеясь, что Готтлибу хватит такта или хотя бы ощущения неловкости, чтобы оставить коллегу в покое. Германн вправду резко отвернулся и стукнул тростью перед собой, но в последний момент передумал и нерешительно заковылял к Ньюту. Тот попытался отвернуться на крутящемся стуле к экрану и не смог – Германн уже опёрся рукой о спинку, чтобы развернуть Гайзлера обратно к себе. Ньют закрыл лицо обеими руками, пытаясь вовсе не дышать, чтобы подавить истошные звуки из-под грудины. – Ньютон? – нерешительно позвал Германн.       Он колебался. Что люди делали в таких случаях?..       Где-то на подкорке его долгосрочной памяти замелькали полузабытые воспоминания детства. Он прислонил трость к столу и неловко попытался обнять дрожащего мужчину. Голова того удивительно хорошо ложилась на плечо Германна, его же собственная ладонь потянулась к затылку, пальцы вплелись в мягкие пряди отросших волос. Он отметил про себя, что от Ньюта всё так же пахло дешёвым фруктовым шампунем и кофеиновой жвачкой. – Was ist los, mein Herzchen?... – звучало непривычно, бестолково и сухо, совсем не как у мамы, но лучших слов или идей у Германна не находилось. – Was bedrückt dich, Vögelchen?       Он тяжело опустился на колени перед стулом, чтобы обнять Ньюта поудобней и покрепче, обе руки опустились на спину, пытаясь внушить спокойствие силой нажима, физически оформить моральную поддержку. Сердце Гайзлера билось так часто и тяжело, что стук отдавался почти материальной болью в Германне.       Ньюту было нечем дышать, поэтому пришлось позволить себе разрыдаться во всю глотку. Пальцы сжали колючий свитер на груди Германна, он пытался извиняться за это, за всё на самом деле, но слова застревали где-то в глотке, вместо них вырывались всё более жалкие всхлипы. Его руки наполнял неприятный гул, расползался по каждой клеточке тела, резонировал с пустотой внутри. Он знал этот гул. – Sag mal, was du auf dem Herzen hast… Wo tut es weh, Kleines?       Он был с ним каждый раз, когда с глухим щелчком ломались шеи грызунов в его руках, и этот хруст разливался в них, резонировал, глухо вибрировал, врезался в самое нутро Ньюта, тяжестью наполнял нервные окончания.       Его личный синестезийный акустико-тактильный эквивалент неотвратимости смерти.