Засыпай

Подставлю ладони, их болью своей наполни, Наполни печалью, страхом гулкой темноты. И ты не узнаешь, как небо в огне сгорает, И жизнь разбивает все надежды и мечты.

      Шершень снова на грани жизни и смерти, совсем не видит, когда нужно остановиться, а уж тем более не видит того, что и начинать-то не следовало. Глушит боль, не в силах противостоять ей, потому что боли в нем через край, он из нее даже больше, чем из воды состоит. А у Розы нервы каменные – он все стерпит. Роза всегда знает, что сказать и что сделать. Роза всегда рядом.       Роза всегда справляется.       Шершня колотит, но он, покачиваясь, подходит к дивану, где Роза еле сдерживается от крика и сжимает кулаки, и ложится к нему на колени. Розу тут же отпускает, потому что Шершень смотрит на него своими затуманенными голубыми глазами, берет за руку и просит спеть.       И Роза поет, а что ему еще остается. Ему ничего не остается, кроме как вкладывать свои страдания в песни, и этим путем пытаться донести их, потому что других путей ему от Шершня достаточно. Нет, Роза не будет колоться, не будет пить, не будет курить и даже резаться набором бритв в ванной комнате не будет, он будет делать то, что умеет лучше всего – дарить любовь и петь. И это когда-нибудь поможет.       Он не хочет доставлять Шершню еще больших проблем, не хочет, чтобы тот знал, как все розины надежды разбиваются о его зависимости, не хочет внушать ему чувство вины. Он хочет, чтобы Шершню стало легче. А Роза всегда будет рядом, чтобы поддержать его на этом пути.       Шершень забывается тревожным сном, его даже во сне колошматит, отчего сердце у Розы кровью обливается. Он прекрасно понимает, что нормальному человеку давно уже остоебало бы носиться с этой бедой с башкой, но Роза далеко не нормальный. Он знает, что Шершень когда-нибудь ответит ему, что Шершень завяжет, что Шершень полюбит его здоровой любовью, как Роза любит его. Когда-нибудь льдины в синих глазах потеплеют. А пока этот кисель привязан, как собака, потому что не станет Розы в его жизни – он сдохнет в ближайшей канаве.       Ему и в голову не приходит, что нихрена Роза не справляется.       Роза смотрит сверху вниз, пока барабанщик мелко трясется, тяжело дыша. Роза ничего в принципе другого не может, кроме как одной рукой аккуратно поглаживать его по мягким волосам, расчесывая пряди, а другой за руку держать. Шершень совсем ледяной. Он и в хорошие дни не горячее трупешника, но сейчас особенно холодный, и Розе не по себе. Надо бы одеялом его укрыть, но лезть за одеялом и тревожить Шершня не вариант. Глаза начинает неприятно щипать, но он внимания не обращает, ему не до этого. Наклоняется и невесомо целует барабанщика в висок.       – Когда ж ты успокоишься уже, долбаный колдырь? – неслышно задает он риторический вопрос и неожиданно для себя всхлипывает. А это уже плохо.       Слезы капают на стекла очков, Роза раздраженно отпускает руку Шершня, снимает их и бросает на пол. Тут же с силой прижимает к глазам рукав кофты и откидывается головой на спинку дивана. А говорить продолжает, потому что только так с Шершнем по душам говорить и можно. Монологами.       – Скажи мне, что тебе нужно-то? Ты ж нихрена мне не рассказываешь, замалчиваешь всю свою херню, а потом объебываешься… Я не херов экстрасенс, чтобы знать, что с тобой происходит, Шершень, блин.       Говорит и чувствует, что воздуха мало, что голос срывается, что слезы рукав пропитали насквозь. И рыжие волосы, в которых запутались его пальцы, единственное, что отделяет его сейчас от бездны. В груди что-то обрывается каждый раз от мысли, что однажды он уже не сможет к ним прикоснуться. Что наступит момент, когда он в последний раз поцелует Шершня в лоб. И Шершень не улыбнется смущенно ему на это в ответ и не отведет взгляд.       – Я же люблю тебя, тупая ты трясогузка.       Снова шепчет, боится вздохнуть лишний раз, потому что в голос рыдать – не вариант. Он будет охранять его сон до последнего, пусть убегает от реальности, но на его коленях, в его руках. Шершню станет лучше – и Розе тоже, иного не дано. Поэтому он смолчит и ничего не покажет. Он должен быть сильным для единственного родного человека во всем мире.       Нос заложило, рвано дышит ртом, руки дрожат. Это все равно лучше, чем сидеть, ничего не вдупляя. Значит, не до конца его еще пропустило через эмоциональную соковыжималку по имени Яков Шершанский.       – Люблю, слышишь?       А Шершень слышит. И трясет его далеко не только потому, что ухреначился опять. Трясет потому, что понимал он, как Розе тяжело с ним, но никогда до этого момента не ощущал. Сейчас хотелось Розе на шею броситься, прощения просить, пытаться успокоить, но только ничего это не даст, ничего не исправит. Роза его и таким принимает, ему ничего доказывать даже не надо.       Но Шершень никогда не хотел, чтобы Розе было из-за него так хреново. Вся его ненависть была направлена только на него самого и не должна была касаться других, тем более Розы. Но как ей не коснуться, когда он вместе с самым чувствительным человеком на планете? Шершень почувствовал себя последним распиздяем. Так феерически проебаться еще уметь надо. Нет, он не допустит, чтобы они оба потерялись в сраной безысходности этой жизни. Он все исправит. Даже если придется переступить через себя и сделать страшное – начать говорить словами через рот.       Обязательно исправит.